Текст книги "Нам нравится наша музыка"

Находиться под укрытием и смотреть, как обильный дождь мочит все вокруг, было радостно.

Загромыхал поезд по детской железной дороге, идущей по периметру парка. По узеньким рельсам катились маленькие вагончики, в них сидели дети с родителями. Приблизившись, пассажиры замахали тем, кто был на карусели, и они тоже помахали им вслед, чувствуя в сердцах что-то хорошее и немного грустное, когда паровозик, свернув за ряд кленов, укатился и исчез из поля видимости.

– А мы очень хотим детей, – вздохнув, сказала Люба.

– Да и мы не против, просто всему свое время, – ответила Анна.

Игорь сел на игрушечную лошадку и с серьезным лицом стал подскакивать.

– Тыгыдыц-тыгыдыц! – говорил он. – Тыгыдыц-тыгыдыц!

То, что выглядело бы глупо у другого, у него получалось обаятельно и смешно.

– Вот видите? – сказала Анна с укоризной. – Один уже есть. Да, Игорь?

– Да, ваше высочество. – Игорь поклонился.

– При чем здесь высочество?

Подошла под дождем, держа над собой сломанный зонтик, работница парка и сказала:

– Здесь не положено находиться, если вы не собираетесь кататься. Только детям.

– Знаем, – блеснул зубами Игорь, отбрасывая со лба мокрую челку, и встал с лошадки. – Но раз такой дождина! Давайте зачетом? Я оттуда, ваш коллега. Приходите завтра? Поучу вас стрелять.

И она, усмехнувшись, посмотрев на Игоря, отошла и скрылась в павильоне.

На лицо Анны наползла тень, и пропала, и лицо снова стало матовым, красивым и холодным.

7

Дождь быстро кончился, солнечные лучи высветлили посвежевшую зелень с повисшими прозрачными каплями, и выделились своей чернильной мощью тучи за деревьями. Над мокрым асфальтом чуть заметно стлался клубами и уходил в кусты жидкий, прозрачный дым.

– Что это за дым? – спросил Павел.

– Это и есть дым от сладкой ваты, – объяснила Анна. – Мы идем туда, откуда он летит. Чувствуете, как пахнет?

– Пойдемте. А то сейчас опять хлынет, – сказала Люба, посмотрев на небо.

Они покинули свое убежище и снова пошли к аппарату по производству ваты – мимо изукрашенных пони и лошадей, смиренно замерших на местах в ожидании, мимо длинного зубастого парня с игуаной и смуглой девушки, улыбчиво предложившей сфотографироваться с большой пятнистой змеей, висевшей у нее на шее. Павел постарался пройти подальше от змеи; Игорь с улыбкой склонился к Анне и сказал ей что-то на ухо, и она цокнула и высвободилась с шутливым холодком.

Солнце резко скрылось, и снова зашумел дождь, и припустил в полную силу, и снова пришлось искать спасения.

Они спрятались под крышей старой эстрады, ветшавшей у самого выхода парка в окружении развесистых кленов. Эстрада была просторной, с дощатым полом, гулко звучавшим под шагами. Они бродили по ней из конца в конец как заключенные.

Вокруг было пустынно и тихо, не считая шума дождя. Никто не проходил мимо, только вдалеке промокшие до нитки юноша и девушка – он с загорелой блестящей спиной, она с широкими, как у мужчины, плечами, оголенными майкой – упрямо и безнадежно расправляли какой-то сдутый батут, и из складок на них обрушивались щедрые потоки воды.

Вскипали пузыри на бурых вспененных лужах.

– Жалко. Не поесть нам сладкой ваты, – сказала Анна во всеуслышание.

– Ты! Сластолюбивая кошка! – сказал Игорь, грабастая ее в объятия.

Сонно шлепали по листьям кленов капли, было свежо, тепло и укромно, несмотря на фигуры, возящиеся с батутом.

Отбросив свою снисходительную лень, Игорь забрал лицо Анны мокрыми руками и глубоко вцеловывался в губы. Она стыдливо отвечала ему.

Люба тихонько засмеялась.

– Как им хорошо, – сказала она родным, мягким голосом, доверчиво обнимая Павла. – Ну, ну? Поцелуй меня?

Он одарил ее мелкими поцелуями, глядя краем глаза, как Игорь, опустив голову и зарывшись носом между грудей Анны, ее балетных «фигушек», скользит рукой по спине вниз, на ягодицу, на бедро, и приподнимает ногу под колено, вжимаясь…

– Не напрягайся. Всем наплевать. – Люба закрыла глаза и приблизила лицо.

Возбужденная, освеженная водой, она была очень хороша, но он был как истукан, как туземное злое божество, начиненное молниями. Он злился, злился на Анну, которая обнимается с Игорем, и злился на жену, и злился на себя. Так в гневе пинают верную собаку, только эта собака была его ревнивая, несчастная душа.

– Ну и ладно, – сказала Люба, открыв глаза, поняв, что он не хочет.

– Дома, все дома, – пробормотал он, крепко обнимая ее, чтобы не обидеть. – Как захочешь, сколько захочешь…

– Знаете, Игорь, а мой муж любит вашу жену, – сказала Люба весело и невинно.

– Да ради бога, – откликнулся Игорь, улыбнувшись.

– Это шутка, – сказал Павел со смехом, поворачивая голову и посылая голос через эстраду. – Шутка моей жены, которая любит Лешу Красина. Человека-Снеговика. Он всем врет про свою болезнь, потому что похож на Снеговика. Иначе ему даст только снежная баба.

Они там, с той стороны, сплетшиеся, слившиеся телами, повернули головы и посмотрели на него.

– Ай-яй, – сказала Анна, укоризненно улыбаясь, и погрозила пальцем. – Нехорошо, Павел.

Игорь смотрел на него весело, с пониманием того, что иногда мужчина может и должен вспылить, «строя» свою женщину; в этом нет ничего предосудительного.

Павел замолчал и отвернулся. Ему стало стыдно и захотелось уйти.

– Дождь почти перестал, пойдем, – сказал он и потянул Любу к лестнице, хотя дождь и не думал заканчиваться. Теперь он сеял мелко, воздушно; выступило солнце, и прямо в воздухе, в этих капельках, заиграло маленькой, игрушечной радугой, но вот снова зашло, и капли, утяжелившись, участившись, падали стрелами в расходящиеся кругами лужи и шлепали по кивающим листьям кленов. Но он все равно шел к лестнице.

Она вздохнула, без особой, впрочем, тяжести. Она взбесила его специально, чтобы наказать за дурацкую стеснительность, а когда он выходил из себя, она успокаивалась и приходила в настроение.

– Мужу надо выпустить пар, – пояснила Люба, поворачиваясь к дальнему краю эстрады. – Народ, мы уходим. Увидимся на танцах.

Она помахала им. Он тоже, не глядя, выставил руку – скорее не в жесте прощания, а загораживаясь от них, чтобы Анна не могла поймать его взгляд и извиниться глазами, и чтобы у нее на несколько дней осталось чувство вины и тревоги из-за того, что она что-то сделала не так и что нет никаких способов это выяснить, пока они не встретятся на танцах, а на СМС он не ответит, и потом скажет, что не видел.

Необидчивый и добродушный, за полгода он стал уязвим и полюбил мучить, мстить за свое страдание молчанием и мириться в постели.

Они накинули капюшоны, и поэтому не мокли; вокруг было серо и сыро. А когда они вывернули из парка и пошли вдоль ограды к остановке, то с нависающих лап сосен их бомбардировали целые гроздья крупных капель, только и ждущих прохожего, чтобы пролиться за шиворот, и это могло быть весело, если бы не безнадежно испорченное настроение.

Через несколько минут дождь резко кончился, и сразу показалось солнце, делая все вокруг приветливым. Стало тепло и запахло карасями.

– Вот и солнышко опять… Ну почему ты так злишься? – сказала Люба просительно, беря его под руку и утыкаясь на ходу головой в его сердитый висок. – Просто иногда так хочется немного ласки.

Он угрюмо молчал, думая, что ответить, и вдруг резко остановился, глядя под ноги.

На яркой мокрой брусчатке, освещенной солнцем, в метре перед ними извивалось множество вымытых из своих подземных парковых убежищ червей с розовыми кольчатыми телами, слепо ищущими землю, чтобы скрыться в ней от солнца.

Их были десятки, а может, и сотни. Сокращаясь, они нащупывали острыми, прободающими головами промежутки между фрагментами брусчатки и на глазах ввинчивались, уходили в землю, медленно и упорно тыкаясь, как вялые члены, уродливо шевеля остающимися на поверхности телами.

Он представил себя лежащим в земле, мертвым, беспомощным и недвижимым, настойчиво и мягко атакуемым со всех сторон вкрадчивыми мучительными прикосновениями… его передернуло.

Тщательно избегая наступать на червей, они преодолели подвергнувшийся нашествию участок, снова сблизились и пошли рядом. Жена взяла его за руку и несколько раз показательно вздохнула, поглядывая искоса.

Павел знал, что у нее наготове самая виноватая и детская улыбка, которой он не сможет противиться, стоит лишь встретиться взглядами, и он не давал себе попасться, нахмурившись и смотря перед собой.

8

– Ну, чего ты хочешь? – спросила Анна с усталой улыбкой, когда они сидели на диване. – Я же не могу при нем и твоей жене расточать тебе ласки. Что я могу? Ничего не могу.

– Можешь, – ответил Павел. – Ты могла бы сказать ему, что целоваться так вот, при нас, неудобно.

– Согласна. Но у Игоря на этот счет другое мнение. Когда вы ушли, он собирался бегать без штанов под дождем. Не потому, что стеснялся при вас, а просто потому что придумал позже. Просто такой человек. И у меня не было причин отказывать ему… В последнее время он ведет себя хорошо.

– А по-моему, тебе самой нравилось. Ты сама хотела. Я видел. Мне было очень, очень больно. Я тебе нужен, только когда он ведет себя плохо.

Она вздохнула.

– Ну что ты как ребенок. Я бы тоже хотела подругому… Но ты что, готов расстаться с женой?

Павел помолчал. Анна была права. Он не был к этому готов.

– Вот видишь. Но это, чтоб ты понял… Давай не будем, давай зажмем себя. И вообще, пора бы с этим кончать.

– Да, – сказал он сердито. – Давай покончим. Одним махом. Сегодня же.

– Пора привыкать, что однажды ты не позвонишь, – сказала она, вставая, подходя к окну и по привычке вглядываясь в отражение, ожидая, когда он подойдет и станет сзади, так было у них принято; но он сидел и мучил ее. – И как меня угораздило? Думала, по-быстренькому отомщу и назад… Мне совершенно не присуще… А теперь не могу представить, что мы будем просто друзьями.

Он понурился.

– Ну не грусти. А? – сказала она, снова подходя и бодая его головой, как кошка, а потом оскалилась и зарычала. – Р-р-р!

– Нет, – воскликнул он, дурашливо отбиваясь. – Только не тигры!

– Я тигр! Я хочу есть! – Повергнув его на спину, Анна уселась на него, приблизила лицо и зарычала, улыбаясь сквозь упавшие волосы-заросли.

Что бы ни случалось между ними, он все прощал ей за то животное наслаждение, которое она дарила ему.

В сексе Анна была талантлива – очень гибкая, красивая везде, с кожей нежной, шелковистой, тонкой, совершенно другой ткани, чем у Любы и всех, кого он знал до нее.

Сначала, как бы заряжаясь от Анны, Павел нашел новый вкус в сексе с женой – так, поиграв на дорогом инструменте, музыкант приходит домой и достает свой старый, разбитый, пытаясь повторить ощущение полета, вдохновения. Но вскоре эффект живости впечатлений проходит; однажды эйфория от встреч с Анной, которую у него получалось распространить на отношения с женой, прошла, и Павел почувствовал недовольство своей жизнью.

Он по-прежнему нисколько не жалел, что женился на Любе, считал это правильным шагом, хотел детей именно от Любы, понимая, что она будет отличной матерью, – но быть с ней стало пресно.

Приходя домой, он с головой нырял в работу, бормоча, что ему нужно обсчитать срочный проект. Люба прикрывала дверь, но вскоре игриво скреблась, прося внимания. Он наскоро ласкал ее и снова уходил в компьютер, в себя, в свой внутренний мир, где они постоянно находились с Анной – гуляли, занимались любовью, смотрели в темное стекло на свои отражения, прильнувшие друг к другу в хрустальной тишине, красоте и неподвижности.

Люба огорчалась, недоумевала, страдала и к осени начала ревновать.

Это почему-то совершенно вывело его из себя, буквально взорвало. Раньше ее шутливую ревность к коллегам-женщинам он встречал улыбкой, сейчас же моментально впадал в ярость, а когда она начинала жаловаться на его холодность, он чувствовал себя глубоко несчастным, и что-то трескало в ухе.

Вечерами она подолгу вздыхала и кидала на него взгляды из угла под торшером, где читала в кресле книжку. Он угадывал ее мысли, и внутри глухо ворочалось раздражение; он старался затушить его – в конце концов, он понимал, что виноват. Люба закрывала обложку, волочила ноги через комнату и опускалась на стул, который стоял рядом со столом, как ставят в официальных заведениях для посетителей и просителей – немного сбоку, с торца. Снова душераздирающе вздыхала и смотрела на него, подперев челюсть ладонью, опершись локтем о столешницу, и на ее лице мелькали, будто в калейдоскопе, непонимание, подозрение, страх, затравленная любовь. Павел выбивал дробь по клавишам и шевелил губами, давая понять, как экстренно, срочно и безотложно он занят.

– Почему ты так изменился? – спрашивала она тихо затем, и у него от этой сбывшейся, ожидаемой фразы начинался тик.

– Я совершенно не изменился, – говорил он спокойно, щелкая по клавиатуре. Люба пыталась поймать его взгляд, но в его глазах мелькали цифры с экрана и больше ничего. Павел был непроницаем для нее, словно черный ящик, ее любимый муж, ее панда-копанда, амеба, коала, толстая и добрая плюша.

– Изменился… Мы совсем перестали говорить.

– Назначай тему, поговорим. Только не сейчас, я очень спешу.

– У тебя есть? – спрашивала она со значением после паузы.

– Что «есть»?

– Сам знаешь что. И кто.

– Ай, Любаша, не говори ерунды! У меня есть работа на дому, очень много расчетов, которые никто не сделает за меня.

– Просто расскажи мне, – просила она со страданием на лице. – Я не буду ругаться, плакать, вешаться. Все лучше, чем так. Тебе, наверное, тоже не сладко. Поговори со мной об этом? – тянула она испуганно, робко касаясь его, желая всем сердцем, чтобы он развеял ее страхи, обнял, засмеялся, как раньше.

– Не говори ерунды, Любаша, – вспыхивал Павел. – Почему ты меня достаешь? – кричал он, отодвигая стул, вставая, приближая к ней лицо, и собака в его душе забивалась в конуру, скуля от боли. – Почему я не могу час побыть один? Всего лишь, блин, один час?!

Она поднималась и покидала комнату, бесшумно прикрывая дверь, и тогда его охватывала жгучая вина, он ощущал в душе воронку в том месте, где раньше за идиллическим заборчиком пестовалось его самодельное чувство к ней, прививалось бережно, как дичок, чтобы со временем выросло большое раскидистое дерево любви, в тени которого будут играть их дети и дети их детей.

Он вставал, брел на кухню, избранную ей как свою сиротскую каморку, укромное место для обид и слез, и выдавливал: «Извини… Ну дай мне немного времени… Дай я маленько разгребусь… Ну не обижайся… Ну прости…» Она сидела спиной к нему за столом, глядя в окно, и ела – при расстройстве на нее всегда «нападал жор». Она жевала и плакала, а он маячил за спиной, слоняясь от стены к стене, посвистывая, иногда касаясь ее рукой и отдергиваясь. Наконец, побормотав все свое жалкое, лживое, беспомощное достаточное количество раз, он уныло говорил: «Ну, как хочешь», уходил и закрывался.

Примирения, холодные дневные и жаркие по ночам, становились все реже. Весь их уклад постепенно, незаметно изменился. Люба стала больше читать, уходить в какие-то насильно притянутые интересы, сидеть в соцсетях. Павел вытекал из комнаты, любопытствовал, что она делает, и она объясняла, но все это как-то не держалось в его голове – голова постоянно пылала, и там был сквозняк.

«Как дела?» – спрашивал он, встречая ее на пороге после работы. «Почитай мой Фейсбук», – отвечала она. Он читал, и ему было неловко за то, что она там пишет.

Днями, неделями, месяцами – матрица семейного быта транспонировалась в положение, отвечающее ситуации, и только танцы оставались незыблемым, тем, что они неизменно делали, как раньше – вместе и вдвоем.

Павел делал вид, что танцы вообще-то тяготят его, но он исправно ходит, чтобы доставить ей удовольствие и как-то компенсировать то, что в данный момент он действительно довольно сомнительный муж.

Там Люба отчаянно пыталась вызвать его ревность. Флиртовала с мужчинами, провожать ее на остановку звала Снеговика Лешу, и шла с ним под руку, и хохотала надрывно, нервно. Павел шагал в стороне, потупившись, и Снеговик, вертясь по сторонам, кажется, все понимал, и ему было неловко и страшно.

В одну из суббот они пропустили занятие: когда он вошел в ее комнату, одетый, Люба молча сидела за компьютером и клацала мышкой пасьянс.

Следующее занятие пропустили тоже. И то, которое за ним, и остальные.

Однажды от всего, что между ними происходило, ему стало так больно, так плохо… Он лежал в постели, уже проснулся, а она шелестела мимо в колготках, надевала бюстгальтер, стараясь двигаться потише, чтобы не разбудить его; он работал в свободном графике дома, поэтому ложился и вставал позже нее. Он смотрел, как под тканью платья, надвигаемой через голову, исчезает ее худенькая спина в темных родинках, и вдруг почувствовал такую невыносимую жалость к этой бедной спине.

Когда Люба ушла на кухню, Павел сбросил покрывало, прошлепал через коридор в кухню, точно ребенок за матерью в детстве и, приблизившись сзади (она пила воду у раковины), обнял, вжал в себя, чтобы защитить от черной дыры в его душе, куда ее неудержимо влекло турбулентным потоком.

– Прости меня! – взмолился он. – Ну прости!

Она насторожилась в ожидании признания, и он струсил, и продолжил уже более мелко, по светлому песочку пошел босиком:

– Я вчера был не прав. Я часто не прав… Этот проект… Скоро я закончу, и мы поедем куда-нибудь.

Он ощутил, как напряжение, чуткое сосредоточение вещества и поля разочарованно покинуло ее тело.

– Пусти, мне больно, – сказала она, стряхивая его объятия.

– Где больно? – встревожился Павел.

– Везде. – Люба поставила кружку и пошла в коридор одеваться. – И жарко. Ты горячий.

Это не было попыткой выказать обиду, способом причинить боль в ответ на боль, понял он. Она не злилась, не обижалась – она действительно больше не нуждалась в его прикосновениях; перестала нуждаться, отвыкла. Он стал физически чужим, некомфортным для нее. Она транспонировала свою матрицу в соответствии с изменением его матрицы. В тот день, когда Павел понял это, он решил все прекратить.

9

– У меня есть некоторые признаки, – сказал он хмуро Анне в четверг. – Жена подозревает… И все как-то разладилось.

– Ну вот, когда-то это должно было случиться, – ответила она вставая, с улыбкой, подходя к солнечному окну – было начало осени, и вечерние окна еще не отражали их образов.

– Зачем только я начала это? – сказала Анна добрым, страдающим голосом. Она стояла против света, теряя четкость; в последнее время у него немного ослабло зрение. – Все же зависело от меня… – и Павел увидел, что она уже не улыбается, а плачет, просто в плаче у нее поднимаются уголки губ; у всех опускаются, а у нее поднимаются.

– Зачем я вывихнул ногу? – сказал он дрогнувшим голосом.

Она подошла и стала рядом, положив руки ему на плечи; он боднул головой ее живот и до боли прижал к себе – ее бедра, ноги, те балетные ноги, без возможности обнимать которые он не имел сил жить и не кричать от бессмысленности жизни. Мог ли он подумать еще полгода назад, что все так изменится, что он предаст все свои принципы, свой циничный смешок, свое «делать нечего»?

– Ну, все, все, – сказала она, опускаясь на колени, чтобы оказаться вровень с ним. – Ну вот, – сказала она, вытирая ему глаза, и он тоже поднял руку и стер блестящие дорожки с ее мягких, размокших щек. – Ну вот… У тебя лопнул сосуд. Нужно капнуть альбуцид. Есть у тебя дома? Я куплю. Все равно же будем видеться… не другой же город, и танцы…

Павел начал покрывать поцелуями ее лицо, щеки, губы.

– Все, все, – сказала Анна, и ее губы отвердели и сомкнулись. Она взяла его за тянущиеся к ее лицу ладони, стык в стык. – Обещай, что не встанешь, пока не скажу.

– Аня, слушай…

– Слушай, это же тебе не шуточки. – Она с силой сжала его пальцы. – Ты во мне такую муть взбудоражил, все, что лежало, поднялось… Я виновата, я начала, я вру, плохая… но ты-то ведь тоже же виноват, – говорила она бессвязно, взволнованно, вглядываясь в его глаза.

– Хорошо, хорошо, – ответил он, испуганный ее реакцией, дрожанием ее лица, как тогда, в кафе, на грани срыва.

– Вот и ладно, и молчи… Молчи и закрой глаза.

Она толкнула его в лежачее положение, распустила его ремень, расстегнула молнию. Он ощутил ее пальцы и губы, смыкающиеся вокруг его физического и внешнего, которое было выражением его бесплотного, внутреннего стремления к ней. Она нежно ласкала его движениями «от партнера – к партнеру», и он чувствовал, как где-то, в теплой райской стране, под красной кроной дерева, вверху ствола, трепещет кончик ее языка – так щекочут губы пузырьки шампанского.

Через несколько секунд то, бывшее в нем закупоренное, стремящееся вверх, как соки, гонимые деревом по весне, вдруг прорвалось, и Павлу стало невыносимо, мучительно и невозможно, а потом грустно, спокойно и пусто.

Короткий, невесомый поцелуй остывал на его щеке, а он лежал с закрытыми глазами, не вставая, как условились, слушая шелест ее одежды в коридоре. Стучала кровь в сердце и голове, постепенно замедляясь. Било солнце сквозь сомкнутые веки, и он думал, что это все еще ничего, еще посмотрим, думал он, в конце концов, один город, и танцы… Он был опустошен душой и телом. Он лежал. Ему было все равно.

10

Дома быстро, словно по волшебству, наступили перемены. Те пластины брони, которые Люба отковала за последнее время, обнаружили уязвимость, дали слабину, чуть разомкнувшись, и из них повеяло живым теплом. Павел наслаждался и грелся этой переменой, как маленьким угольком в ветреный осенний день, осознавая, что готов начать все заново, что ничего не потеряно, а Анна в конечном итоге всегда была только идеалом, только отражением в стекле, картинкой, голограммой.

Они снова гуляли, и Люба смеялась его шуткам, впрочем, давая понять, что пока еще ничего не забыто, и она не позволит так просто вернуть свое расположение. Но все же она приоткрывалась, и он видел, что дичок его взращенной любви, слабенький росточек, очень слаб, но жив. «Больше уж я не дам тебе погибнуть, не поставлю под удар», – думал он.

В конце декабря они провели две недели на горнолыжной базе, в Ергаках. Они приехали туда еще немного чужие, смущенные, точно только что познакомившиеся люди, или двоюродные брат и сестра, не видавшиеся с детства.

Жили в коттедже с хрустящим хлебной корочкой паркетом. Днем катались по пухляку на сноубордах, вечер проводили в зале дома. Зал был примерно четыре на четыре, пустой, гулкий. Для чего он им? – думали они, и вдруг стали учиться танцевать вальс.

Павел никогда не танцевал вальс, постоянно путал ноги, оттаптывал Любе пальцы. Она смеялась и морщилась, терпеливо обучая его. И постепенно у него начало получаться. Тогда он и решил, что в будущем им обязательно нужно танцевать вдвоем, для себя.

Они снова занимались любовью несколько раз в неделю, и, бывая в ней, он говорил себе мысленно, что тело есть тело, женское тело, одно или другое…

Постепенно болезненность от разрыва с Анной полностью прошла. Ему нравилось то, что поселилось в нем взамен. Тот самый покой, который замещал счастье вкупе с волей, который и был самим счастьем.

Вернувшись домой, выехали на зимний пикник за город, к реке, жарили шашлык, кормили хлебом уток. Запускали «блинчики» по водной глади. Было прохладно и солнечно. Люба отошла поговорить по телефону и вернулась с бледным лицом.

– Это Анна, – сказала она. – Которая «Анечка». Умер Леша. Леша Красин.

11

В невзрачный январский денек, под целлофановым небом, хоронили Лешу Красина. Перед отправкой на кладбище гроб с телом был выставлен в прощальном зале. Народу, пожелавшего прийти, было много, но среди них оказалось мало знакомых по студии танцев. «Я приду, я приду, обязательно надо сходить», – говорили все, но на остановке Павел и Люба встретили только Анну.

Приглушив обычную спокойную жизнерадостность, она выглядела суровой, печально несуетливой и вместе с тем скрыто возбужденной. Это выражалось в том, как у нее раздувались ноздри и потемнели глаза.

– Где ты купила гвоздики? – спросила Люба. – Мы не догадались.

– Вон там. Еще есть время, – сказала Анна, избегая взгляда Павла.

Они купили цветы в ближайшем павильоне и направились к залу прощания. Перед ним толпился народ. Люди стояли кучками, кружками, мужчины держали венки с темно-зеленой хвоей, как щиты. Павел, наклонив голову, читал надписи на траурных лентах, пытаясь понять, где собрались пришедшие проститься с Лешей. Рядом замерли на стоянке несколько черных газелей с открытыми задними дверцами.

Анна скрылась внутри и, выйдя, махнула им. Оказалось, что отпевание Леши уже идет. Они проскользнули в забитый зал, озаренный лампами и свечами, и стали за спинами. Тут же заплаканная Инна, партнерша Леши по хастлу, сунула им в руки свечи и зажгла от своей.

Свечи приходилось держать под наклоном, когда же Павел забывался, воск, падая, обжигал и стягивал кожу руки. Павел опускал голову, а потом переводил взгляд на руку Анны и видел такие же застывшие капли. Анна задумчиво катала свечку в длинных пальцах. Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она смотрела в зал.

Народ стоял так плотно, что гроба не было видно. Иногда мелькало одеяние священника, ходящего внутри по кругу и читающего молитвы гулким голосом. Два парня находились в центре, выполняя какую-то функцию. Один, молчаливый и задумчивый, накладывал крест уверенно, со знанием дела; второй, с помятым и мокрым от слез лицом, с кривящимися губами, крестился бессвязно, мельком, испуганно. По их замершим в одной точке взглядам было видно, что они смотрят на покойника и что на них возложена особая миссия, для которой они выведены и поставлены так значительно и симметрично.

Была атмосфера слез, мягкая влага в густом, пахнущем воском и ладаном воздухе, только раздражал кто-то невысокий, суетящийся слева; он беспрестанно вставал на цыпочки, поднимал руку с телефоном поверх голов и щелкал с навязчивым фотоаппаратным звуком, а потом смотрел на экран.

Минут через двадцать церемония окончилась. Священник объяснил, что теперь все могут подойти и проститься с усопшим.

– Можно поцеловать венчик на лбу. Или прикоснуться к руке. Кто верующий, помолитесь дома или с зайдите в церковь поставить свечку за упокой. Либо можете положить свечи, которые у вас в руках, вот сюда, рядом с гробом.

После того, как он вышел, все зашевелились и начали продвигаться к гробу. Слышались шушуканье и гул, и шорканье переставляемых ног.

– Как много народу, – сказала Люба. – А наших, кроме Инны, никого.

– Может, затерялись в толпе, – сказала Анна.

Двигались медленно. Вот малиновый бархат гроба и укрытые саваном ступни Леши. Он открывался взгляду постепенно, по мере приближения; но вот уже было видно все укутанное тело с выправленными наружу руками, соединенными на груди, и восковое лицо. На него словно нанесли искусственный румянец. Щеки опали, губы почернели и лежали на лице как пиявки. Глаза провалились глубоко внутрь, будто их не было вовсе, а были только сморщенные веки.

– Совсем не похож, – прошептала Люба потрясенно, покачав головой. Анна вздохнула. Инна держалась в стороне, отдельно.

Люди, подходившие к гробу, прикасались к рукам или к голеням покойника. Павел решил приложиться к венчику, но когда приблизился к гробу, понял, что не сможет. Он поглядел на беспомощные связанные руки Леши, подумал и подержался за ступню.

Вслед за ним подошли проститься с Лешей Люба, Анна и Инна, он не видел – смогли ли они сделать то, чего не смог он.

От головы покойного движение резко ускорилось к выходу. Там стояли два постаревших и уменьшившихся от горя человека, мать и отец Леши. Павел пожал руку отцу и прикоснулся ладонью к плечу матери, как делали все, и с облегчением вышел.

Он редко бывал на похоронах, церемония произвела на него особенно тягостное впечатление, и когда они втроем шли назад, больше всего помнились связанные руки Леши и неестественный, актерствующий, голос священника. А еще его угнетало, что Анна не смотрит на него.

– Вот и нет нашего Снеговика, – проговорил Павел, чтобы как-то встряхнуться.

– Какого Снеговика? – сказала Люба с укоризной, глянув на него. – Его звали… его зовут Леша Красин.

– Нашего, – откликнулась Анна, впервые встречаясь взглядом с Павлом.

– Все равно, – сказала Люба, сглатывая комок в горле. – Все равно неудобно так.

– Да, я знаю, – ответил Павел смущенно, ободренный взглядом Анны. – Леша. Леша Красин. Не стало Леши Красина. А я такое сказанул в парке…

Когда они перестроились гуськом, переходя светофор, он украдкой протянул ладонь и робко пожал руку Анне. Это было благодарностью за то, что она поняла его. В ответ пришло сдержанное пожатие: «да, я поняла, что это была не грубость».

– Знаете, я не смогла приложиться к венчику, – сказала Анна. – Все время, как священник сказал: «Вы можете приложиться к венчику», думала, как подойду и сделаю это. Но мне стало…

– Противно? – спросила Люба чуть слышно. Анна кивнула, закусив губу, и посмотрела на них. Глаза ее сверкнули наливающейся влагой.

– Мне тоже, – сказала Люба так же тихо, виновато. – Потому что ну совсем не похож… Я сказала себе: «Это не Леша, это манекен». Я поцеловала. То есть, поцеловала не его. Только потому и смогла поцеловать, что подумала: «Он не живой», то есть: «Он не мертвый», то есть… – Она запуталась, и две слезы сбежали блестящими дорожками по щекам. – Странно, что все его любили, а приехали только мы.

Анна тоже плакала, на ходу отыскивая в сумке платок. Уголки ее губ приподнимались.

– Прости нас, Леша, что нас пришло так мало. Наверное, остальные не смогли. Все тебя любили, – сказала Анна. – Прости, Леша, нас.

– И Инна так плакала, – произнесла Люба, вздохнув.

– Она хорошая. Очень хорошая, – быстро сказала Анна.

Странно, что вот я иду с похорон, думал Павел на ходу; иду со всеми с похорон человека. Я осознаю, что физически ничем не отличаюсь от Леши, и завтра тоже буду лежать в гробу, и ничего не подумаю, не скажу, и вместо меня будет бесконечное ничто. А я иду и трогаю за руку бывшую любовницу, когда отворачивается жена. Как будто Леша только и жил, чтобы потом умереть и создать повод для нашей встречи. И она тоже, кажется, рада, и отвечает мне – жмет мне руку – с укоризной, строго улыбаясь за спиной моей жены, которая в этот момент становится снова обманываемой нами, и хоть идет рядом, но снова как бы удаляется от нас, прозрачнеет и блекнет, и вот я своими действиями окончательно прогоняю то хорошее, что было в домике, и мы снова идем и живем так, как если бы не было всего этого. Когда я собирался на похороны, я знал, что будет сначала тягостно, а потом обычно, но не знал, что уже через несколько минут будет обычно, и даже лучше, потому что – Анна. Как это остро – брать ее за руку. И стыдно перед родителями Снеговика.