Текст книги "Искательница приключений"

Искательница приключений вернула меч в ножны, поклонилась вслед сварливому чудищу и задумалась о мхе. Да, о мхе.

Кстати, о мхе же! Златовласка вышла к ручью, набрала с земли, коры, камней мха в изготовленную для таких целей почти герметичную коробочку. Отобрала мох жестко, только кустики с кровавым отливом подходили ей, встречающиеся гораздо реже, чем того хотели бы многие и многие врачеватели.

Какую бы неприязнь к лесу искательница приключений ни испытывала, она также хорошо знала, что его почва издавна славилась целебным плодородием. И по сей день, даже с недобрым лесом на себе, она сохранила эту силу. Только мало кто отваживался теперь посягать на плоды ее: это делали лишь те люди, кто был в силах сразиться, например, с ожившим взбешенным деревом – а деревья здесь на дух не переносили, когда в их царстве хозяйничал человек.

Но не стоит думать, что красный мох вопреки его цвету произрастал от крови погибших здесь травников и безнадежно заблудившихся путников. Нужный искательнице приключений вид питался так глубоко схоронившейся под землей медью, что разве что низкорослые люди с севера и могли только прорыть к ней шахты, а им позволяли разрабатывать рудоносные прииски лишь в одной их покрытой снегом стране. Посему редкие корешки мха ли самого иль растений, с которыми он сожительствовал, дотягивались до меди, впитывали порами ее магию и передавали наземной части, чтобы та стала жестче, сочнее, окрасилась в королевский алый цвет всему лесу напоказ.

Спустя неделю голодовки по воздуху мох превращался в высоко ценимый в лазаретах навар. Будучи введенным в кровь, он лечил несколько видов смертельных лихорадок, посему златовласка собиралась, раз уж представилась такая возможность, добыть карманные деньги, продав в одно из известных ей мест порцию пахучей массы, обещавшей сформироваться в ее мешке. Но в мешке ли? Вот в чем вопрос!

Потому что, пристроив походный мешок у ствола соседнего толстяка (но на этот раз не говоря никаких обидных слов), дева прямо из воздуха вынула подобие мешка спального с косолапой подушкой на пару, а следом – ужин из приправленных сухарей и легкого алкогольного напитка. Расстелила спальный мешок на безопасном от разведенного костра удалении, схрумкала парочку сухарей, запила душистой жидкостью из фляги, да и вернула оставшуюся пищу в напитанный тишиной воздух.

В том, что сделала искательница приключений, для нее дива не было никакого, а для тебя, уважаемый читатель, пускай побудет еще одним чудом, которое я, возможно, не раскрою. А может быть, раскрою, и гораздо раньше, чем ты можешь себе представить.

Искательница приключений устроилась спать. И прокляла себя из-за истинного ночного монстра – подушки!

Снова она забыла приобрести замену служащему причиной усталости по утрам кошмару, а от усталости этой Лихт уже давно провела связь к приступам боевого безумия, над которыми она все больше теряла власть. И все потому, что подушка давила на хрупкие, чувствительные уши девы во время сна.

Будь она в другом лесу, в другой земле, то подушку ей заменил бы походный мешок – вот так просто. Но в походном мешке лежал костром в ночи горевший, отпугивающий нечисть в местах, подобных этому, оберег – достаточно сильный, чтобы держать его в удалении от тела, чтобы не проснуться с болью в висках поутру. Именно поэтому походный мешок ныне упирался в дерево в нескольких шагах от искательницы приключений – извлекать оберег из него златовласка по одной ей ведомой веской причине не хотела, – вместо того чтобы облегчить своей хозяйке сон.

Однако Лихт все же забылась тяжким и липким, подобным нитям паутины, свалявшимся в жгучую веревку, в кокон убирающую, кровь высасывающую даже из бывалого воина нечтом. В голове ее мелькнула мысль, что это слишком похоже на воздействие извне, замаскированное под естественные одолевающие человека силы.

Но было уже поздно, когда сия мысль посетила голову Лихт. Искательница приключений спала.

* * *

Прошло несколько часов. На тракте появился человек. Он нес с собой доверху заправленный зажженный масляный фонарь, но смотрел в лесную темноту так, будто видел дальше освещенного круга от язычка пламени за стеклом на целых несколько шагов. К слову, передвигался человек так тихо и осторожно, что тревожил мягкими подошвами своей обуви лишь редкие, самые невесомые пылинки на древнем тракте, и даже ручка, за которую он держал фонарь, не поскрипывала, покачиваясь в такт его походке.

По одежде человека можно было принять за странника, не будь она слишком грязна и оборвана даже для нищего. По движениям – за пролежавшего долгое время без охоты хищника, чьи суставы с удовольствием вспоминали свою работу. А по пальцам, загрубевшим и с трещинами, с грязью под ногтями – добывающего хлеб трудом своих рук работягу, тяжелым и неблагодарным трудом.

Он не боялся бродить по лесу ночью, словно бывал в местах и опаснее его, и считал свой нынешний риск не слишком великим. Более того, складывалось впечатление, что с лесом человек этот был знаком прочно, может быть, вырос в этих местах. А еще никому не потребовалось бы объяснять, что уходил он все глубже и глубже в лес отнюдь не случайно.

И присматривался к дороге, к зарослям с целью ему ведомой и много раз уже достигнутой за его жизнь. Пусть за определенное время и под влиянием определенного места в городе с площадью нрав человека изменился, и он посмотрел на мир под другим углом, но этой ночью он, однако, собирался сделать некое старое дело – чтобы изменить свое положение в обществе.

Человек остановился и исследовал оставленные Лихт тела вместе с неведомым образом самой по себе принимающей первоначальный вид землей в тех местах, где вечером из нее вырывалась вода. В уме человек весьма точно восстановил картину боя и составил близкое к правде представление о способностях и умениях победителя в нем. Удивился, не найдя мертвых лошадей, ибо, по его разумению, одна или две из них неизбежно должны были погибнуть в этой схватке, но и сделал вывод, что искатель приключений теперь стал еще и конокрадом. Он не знал, что все лошади в целости и сохранности вернулись в город.

Хотелось верить, что человек сей не нес на себе оружия; и одет он был слишком просто, чтобы спрятать на себе что-либо длиннее обычного кухонного ножа, каким режут хлеб. Но внешность в этом мире обманчива, поэтому более чем допустимо было, что в давно изношенном коротком сапоге, в штанине рваной, а то или в волосах даже (грязных и спутанных) прятал этот человек сюрприз смертоносный для тех, кто сам не мог постоять за себя, и убить кого угодно.

Однако за спиной его вдруг сгустилась тень чернее ночи и поплыла над дорогой, будто не касаясь ее.

Почему-то человек не заметил тени, даже когда она поравнялась и пошла нога в ногу с ним, сбоку. Не посмотрел туда, куда впитывался, всасывался свет масляного фонаря, не отражаясь, в тот сгусток ночного воздуха бесформенный. И глазом не повел, когда тень черным ветром пронеслась прямо перед его лицом, всколыхнув свалявшиеся пряди его волос.

Тогда тень стала подбирать с дороги камушки и подбрасывать их в воздух, чтобы они со стуком падали на твердые кочки и с хлюпаньем – в лужицы скверно пахнущей влаги. Может, на стук и хлюпанье человек обратит внимание?

Не помогло и это; тень узрела сорванную с дерева ветку и принялась выписывать ею пируэты по всем сторонам от человека – каждый взмах сопровождался пронзительным свистом. Ветвь хрустнула, ломаясь, ибо пользы ночной тени никакой не принесла.

Человек остановился на секунду и подкрутил фитиль в фонаре.

Вот тут тень смекнула, что ее все-таки заметили, но умышленно не подали виду. Немедля обернулась она волком с красными глазами и выскочила из зарослей на тракт перед человеком. Расставила широко лапы, разинула пасть, взъерошила загривок, вывалила чудовищно длинный язык со змеевидным раздвоением на конце и раскатисто зарычала.

А человек склонился и погладил волка по холке. Тень в растерянности метнулась с тракта. Человек рассмеялся.

Спустя минуту закружился над человеком ворон и провозгласил его злую судьбу режущим и гулко разошедшимся по лесу карканьем. Желтые глаза ворона колдовским огнем потекли во тьме, и желтый клюв его был точно поминальная свеча по мертвецу.

Но человек признался вслух, что не носит с собой падали, и ему нечем накормить стервятника.

Тогда полетели отовсюду летучие мыши, стаей крыльев-когтей подрали лицо, волосы и одежду, оставили порезы на загрубевших руках человека, зелеными глазами-бусинками расшвыряли искры яда на кровоточащие раны его. Разом живое пищащее облако облепило человека, повалило его наземь, стало катать в грязи и зловонной жидкости, пачкая черные тельца свои красным с коричневым вперемешку.

Тут он вскочил и бросился бежать, а стая, загоревшаяся от разбитого фонаря и плеснувшего из него полыхающего масла, понеслась за ним, будто призрак, восставший из ада, в пламени алкающий пожрать мир. Дикая гонка поскакала по лесу, сопровождаемая писком чертовой дюжины сгорающих заживо кровососов.

Убегая, человек не кричал и вообще не подавал голоса.

Этого тени оказалось достаточно; там, где человек не повернул с дороги, когда направлялся еще в сердце леса, а не бежал прочь из-под древесного полога, тень сошла с тракта, преодолела густые заросли и перешла ручей, не помутив и кусочка пробившегося через ветви лунного света на воде. Да, там, над лесом, в свободном уже от облаков воздухе висела ныне полная луна.

Просыпались самые нечистые создания и выходили на ночную охоту, так что горе было всем, не убравшимся из чертога стволов, если не было у них покровителя вроде магии, способной хотя бы отпугнуть нашедшего добычу хищника. Магии навроде оберега в походном мешке Лихт, моментально загоревшегося дивным светом – даже толстая ткань мешка пропустила часть этого свечения. Почему дева не проснулась в тот миг?

А порождение ночи приблизилось, подняло походный мешок своею рукою и переместило его подальше от дерева, подальше от спящей искательницы приключений. Никак сие действие не сказалось на нем: оно вернулось и всмотрелось в складки спального мешка, будто могло видеть через них одежду Лихт. Особое внимание тени привлекло место, где следовало располагаться ушедшей под подушку левой ладони искательницы приключений с перстнем на пальце, обманчиво потертым и ничего не стоящим. А после нечистая сила вгляделась в мочки ушей девы, затем приковалась взглядом к розовеющему пульсирующему декольте. Неужто ночному духу захотелось запечатлеть на Лихт поцелуй?

Тень сочла, что узнала достаточно, подобралась, сгустилась, сжалась, стала принимать двуногую и двурукую форму. Тут неудобная подушка искательницы приключений сделала свое дело, кольнув пером спящую в шею, и та проснулась. Села, зевая и потирая глаза.

Зрения ее хватило, чтобы тут же различить высокие сапоги из красной кожи, которую могли позволить себе одни лишь богатые аристократы северного края, и это привело к рождению самой страшной мысли, способной возникнуть у девы в этом лесу. В мгновение ока Лихт была на ногах.

Но…

– Прости, – сказала тень. – Непозволительно было с моей стороны пугать тебя.

Меч искательницы приключений вылетел из ножен, и яркий свет осветил поляну – она не намерена была говорить. Искры посыпались от раскаляющегося лезвия, повалил пар из влажного воздуха, от всего вокруг повеяло энергией молелен, мест, пропитанных духом святых и прикосновением богов, имеющих отношение к свету, ненавистных тьме.

Но гость девы не попятился. А меч так и повис в воздухе, едва описав взмах, ибо его хозяйка взглянула в глаза проклятому духу, чтобы увидеть в них все, когда клинок понесется к его призрачной плоти и пронзит ее, даруя смерть тому, кто до сих пор не упокоился.

Ведь глаза эти были виноватыми.

Потом они стали глубже глубокого озера, моря, океана, и Лихт утонула в них. Очнулась, когда нечеловеческая сила оторвала ее от земли, подбросила в воздух и приставила спиной к дереву, так сильно, что из легких искательницы приключений вышибло воздух. С беспомощностью Лихт почувствовала, что походного мешка под кряжистым стволом, где она его поставила, не оказалось.

Тогда на смену беспомощности девы пришла ярость.

И с яростью глаза Лихт ударили по оказавшимся вдруг близко глазам гостя, в которых с такой же силой разлилось желание, неведомое ни одному мужчине, когда-либо бросавшему взгляд на Лихт.

В этих глазах было желание познать ее душу.

В тот же момент сильные пальцы сдавили подбородок девы, приподняли его вверх, отвели в сторону. На шею рычащей искательнице приключений дыхнуло жарким холодом, острейший нож порезал ее, и струйка крови, пар теплоты, пробежала к груди, незвано напрягшейся и отвердевшей.

В заметивших это глазах твари ночной заплясал бесовской огонь. Равно как в теле Лихт вспыхнуло пламя в низу живота.

Но дикий вопль вдруг едва не разорвал барабанные перепонки искательницы приключений, а сила, прижимавшая ее к дереву, неожиданно исчезла.

Лихт сползла по стволу. Уселась в глупой позе, силясь понять, что произошло.

Тени и след простыл.

Затем лес сотряс вой с примешавшимся к нему человеческим писком. Вой перешел в смех, а писк – в хруст костей, и стало затем тихо под луной.

Искательница приключений поднялась; ее жар растаял в ночи вместе со смущением от этого нового для нее чувства. Зашуршали листья растений у берега ручья, и к ночлегу Лихт вновь вышел ее гость.

– Нет, – сказала дева, пятясь назад. Но лес отмстил ей, поставив корнем дерева ножку в виде на земле вздувшейся кочки. Лихт споткнулась и больно упала на груду камней. От обиды за неловкое падение ее злость унесло, а боевое безумие почему-то не соизволило появиться.

Когда ее бережно ставили на ноги, она понимала, что к ней относятся так в последние минуты ее жизни. Но ведь никто не говорил, что она сдалась. Когда музыкальный палец смазал кровь с ее щеки, Лихт краем глаза заметила свой меч: тот елозил по земле в некотором удалении от нее и поворачивался рукоятью в ее сторону.

Ночной гость посмотрел на губы искательницы приключений. Его же губы, щеки, нос измазались в крови, понятно, не его. Вот тут меч рванулся с лесной почвы и впрыгнул в ладонь дочери поэтов.

Пальцы Лихт сжались, кожа запела от прикосновения любимого бархата рукояти. Тонкая рука нанесла быстрый смертоносный удар.

От удара нечистый без звука упал на колени и склонился к земле. Лихт выпрямила его, поддев кончиком сапога его подбородок, занесла клинок, чтобы покатилась голова его, впилась в глаза его вновь перед последним ударом и повела меч.

Взвизгнул воздух. Охнуло дерево. Запротестовал лес.

Но меч дотронулся до шеи нечистого и заколебался в ослабшей руке искательницы приключений.

Потому что в глазах порождения ночи Лихт прочитала лишь грусть и вековую боль.

А меч сразу же вырвали у нее да всадили по самую гарду в дерево.

Тут же передалась искательнице приключений дерева боль, а вместе с нею влилась боль, причиненная ею ее гостю, и наконец, сквозь заслон схватки пробилось страдание ее собственного тела. Златовласка пошатнулась и подалась назад, погребенная под нахлынувшими на нее чувствами. Заплакала, ибо оказалась не в силах сдержать это все в себе.

Меч покинул древесину ствола иссеченного трещинами (будет дупло). Лихт против ее воли взяли на руки, отнесли к ручью. Раздели. Промыли там, где болело.

Одели, засунули в спальный мешок. Сели рядом, устроив ее голову на своих коленях.

– Хватит убийств, – прозвучало в тиши.

Не было силу девы убрать щеку с чужих ног, как не было сил и повернуть голову. Было знание, что лицо ее гостя сейчас темно и мягко.

Меч угрюмо подполз по мелким камушкам, словно чувствуя настроение искательницы приключений. Лихт выпростала руку, обняла рукоять. Показалось, или это гость помог ей собрать для этого волю?

Как бы то ни было, дева зашептала смертельное заклинание для детей мрака. Только волной охватившая ее древняя боль остановила ее на последнем слове.

– Доскажи, – попросил нечистый дочь поэтов.

Но Лихт вместо этого закрыла глаза и смолкла.

…Он знал, что девушка спит, поэтому сидел без движения. Наверное, он хотел, поэтому неловко даже, осторожно погрузил пальцы в ее волосы. Не разбудил, девушка только сладко вздохнула.

– С этого часа и до утра пускай хранит тебя мягкая бездна. По твоему следу шел человек с кинжалом из города. Я прогнал его, а он вернулся. Что ж, он доживет до утра, пусть я и переломал ему все кости. Лес позаботится о том, что жизнь не покинет его, а когда его подберут, то вылечат в лучшем лазарете, ибо он скажет, что нанес тебе смертельный удар, и покажет вот эту подделку, похожую на твое кольцо. В городе поверят, что ты мертва. А ты бы его убила, доведись ему тебя догнать, и была бы по-своему права, поступив так.

Проснувшись, ты вспомнишь все, что я говорю тебе. И это будет последним, что останется у тебя от меня.

С рассветом он ушел. А она проснулась и, кутаясь в мешок, хотела, чтобы он вернулся.

Глава первая

А по этому городу близ южного края материка предыдущего повествования мы проходиться не будем, ибо нас интересует группа старых зданий в отдалении от причалов прилегавшего к городу порта, к которым вела утоптанная дорожка. Четыре дома, все двухэтажные, три из них выглядели слишком плохо, дряхло даже для обиталищ попрошаек и портовых нищих; говоря откровенно, любой моряк при взгляде на них давался диву, как их не сдуло прошедшим здесь недавно ураганом. Зато четвертое, крайнее здание создавало впечатление несколько раз перестроенного, хорошо отремонтированного, по-прежнему прочного и жившего бурной жизнью заведения; в двери его и упиралась дорога от пристаней.

Заведение определенно обладало своим секретом популярности; слава о закусках его хозяйки разносилась на несколько портовых городов вдоль побережья и вглубь материка, а определенные людские круги считали этот дом самым горячим местом своего рода в центральной части южной империи, а ведь на все в мире были свои причины. Дом стоял на своем месте уже больше сотни лет, в нем работали перенявшие лучшее в своем ремесле люди, и даже вышибала ежесуточно обитал у двери из дорогой восточной древесины с хорошо смазанными петлями отнюдь не только для виду.

Своими руками с развитой мускулатурой и видимыми через окна на задний двор тренировками два раза в день он заставлял призадуматься определенного сорта посетителей, прежде чем они совершали какой-либо слишком смелый поступок по отношению к работникам заведения. Заставлял призадуматься, как призадумался он сам, когда в дом мимо него скользнула фигура в темном дорожном плаще с капюшоном, из-под которого выглядывал кончик острого носа.

Смолкли постояльцы и проходимцы (у вышибалы была превосходная память на людей, и он называл проходимцами посетивших дом не более двух раз человек), будто фигура, как вошла, тяжело сдавила зал взглядом. Постояла на виду у всех, затем подошла и опустилась на скамью одного из центральных столов. Моряки, веселившиеся за соседним столом, тут же предпочли перебраться в другое место. Вышибала не удивился, запусти бы странник тарелкой с супом в лицо одному из них, чтобы они поторопились. Вышибалу насторожило кажущееся отсутствие оружия у странника, и та же мысль пришла в голову вошедшей в тот момент в зал с кухни хозяйке, когда ее взгляд упал на нового посетителя.

А странник неожиданно расслабился, опустил плечи, положил руки на стол, что подействовало успокаивающе и на посетителей. Скоро тишина сменилась обычным трапезным гулом без привкуса настороженного любопытства и нервозности.

По одному ему известным признакам в поведении вышибала определил, что странник будто искал кого-то здесь. Вышибала, человек с широким шрамом на голове, конец которого опускался с тщательно выбритой лысины на лоб над правой бровью, посмотрел на хозяйку. Понял, что та не договаривалась о взаимных услугах с каким-нибудь скользким человеком, которого только и мог искать посетитель с такими манерами по отношению к окружающим, да в городе скользких личностей попросту почти и не было. Из чего следовало, что странник ошибся местом, пришел не туда, куда ему нужно, возможно, посетил даже не тот населенный пункт.

Как это водится, вопреки размышлениям вышибалы вскорости уходить из заведения этот посетитель совершенно определенно не задумывал. Желания пообедать, просидев за столом уже несколько минут в компании окружавших его аппетитных запахов и бряцания столовых приборов вкупе с усердно работавшими челюстями постояльцев, он тоже не проявил, да и на лестницу на второй этаж не посмотрел ни разу, а именно она вела ко второй и главной личине дома, который вышибала уже три десятка лет как охранял. Это укрепило вышибалу в выводах, сделанных им из наблюдений за странником.

Что ж, он стал смотреть, как хозяйка подходила к столу странника с намерением предотвратить нужду в физической силе. Вышибала по опыту знал, что из порта порой приходили люди, которым словами объяснить, что им следовало поискать другое заведение, могли лишь миловидные создания с длинными ресницами и игривыми глазами вроде работниц и самой хозяйки дома. Гул к тому времени перерос в обычный для послеобеденного часа гвалт: постояльцы легко забыли о новом посетителе.

Хозяйка смахнула со стола скитальца крошки сухой тряпкой, вытерла пролитый мореходами в спешке суп, склонилась к страннику и улыбнулась. Тут же отпрянула, так как тот, взглянув только хозяйке в лицо, а не еще чуть ниже, спустя несколько мгновений стукнул кулаком по столешнице:

– Выпивки в кружке погрязнее! – потребовал он.

Зал замолчал, ибо услышал неожиданно низкий для тонкой фигуры голос. Вышибала же неприятно улыбнулся, так как определил по звучанию возраст обладателя голоса и остался не впечатлен: молодыми годами, здоровым телом объяснил он себе насторожившие его легкие, порывистые движения странника. А хозяйка вздернула носик в ответ на прозвучавшую реплику, повернулась и пошла в кухню, но прежде одарила юношу порицающим взглядом. За столами наблюдавших эту сцену послышались смешки, затем посыпались едкие замечания и острые словечки в адрес фигуры в плаще.

Скоро помещение затряслось от смеха: хозяйка вернулась в зал и поставила перед молодым человеком кружку с отменным пойлом. Юнец напросился.

Вышибала стал ждать, когда он закашляется, хлебнув напиток. Под свист и улюлюканье юноша поднес кружку к губам, при этом старательно не пролил ни капли варева – а ведь хозяйка со щедрым умыслом наполнила сосуд до самых краев, чтобы юнец подольше одолевал его себе на посрамление.

В третий раз зал стих, так как пойло перетекло в глотку юнца быстро и с удовольствием, без препятствий и остановок, а пустая кружка, ни разу не оторвавшаяся от губ молодого человека, так грохнула о столешницу, что по ее дереву пошла трещина, и из трещины повалила густая пена. Нахальный мальчишка оказался горьким пьяницей.

Только вот пьяницы, как известно, не пышут здоровьем!

Вышибала обвел взглядом первый этаж дома. Прочитал на лицах людей одно лишь удивление от увиденного. Те, кто находился в зале, странника определенно не знали, ни постояльцы, ни проходимцы, ни даже один или два человека из группы купцов, впервые толкнувших столь приветливую и прославленную дверь знаменитого заведения в маленьком, но богатом порту, когда от юнца веяло уверенностью, что он пришел именно туда, куда хотел.

Для вышибалы это значило, что пора было разминать пальцы в качестве ненавязчивого предупреждения. Хруст косточек, тихий, отчетливо, однако, полился в помещение, в приходящий в себя после удивления гул, благо теперь молодой человек снова сидел тихо и не подавал признаков жизни.

Дальнейшие действия вышибалы предупредил своевременный взгляд хозяйки. Что ж, вышибала кивнул, но разминать пальцы не прекратил и только внимательнее проследил за тем, как хозяйка подошла к столу странника и заговорила с ним во второй раз. С ее уст слетело несколько слов, на которые в ответ юноша постучал кружкой по столешнице, то есть потребовал новую порцию выпивки – не слабее, а то и забористей предыдущей, а заодно подтолкнул кружку к хозяйке на замену, ибо из этой пить стало уже невозможно. Девушка нахмурилась, ушла на кухню, где кружка полетела в очаг печи, на которой готовилась еда, и попутно добавила еще несколько грошей в будущий счет за ранний ужин странника.

Хруст косточек. Вышибала буравил висок юнца взглядом. Он чувствовал, что юноша видел его, наблюдал за его руками и выражением лица, несмотря на то что капюшон с черным провалом под тканью повернулся в сторону кухни и лестницы на второй этаж с закрытой дверью, за которой прятался короткий коридор с четырьмя уютными комнатами. Похоже, молодой человек обратил внимание, наконец, на лестницу, и задумался о ее предназначении.

Забавно могло получиться, если бы дверь второго этажа открылась и по ступеням спустился нужный мальчишке человек. Но в тот момент, когда вышибала подумал об этом, два пролета вниз, в зал, ленивой, уставшей, но довольной походкой преодолел обычный на вид мореход, обладатель низкого чина на своем судне, с девушкой из заведения под руку. Вышибала помнил, что кроме этой пары пока никто не поднимался на второй этаж этим вечером; понаблюдав за моряком и девицей, затем замерев и прислушавшись, юноша, по разумению вышибалы, сделал такой же вывод о населенности людьми второго этажа здания.

И потерял терпение.

В четвертый раз наступила тишина. Она была полной и долгой, даже служанки, доселе безустанно сновавшие с подносами с пищей, напитками, грязной посудой между столами, замерли и замолчали. С кухни вышла хозяйка, она несла кружку хмеля большей емкости, чем предыдущая, и с совершенно убойной жидкостью, что пузырилась и плескалась в ней под шапкой пены насыщенного ядовито-зеленого цвета. Хозяйка вмиг стала чернее тучи, ибо у нее на глазах юноша вскинул руки и тонкими музыкальными пальцами смахнул с себя капюшон.

Сразу же по уложенному соломой каменному полу заскрипели стулья и скамьи. Двое мужчин, быстрее, чем хозяйка успела моргнуть, уселись у юнца по бокам, а третий приземлился через столешницу от него напротив. Хозяйка при виде этого сдула пенную шапку с кружки, хорошо глотнула хмельного из сосуда (поморщившись от непередаваемого вкусового ощущения), который уже не собиралась подносить к столу, и уперлась в странника сулившим очень многое взглядом. От этих покрасневших щек и сошедшихся к переносице бровей губы вышибалы скривились: он знал, на что женщины способны друг по отношению к дружке в борьбе за мужчину. А тут все обстояло хуже, гораздо хуже, чем можно было себе представить.

Потому что юноша оказался девушкой с самоуверенным взглядом и гордо расправленной небольшой, судя по складкам плаща, грудью, отчего работницы дома все как одна приняли озлобленный вид и только суровели по мере того, как к страннице подсаживалось все больше и больше мужчин.

К тому моменту вышибала разминал уже не пальцы, а кисти; он кивнул хозяйке, прошептал ей несколько слов, когда она подошла. Но столкнулся с недоверием, оттого что хозяйка видела, как со все меньшим неудовольствием странница убирала руки постояльцев со своих торса и бедер. Вышибала пожал плечами, ибо всерьез считал, что до странницы лишь несколько минут как стало доходить, что значило такое внимание к ней и что сообразно пониманию она только все больше пользовалась подвернувшимся ей под руку инструментом.

Хозяйка отошла от вышибалы недовольная. Впрочем, она продолжила заниматься своими делами как ни в чем не бывало, потому что красочно представила себе, чем все вот-вот закончится. Она вообразила себе весьма живописную сцену и поглядывала, при этом особо не пряча взгляда, когда же странница зайдет слишком далеко.

Несмотря на разногласие с вышибалой в деталях, суть происходящего не поменялась: слова стали уже бессильны что-либо изменить. Когда в очередной раз хозяйка вышла из кухни с подносом, она в предвкушении встретилась глазами с вышибалой, который разогревал мышцы спины округлыми движениями плеч и лопаток. Скоро представление должно было начаться.

Хозяйке было непонятно, как вышибала умудрился разглядеть в страннице что-то большее, чем портовую шлюху со свежим лицом и дурным характером. Особенно когда она осушила бокал одного из подсевших к ней мужчин, после чего поднялась со скамьи на стол, расчистила столешницу вокруг себя ногами (посуда посыпалась на пол) и принялась медленно, но все больше увлекаясь, танцевать.

Однако здесь же хозяйка прищурилась. Затем выражение ее лица неожиданно полностью изменилось: странница точным движением уронила с плеч на оголившийся стол свой плащ.

Прямые светлые волосы до таза, точеная фигура, набирающие страстность движения самозванки заставили хозяйку, затаив дыхание, вспомнить, что такого типа девушки давно не хватало в ее заведении, а сразу за тем вспомнить, что такого типа девушек не хватало в ее ремесле. Что скрывать, женщины ее породы выбирали это ремесло потому, что хотели заниматься им, потому что оно требовалось им для удовлетворения их страстей, а не по нужде в заработке и крове.

Вышибала тоже считал, что странница танцевала по своей воле, это так. Но, на его взгляд, воля ее заключалась в желании показать определенному человеку в доме, что окружающие ее стол люди дорого заплатят, если он не мелькнет сейчас же среди них. Двигаясь все непристойнее, она будто безмолвно кричала, что от нее не уйти, не спрятаться, даже если она не знала свою жертву в лицо – в чем вышибала, однако, сильно сомневался. Скиталица предупреждала танцем, что быстро и бесповоротно теряла контроль над собой. А это сулило привести к очевидным для предмета ее поисков совершенно неприятным последствиям.

С буграми мускулов на руках и шрамом на голове, вышибала смотрел и понимал, что девушка совершенно плевала на возмездие со стороны власти и даже простых людей города, которое неотвратимо настигнет ее всего несколько часов спустя после того, как по ее совести кто-то больше не сможет работать и кормить семью. Вышибала посмотрел на хозяйку, но с неприятным удивлением столкнулся с ее восхищенным взглядом.

Убедился в который раз, что в нужный момент женщины по непонятной причине перестают думать и что это только что случилось снова, здесь и сейчас. Тогда вышибала разрешил себе пойти к столу странницы. Но в то же время краем глаза не смог не отметить поспешивших на второй этаж с не слишком упиравшимися служанками четверых купцов, на которых сильно подействовал развязный танец на центральном столе.

Постояльцы расступились перед вышибалой, и он остановился у узкого края стола. На удивление ловко рука вышибалы нырнула в просторную одежду, в которую он был одет. В следующую секунду в теплом свете клонившегося к горизонту солнца, которым со стороны моря был залит зал, сверкнул острый металл.