Текст книги "Глупая сказка"

– Знал бы – не поехал бы, – сказал он. – Сколько беготни из-за этой белки. И теперь, наверно, таскайся по всему лесу, ищи ее. – Рис задрал вверх голову. – Что-то я не вижу тут никаких белок. И от Бабушки с Дедушкой почему-то мы убежали.

– Я от Бабушки ушел, я от Дедушки ушел, – сказал я.

– Зачем?

– Сказка есть такая. Все, браток.

– Что «все»?

– Ты у меня в лапах.

– Как это? – немного забеспокоился Рис.

– Помнишь, я обещал сделать из тебя человека?

– Я и так человек.

– Пока еще нет.

– Кто же я тогда? – Рис насупился – Может, скажешь, что я зверь? Кошка или собака?

– Может быть.

– Ну ладно, – сказал Рис. – Пошли домой. Я что-то есть захотел.

– Поедим в стране Будьчел.

– Что это еще за страна?

– Такая страна, где живут одни люди. «Будь человеком» называется. Там даже кошки и собаки превращаются в людей. Там все умные. Глядишь, вроде бы это кошка, а на самом деле это не кошка, а самый настоящий человек, только говорить не умеет.

– А ну тебя! – Рис поднялся с земли и, засунув руки в карманы, не торопясь зашагал к станции.

Я догнал его в два прыжка.

– Ну уж нет! Теперь ты от меня не уйдешь! Столько лет я тебя ждал! – Я стиснул Риса за руку. – Пошли, голубчик!

Рис попытался было вывернуться, но силы были слишком неравны.

– Ну ладно, я тебе это припомню, – сказал Рис, поняв всю безысходность ситуации. – Отпусти руку, я и так пойду. Я пойду, но тебе же хуже будет, – добавил он с угрозой.

– Будет так будет, – сказал я. – Посмотрим, что получится.

И мы зашагали по заросшей подорожником узкой колее, которая по всем признакам вела в заповедник. В страну Будьчел.

* * *

Он слышал, как приехали постояльцы. Тяжелые шаги мужчины, беготня ребенка наполнили дом. Он сидел внизу и слушал непривычные звуки, которые так редко раздавались в этих комнатах. Теперь ему нельзя было выйти, но он не жалел об этом.

Странное чувство овладело мужчиной. Ему захотелось, чтобы постояльцы случайно обнаружили его. Обнаружили, испугались. Он хотел увидеть на их лицах удивление, услышать вопрос:

– А вы кто? Что вы здесь делаете?

И тогда… Он не знал, что сделал бы тогда… Он хотел проверить себя… Хотел услышать свой ответ на их вопрос, узнать свои движения в ответ на их движения.

Но они все ходили, бегали, двигали мебель, разговаривали, смеялись и даже не догадывались о его присутствии.

К вечеру женщине удалось спуститься к нему в подземелье.

– Спортсмен, – сказала она. – И с ним мальчик, сын…

Он по-прежнему не мог понять свои чувства.

– Если отец… Если он уйдет в магазин или еще куда, – у мужчины на миг прервался голос. – Приведи ко мне мальчика…

Она не поняла.

– Привести? Но ведь…

– Приведи. Он ничего не поймет.

Она испугалась.

– Ты что, хочешь…

Он усмехнулся.

– Приведи. Я просто поговорю с ним…

Женщина решительно мотнула головой.

– Нет. Это опасно. Он всем расскажет.

– Я попрошу, чтобы не рассказывал.

– Он все равно расскажет.

Мужчина вдруг сник.

– Да, расскажет…

Она привычно взяла его руку, нашла пульс.

– Ты плохо себя чувствуешь? Сердце колотится…

– Да… да… сделай укол…

Ночью он неслышно поднялся из своего подземелья, прокрался к комнате постояльцев, постоял у двери… Из комнаты не доносилось ни звука… Постояльцы спали. Мужчина осторожно дотронулся до ручки и нажал на нее. Дверь была закрыта изнутри.

И опять он не знал, что бы сделал, если бы дверь оказалась открытой…

Часть вторая УТРО, ПОЛДЕНЬ, ВЕЧЕР

1

Меня разбудило осторожное постукивание в окно, словно кто-то пытался проникнуть внутрь комнаты, но делал это непрофессионально. Еще ни разу не просыпался я от таких странных звуков, может быть, только в детстве, когда в нашем старом доме в морозные ночи начинали охать и скрипеть половицы. Я приподнялся на локте, ощущая давно забытое детское чувство страха.

В окно стучала лапой сосна-подросток. Ее огромная мохнатая мама, стоя за спиной дочки, подталкивала ее, словно поощряя безобразничать, а сама тоже шуршала и стучала лапами по крыше. На улице было солнце, но лишь один зайчик пробился сквозь мохнатую семейку и сейчас скакал и резвился по желтому, чисто отскобленному полу.

Я сел на кровати и оглядел комнату. Вчера вечером она показалась мне менее уютной. В сумерках тяжелая мебель, которую все-таки заместитель по хозчасти понатащил сюда, не устояв перед соблазном блеснуть перед иностранцем, казалось, давила своим громоздким вычурным стилем. Сейчас мебель не выделялась, не выглядела такой страшной. Наоборот, резными ножками, когда-то полированными, а теперь потускневшими и изъеденными червем, книгами с золотыми обрезами, набитыми в этажерку, и кое-где сохранившимся, невыпавшим перламутром, она странно гармонировала и с шумом сосен за окном, и с солнечным зайчиком, бегавшим по комнате, и с желтым, хорошо пахнущим чистым деревом полом. Я задержался мыслью на этой гармонии, и вдруг два слова пришли мне на ум: «Другой век». Не было ни несмолкавшего даже глубокой ночью грохота транспорта, ни двиганья мебели и топота проснувшихся соседей, ни глухого, всегда неожиданного и пугающего клекота унитаза за стеной, ни воя транзисторов из скверика напротив, через дорогу, ни телефонных звонков в самое неожиданное время суток… А самое главное, не надо было никуда спешить, вламываться в битком набитый троллейбус, лавировать в толпе на узких тротуарах…

Рис спал напротив меня на плюшевой кушетке в стиле какого-то Людовика, головой в сторону этажерки, из которой тускло поблескивали старой позолотой тома словаря Даля и иностранные издания книг неизвестных мне авторов. В ногах его стоял туалетный столик из красного дерева на гнутых ножках. На нем возвышались хрустальный графин и мутный пожелтевший стакан. Лицо Риса было мрачно и сосредоточенно, иногда даже принимало угрожающее выражение. Кулачки в царапинах сжимались и разжимались. По всем приметам, Рис сражался во сне со своими врагами.

Я посмотрел на часы: половина седьмого – пора было подниматься, чтобы увидеть молодое утро. По глазам Риса чиркнул все тот же никак не могущий выбраться из комнаты солнечный зайчик.

Сын сморщил конопатый нос и чихнул. Я слегка потрепал Риса за ухо.

– Подъем…

Никто никогда не будил Риса при помощи трепания за ухо. Его будили нежными поцелуями и щекотанием подбородка о животик. Поэтому Рис, вполне естественно, не открывая глаз, спросил недовольным голосом:

– Кто там?

– Берендей.

– Какой такой еще Берендей?

– Ну Бармалей.

Рис продрал кулаком один глаз и уставился на меня.

– А… Это ты. Дай мне поспать.

С этими словами Рис чихнул и повернулся ко мне спиной.

Я сдернул с него простыню.

– А ну вставай! На физзарядку становись!

– Отстань!

– Подъем!

– Да дай же мне поспать. Вот привязался!

– Ты еще грубишь. – Я потянул Риса за ухо.

– Хуже будет, – предупредил Рис и, поскольку я не отпускал ухо, впился мне зубами в руку.

– Ну держись!

Я потащил Риса за ногу. Сын тут же свернулся в клубок, как еж.

– Хоть что со мной делай – ни за что не встану! – заявил он. – Хоть убей! Мама, что он ко мне пристал?

Рис уже успел забыть вчерашние события.

– Не встанешь?

– Мать, он лезет ко мне!

– Даю срок – минуту.

Рис даже не подумал ответить на это предупреждение. Минута прошла в молчании. Рис притворялся крепко спящим. Я набрал из графина в рот воды и рассеял ее мелкими брызгами над телом Риса. Наверно, это был непедагогический прием. Даже наверняка непедагогический. Но зато очень действенный. Рис взвился, как гимнаст над сеткой в цирке.

– Ты что? – завопил он. – Ты что делаешь?

– Я тебя честно предупредил.

Сын сделал попытку лечь опять, но не успел – тут его настиг второй дождь.

Рис яростно вскочил на ноги и вдруг увидел незнакомую комнату. Секунду он таращил глаза в величайшем недоумении, но потом, видно, все вспомнил. Рис опустился на кровать.

– Это, значит, и есть страна Будьчел?

– Она самая.

– И мы всегда будем здесь рано вставать?

– Безусловно. Здесь все рано встают.

– А еще что?

– Ну, для начала умоемся. Да не так, как ты обычно делаешь: смочишь глаза и нос теплой водой, а по-настоящему.

– И шею, значит?

– А как же ты думал?

Миновав коридор, я вышел на крыльцо. Было свежее, слегка ветреное утро. Солнце только что выдралось из близкого леса, и к нам через неширокий лужок зигзагообразно тянулись темные, почти черные копья теней. Они пересекали наш заросший травой, огороженный слегами двор, шли мимо дощатой, из серого, обмытого дождями теса, уборной, почему-то обитой ржавым листовым железом, как-то быстро и узко перебегали через огород и исчезали в лесу, подступавшем к нам с другой стороны. На солнечной части двора, у летней печки, под железным навесом из такого же ржавого железа хлопотала Анна Васильевна. Синий дым из печной длинной трубы уносило в лес.

Крыльцо было слегка темным от росы. Там, где щели между досками суживались, лежали светлые круглые бусинки. Я переступил через две влажные ступеньки и сел на третью, самую последнюю, которая была почти сухая, так как солнечная полоса проходила совсем рядом и успела высушить ступеньку.

Анна Васильевна почувствовала движение, обернулась и, увидев меня, низко поклонилась, как еще кланяются старые крестьянки в глухих местах России. Мне стало неудобно. Я приподнялся и тоже неловко склонил голову.

– Как спалось, сынок?

– Ничего не помню. И снов никаких не было. Как на том свете побывал.

– Притомились вы вчера больно. Когда накрутишься за день, спишь не чуя ног Да и воздух у нас вроде как пьяный. Я дверь в сени открыла. Пусть, думаю, воздух свежий идет. Окошко не стала открывать, беспокоить побоялась. Да и дождик ожидался. Ненароком мебель зальет. Видал, мебель-то какая? Наум Захарович постарался. Всю контору обобрал. Это еще от Барина осталось. Когда Барин тут жил. Мужики поначалу жечь собирались, а потом рассудили: чего жечь, если по хатам можно разобрать, вот и растащили. Ну, а потом, когда Колька барином стал, велел назад все собрать…

– Это какой же Колька?

– Ну академик этот… Каучуров. Который при немцах пропал.

– Ну какой же он барин?

– Эт я по-старому так понимаю.

– Вы его видели?

– Как тебя.

– А Барина?

– И Барина хорошо помню. Лютый человек был из-за добра своего. Леса, то есть. Не приведи господь, если порубку кто сделает. А так он ничего. Зазря не обижал. Растения все собирал. Весь дом растениями был завален. Ему и из других держав присылали. Все сажал. Думал, приживутся. Некоторые приживались. Сейчас уж ничего не осталось. То в войну их побило, то сами поумирали. Новый-то барин, в смысле академик, больно не любил их, иностранных растений этих. Свои, говорит, надо растить, которые испокон веков были. Все мечтал такой дуб вырастить, чтобы зимой зеленый стоял… Чего ж я разболталась? – спохватилась Анна Васильевна. – Соловья баснями не кормят. Я завтрак вам сготовила. Зови мальчонку-то.

– Да зачем вы это… Мы в столовую будем ходить.

– Когда и сходите. Успеете еще казенных щей нахлебаться.

Сзади скрипнула дверь, и на крыльцо вышел Рис.

– Я есть хочу, – объявил он, потягиваясь и зевая. – Мороженое, пирожное и кофе со сливками. – Подумав, Рис добавил: – Можно курью ногу и залить ее яйцом.

– Ты давай умывайся, а там видно будет насчет пирожных и творожных.

– Я бы сейчас лучше искупался в ванной, – сказал Рис.

Это был тонкий дипломатический ход.

– Ванной здесь нет.

– Нет ванной? – немножко сильнее, чем следовало бы, удивился Рис.

– Нет.

– Очень жаль. После дороги всегда купаются. А умываться – это так, лишь грязь размазывать. Лучше уж и не умываться совсем.

Когда я вернулся с туалетными принадлежностями, сын ковырял ногой в дальнем конце двора коровий шлепанец и был девственно сух.

– Зря ходил, – заметил он. – Я уже умылся и так.

– А почему пыль на щеках?

– Она уже успела налететь. Сегодня ветреная погода.

– Раздевайся.

– Ым!

– Раздевайся!

– Ым!

Минут пять борьба шла с переменным успехом. Наконец мне удалось уложить нахала в траву на обе лопатки, причем раздетым до спортивной формы. Потом я взял его поперек живота, сунул голову под умывальник и обильно намылил щеки и шею. Рис визжал и царапался, но он был слеп от мыла, а слепой противник, как известно, беспомощен.

Пока мой сын фыркал, ругался, протирал глаза и высказывал все, что он обо мне думает, я принес из колодца ведро холодной воды.

– Сейчас будет самое главное, – предупредил я. – Затаи дыхание. Будь смел и радуйся. Ты присутствуешь при рождении нового человека. Этот человек будет закален в трудностях, будет презирать лишения, со временем у него станет тело цвета римского мрамора. Он будет смел, как тигр, стремителен, как сокол, он станет плевать на житейские трудности В здоровом теле – здоровый дух.

– Пропадут глаза – ты за все ответишь, – ныл Рис, сдирая с себя клочья пены и с брезгливостью разбрасывая их вокруг себя. – Все расскажу Бабушке, а Бабушка заявит на тебя в милицию, а милиция посадит тебя в тюрьму.

– Сейчас мы промоем твои глаза. Держись!

Я окатил Риса водой из ведра. Целую минуту сын стоял затаив дыхание, боясь пошевелиться, потом завопил:

– Утопил! Я мертвый! Он насмерть меня утопил!

Я растер «мертвеца» полотенцем, и он сразу ожил, раскраснелся, задвигался и сказал:

– Надо же – из ведра! Это только фашисты людей ледяной водой поливали!

За «фашиста» я дал Рису шлепка, однако он на это не обратил внимания. Он был поглощен необычным для него ощущением – горячей кожи, свежести и бодрости.

– Это тебе запомнится, – сказал Рис не совсем уверенно и вдруг потянул носом: от кухни пробивался запах жареной картошки. – Ладно, пошли завтракать.

На врытом в землю столе, накрытом старенькой, но чистой клеенкой с выцветшими голубыми цветочками, лежало и стояло следующее: мелкая, но зато огромная черная сковорода, на которой дымилась и слабо шипела жареная картошка, маленькие, еще мокрые от воды, все в пупырышках зеленые огурцы, видно только что с огорода; тонко нарезанное розовое сало; четыре яйца с тонкой синеватой кожурой, по всей видимости сырые; тарелка с полустершейся золотой каемкой, полная маринованных маслят, и буханка черного хлеба.

– А где же мороженое? – удивился Рис, оглядывая стол. – И пирожное.

– Растаяли по дороге.

– Как же это может быть, если их возят в рефрижераторах?

– Рефрижератор по дороге перегорел.

– При нем всегда ездит мастер.

– Мастер заболел.

– А чем он заболел?

– Что-то с горлом.

– Ты думаешь, он лизал иней?

– Конечно. На улице была страшная жара, а когда он забрался в рефрижератор, увидел мохнатые стены – не устоял. Ты бы вот, например, устоял?

Рис задумался.

– Нет, не устоял бы, – сказал он честно.

Но потом Рис подозрительно посмотрел на меня. Что-то в нашем разговоре не понравилось ему.

– А ты не издеваешься надо мной?

Сам большой любитель поиздеваться, Рис очень не любил насмешек над своей особой.

– Как сам ты считаешь?

– Ах, вон оно что… Я так и думал.

Рис надулся и недовольно ткнул вилкой в сковородку с картошкой. На вилку попалась маленькая темно-розовая половинка, с которой капало масло. Сын с удивлением уставился на нее.

– Разве это картошка?

– Картошка. Совершенно точно. Можешь не сомневаться.

– Гм… А почему же она половинками? И шкура у нее какая-то…

– Это молодая картошка. Ее не чистят, а хорошо моют, режут на половинки и жарят с луком.

Рис осторожно поднес к носу картошку, словно это было что-то опасное, и понюхал ее.

– Подсолнечное масло! – вдруг воскликнул он. – Ха-ха! Она жарила картошку на подсолнечном масле. Какой же это дурак жарит картошку на подсолнечном масле? У нее что, нет сливочного?

– А чем тебе не нравится подсолнечное масло?

– Оно пахнет мышами.

– А ты когда-нибудь нюхал мышей?

– Нет. Но зато я нюхал подсолнечное масло, а это одно и то же. – Сын решительно отложил вилку. – Нет, эту гадость я есть не буду. Я лучше съем три яйца.

Рис потянулся к яйцам, схватил одно и изо всей силы тяпнул об стол, как он привык делать дома. Яйцо, как я и думал, оказалось сырым. Нос, руки и часть головы Риса покрылись желто-белыми пятнами.

– Какого черта?! – изо всей силы завопил Рис. – Почему мне подсунули их сырыми?

«Черт» было излюбленным ругательством Риса. Оно звучало непривычно в устах маленького ребенка, и я всегда вздрагивал от неожиданности, услышав его, хотя уже в какой-то степени привык. Посторонние же люди при звуках зычного проклятия в устах Риса буквально окаменевали на глазах.

– Прекрати ругаться!

– Почему она их не сварила? – вопил между тем Рис. – Это она нарочно!

На шум из сарая, где повизгивал поросенок, прибежала Анна Васильевна и ахнула, увидев разукрашенное лицо Риса:

– Сыночек ты мой! Да как же это тебя угораздило! Давай я тебя фартучком вытру.

Рис уставился на нее взглядом удава.

– Почему яйца сырые?

– Ах ты, господи! – даже испугалась старушка – Я не знала, сыночек, что ты любишь вареные. Я бы сварила. А мы всегда сырые едим. Сырые-то они полезнее. Через желудок быстрее проходят.

– Мне не нужно быстрее!

– Так я их, сыночек, сварю. Потерпи, я мигом.

– Не нужно мне никаких «мигом»!

Рис надул губы.

– Да что же ты такой разобидчивый…

– Картошка нечищеная, масло постное, мороженого нет… Хоть какао-то будет?

Анна Васильевна была настолько поражена этими словами, что выпустила кастрюлю с фасолью, которую держала в руках.

– Ванной нет, – продолжал Рис критику деревенской жизни. – Даже унитаза нет – тащись в кусты.

Только тут Анна Васильевна пришла в себя.

– Да зачем же это, сыночек, в кусты? Уборная у нас чистенькая, вчерась ее всю выскоблила, газеток нарезала. Вон она, сыночек, ходи на здоровье, только поаккуратней, не упади в дырочку.

– Газетки, – хмыкнул Рис. – Как будто нельзя было положить туалетной бумаги.

– У нас не продается, – виновато ответила старушка.

– Надо было съездить в город, – нравоучительно заметил мой сын.

– Закругляйся, – сказал я.

Рис быстро глянул на меня.

– Так, значит, пирожного не будет? – уточнил он.

– Я тебе, сыночек, пирог с малиной испеку, – торопливо сказала Анна Васильевна. – Мои пироги на весь кордон славятся. Такие сладкие да сдобные, что пальчики оближешь. Когда печешь, так от ос отбою нету… Анадысь пекла, так со всей округи послетались. Вожусь у печки, а надо мной туча тучей… Соседская собака мимо пробегала, так они ее…

– Значит, не будет? – еще раз спросил Рис.

– Значит, не будет, – сказал я.

– Тогда… – начал Рис и, сделав паузу, торжественно закончил: – Я эту ерунду есть не буду!

Мы с Анной Васильевной немного помолчали, обдумывая эти слова. Наконец старушка, видно, решила, что называть сало, яйца и молодую картошку ерундой непростительно даже для ребенка, и обиженно поджала губы. У меня же от такой наглости по спине забегали мурашки.

– Не будешь?

– Не буду!

– Ладно, – сказал я. – Иди тогда погуляй, а я пока расправлюсь с этой «ерундой». Только, чур, потом не обижаться.

– Не обижусь, – заверил Рис, и с важным видом вышел из-за стола.

Я пригласил Анну Васильевну разделить со мной завтрак, и она, для видимости поотказывавшись, присела на край лавки.

– Вы уж не обижайтесь на этого нахала, – стал я извиняться за своего сына. – Просто он привык к определенной пище и к городским удобствам.

– Разбитной паренек, видно, профессором будет, – польстила мне Анна Васильевна.

– Очень уж любит сладкое.

– Говорят, сладкое мозги питает.

– Так-то вообще он хороший ребенок, только один существенный недостаток: считает себя умнее взрослых.

– Оно неизвестно еще, плохо это аль хорошо.

– И чересчур нахальный.

– Я так скажу, сынок. Как понимаю. Человек животным родится. Зверем неразумным. А уж потом из него человека люди делают. Каким сделают, таким и будет. А зверь и добрым, и злым бывает, каким его бог задумал…

– Вы имеете в виду генетику…

– Я уж не знаю, как там по-научному… Я вот за коровами своими все гляжу. Сколько у меня коров-то за жизнь перебывало… Маруська первая была… В двадцать седьмом. Больше всех ее любила. Сколько уж годков протекло, а все как перед глазами… Задрали мою Марусеньку волки в лесу… Царство ей небесное… Больно уж ласковая была. Войдешь к ней в закуток, а она все лижет тебя, лижет да в лицо норовит лизнуть. Прочие-то не такие добрые были… Были и добрые, конечно, но не такие… А были злющие. Уж ей и корм получше, и водичку потеплее, и маслицем вымя кажный раз мажешь, а все равно… Некоторые так нарочно молоко не отдавали… Одна была, так вообще всех подряд ненавидела. Подойдешь к ней, а она вся подожмется, глаз навострит… Ну, а лаской-то все равно возьмешь… Ну, а кого и не лаской. Это смотря какой характер. Другой строгость, например, нужна…

– Так сказать, внесение мутаций в принцип наследственности.

– Я к чему речь веду. Так вот и человек родится, по моему темному, неграмотному разумению, наполовину добрым, наполовину злым… И, значит, в чьи руки попадет. В злые руки – значит, злым вырастет, в добрые – добрым. А ежели ни то ни се, то это уж как повезет тому человеку… Твой хлопчик – вы уж извините меня, старую, что я на «ты», у нас тут все запросто, попривыкли к большому начальству – он как звереныш несмышленый… Я так понимаю, что вы не зря его в лес привезли, букашек разных, зверьев показать. По нему видно, что в настоящем лесу не был он.

– С садиком в лагерь выезжали.

– Ну то с садиком… Я знаю, видела. К нам анадысь такой садик приезжал, неподалеку они жили. Нагляделась я на них. Встают поздно. Солнце уж чуть не на полдень, а они только-только глаза продирают. Что увидишь? Травка уж вся пообсохла, букашки в норки попрятались, зверье в тень позабиралось. Позавтракают и давай песни разучивать да строем ходить. Что, в городе нельзя песни учить да маршировать? А как они на речке купалися – удивление одно. Пятнадцать минут, ей-богу, не больше. И то начальница ихняя все поторапливает, быстрей да быстрей, боится, значит. И мокренькие строем назад. И опять, бедолажки, до вечера книжки свои читают да соревнования разные устраивают, как будто и не в лесу находятся, а на стадионе каком.

Во дворе показался возбужденный Рис и еще издали закричал:

– Пап! Пап! Иди скорей! Там какие-то штуки. Вроде бы коровы, но не коровы. Хвостов нет, а рога как кусты! Пап, я таких по телику видел, забыл, как называются. Пап, ну скорее же, а то они убегут куда-нибудь. Ну и штуки, я тебе скажу.

– Сходите, сынок, сходите, – Анна Васильевна погладила по голове моего сына. – Это лоси, сынок. Они живут в нашем лесу. У нас и бобры есть. Ты видел когда-нибудь бобров?

– Видел бобровый воротник. У мамы есть.

– Ну то воротник… Воротники не плавают.

– А разве они плавают… эти самые?.. – удивился Рис.

– Еще как, сынок… Они и деревья режут, запруды делают, а когда вода набежит, на глубине себе дома строят.

– Ну? – не поверил Рис.

– Ей-богу! – поклялась Анна Васильевна.

– Чем же они деревья режут? – спросил Рис недоверчиво. – Пилы, что ли, у них есть?

– Зубами, сынок. Зубами.

– Да будет вам! – махнул рукой Рис. – Пошли, пап, а то эти штуки… лоси… убегут еще…

– Никуда они, сынок, не убегут. Больные они. Их доктор лечит.

– Айболит, что ли? – опять удивился мой сын. – Неужели у вас и Айболит есть?

Мы вышли со двора на улицу. Собственно говоря, никакой улицы не было. Ее заменяла заросшая травой поляна, пересеченная песчаной колеей. По этой колее кордон сообщался с внешним миром.

– Где же лоси? – спросил я.

– Вон там, – показал Рис.

– Ого, уже куда успел сгонять.

Сын взялся за мой палец, и мы пошли.

– Черт знает что такое, – бормотал себе под нос Рис. – Ну и в местечко мы забрались. Живые лоси, бобровые воротники плавают и даже доктор Айболит. Надо же – достали себе настоящего доктора Айболита! Черт знает что!

– Прекрати ругаться.

Мы пересекли поляну с густой, зеленой, словно не настоящей, а из цветного кинофильма травой, перебрались через глубокую, разбитую машинами колею, прошли под двумя гигантскими вековыми елями, под которыми царил мрак и было сыро, как на болоте, и очутились перед загородкой из двух рядов березовых слег.

За оградой находились три грустных лося, грустная пегая лошадь и озабоченная собака, которая как заводная бегала вдоль загородки, очевидно охраняя своих друзей от каких-то невидимых врагов. При виде нас она остановилась и подозрительно стала смотреть в нашу сторону. «Ага, – говорила она всем своим видом. – Я так и знала, что вы появитесь». Однако залаять собака не решалась, выжидала, что мы предпримем.

– Вон они! Вон! – закричал Рис. – Пап, смотри, какие они ненормальные! Рога как кусты! А у третьего рог почему-то нет!

– Это лосиха. У лосих рогов не бывает.

– Почему?

– Ну… самки всегда… нежнее, чем самцы…

– Странно, у одного есть рога, а у другого нет. Один самец, другой самка. Это в смысле один мужчина, а другой женщина?

– Что-то в этом роде.

– И у них тоже, как у нас? Любовь там всякая…

– Приблизительно…

– А кто же все это придумал? Самцов, самок…

– Никто. Само собой получилось.

– Как же так… Странно… А небо? Кто придумал небо? Надо же было додуматься до неба.

– Все началось в океане. Были молекулы кислорода, углерода… еще чего-то. Потом они соединились – и получилась молекула белка. А белок, как известно, основа жизни.

– А откуда взялись эти самые… молекулы?

– Молекулы были всегда.

– Как это всегда? Они ведь тоже должны откуда-то взяться. Родиться должны. Молекулы тоже ведь мужские и женские, самцы и самки? Так ведь?

– Самцы и самки? Гм… Не думаю… Впрочем, черт его знает.

– Вот. А сам ругаешься.

– Извини.

– Ну вот, откуда они взялись? А?

– Возможно… образовались из космической пыли…

– Это что в космосе?

– Да.

– Разве там есть пыль?

– Полно.

– Не знал… И там пыль… Черт знает что…

– Не ругайся.

– Извини. Ну, а откуда взялась эта пыль? Кто ее натрусил?

– Пыль существует вечно.

Рис наморщил лоб.

– Как это вечно? Сто лет?

– Больше.

– Миллион?

– Больше.

– Больше миллиона не бывает, – убежденно сказал Рис.

– Бывает.

– Где же тогда конец?

– Я уже тебе сказал – конца нет. Пока брось ломать над этим голову.

– И все-таки, – упрямо сказал Рис, – где-нибудь конец должен быть. Его просто еще не нашли.

– Возможно.

– Вот видишь… Доктор Айболит! – вдруг закричал Рис.

В самом деле, к нам по дорожке шел человек в белом халате. В руке он держал синий чемоданчик с красным крестом. Это был худощавый, очень мрачный человек. Он даже не посмотрел в нашу сторону.

– Послушайте, – вежливо сказал Рис, когда человек проходил мимо нас, – вы правда доктор Айболит? А почему вы без очков? И без бороды?

Человек задержался возле нас и осмотрел Риса с ног до головы. По его лицу было видно, что он не собирался отвечать на дурацкие, может быть, даже ехидные вопросы, но у моего сына была такая невинная, доверчивая физиономия, что он угрюмо буркнул:

– Я ветфельдшер.

Этим, очевидно, объяснялось отсутствие у человека очков и бороды.

– А где же доктор? – не унимался Рис.

– Я тут один. Доктор не положен по штатному расписанию.

– Значит, вы фельдшер Айболит?

– Выходит, так.

Человек немного смягчился. Видно, то, что его назвали фельдшером Айболитом, ему польстило.

Фельдшер Айболит развязал завязанные веревкой ворота и прошел внутрь загородки. Лоси и лошадь повернули в его сторону головы, а собака подбежала и лизнула руку с чемоданчиком.

– Отойди, Белка. Вечно у тебя игрушки на уме, – ворчливо сказал фельдшер Айболит.

Он подошел к лосям, погладил их по бокам и стал по очереди оглядывать их ноги. Оглядит одну ногу, немного отдохнет, потом другую. И так все двенадцать. Лоси доверчиво подчинялись ему. Подошла лошадь и остановилась возле, словно тоже ожидала своей очереди. Казалось, она вот-вот протянет ему свою ногу и скажет: «Посмотри и мои». Но фельдшер не стал смотреть ноги у лошади. Он хлопнул ее по спине и сказал:

– Иди, иди, Рыжуха, отдыхай…

Наверно, лошадь находилась здесь просто так, за компанию.

Потом фельдшер Айболит открыл свой чемоданчик и стал мазать мазью из коричневой банки ноги лосям.

Каждый лось, повернув голову в его сторону, внимательно и серьезно наблюдал за процедурой.

– И как он только их не боится! – восхищенно сказал Рис. – Вон какие рожищи… Как боднет…

Видно, фельдшер услышал Рисовы слова, потому что посмотрел в нашу сторону. Мне показалось, что он еще больше стал лазить под животами лосей, чтобы показать Рису, как он их не боится. Человеку свойственно тщеславие.

Закончив работу, фельдшер сложил все инструменты в чемоданчик, закрыл его и подошел к нам.

– Ноги побили. Какой-то гад положил железяку на лосиную тропу, они и побили ноги.

– А зачем он положил? – спросил Рис.

– Да просто так, для развлечения. Турист какой-то.

– А разве лоси, когда бегут, не смотрят себе под ноги?

– Когда по тропе – нет. Они верят тропе.

– Вот черти, – сказал Рис. – Бывают же такие люди.

– Всякие бывают.

– Какие же? – спросил Рис.

– Ну, есть рога отпиливают…

– Ну?

– Да… Лоси-то смирные, привыкли к человеку, хлеб из рук берут… Вот они и приспособились. Пасется лось, они приманят его хлебом к дереву, привяжут за рога, один кормит, чтобы лось не волновался, а другой пилит.

– Зачем же им рога?

– Мало ли зачем… Рога ведь красивые… На стенку вешать.

– Я бы таких чер… я бы таких туристов расстреливал, – сказал Рис. – Вы в них стреляете? У вас ружье есть?

– Доктор, мальчик, не стреляет, а лечит.

Помолчали.

– Еще какие люди есть? – спросил Рис.

Фельдшер Айболит поставил чемоданчик на землю. Чувствовалось, ему нравилось разговаривать с Рисом. Наверно, он давно ни с кем не разговаривал. Может быть, это был одинокий человек.

– Есть такие, которые на лосей охотятся. Тайно, ночью. С бесшумными ружьями. Сами такие ружья делают. Сейчас техника далеко шагнула, вот они и делают такие ружья. Обыкновенное ружье, только с глушителем. Стреляет, а ничего не слышно. Шкуру, рога забирают, а мясо варят тут же. Обычно большая компания собирается, ждут где-нибудь на берегу речки. Шашлыки жарят, водку пьют…

– Вот гады. А вы их забираете в милицию?

– Егеря этим занимаются. Но разве усмотришь? Заповедник большой, а егерей всего двое, да и то один все время прихварывает. Иногда не убьют, а только ранят. Тогда лось, если сильно раненный, забирается в чащобу и там умирает. А если не сильно, то приходит ко мне. Я его лечу.

– А еще какие люди бывают?

– Бывают хорошие. Которые любят животных.

– А-а… Про хороших я знаю. Расскажите про плохих.

– Я же тебе уже рассказывал. Но бывают и не плохие, и не хорошие. Не поймешь, какие. Убивают на законном основании. Приезжает такой с бумажкой, а в бумажке написано: разрешается такому-то и такому-то убить лося, допустим, или кабана дикого. Подпись и печать стоит. И тут уж хочешь, не хочешь, а убивать надо. Дают этому человеку ружье и ведут его на тропу, где лоси или кабаны на водопой ходят. Становится он за куст, а сзади него егерь вооруженный до зубов стоит: с ружьем и ножом. Охраняет, значит, на всякий случай – вдруг раненый лось или кабан на этого охотника кинется. Раненые кабаны особенно свирепыми делаются. И копытами топчут, и клыками рвут. Одно воспоминание от человека остается. А если все стадо кинется…