Текст книги "Нам нравится наша музыка"

На остановке они разошлись в разные стороны. Анна пересекла дорогу – ей надо было в город, Павел с Любой вошли в автобус. И когда Анна исчезла из виду, а он, заняв с женой двойное сиденье, смотрел в окно на гнетущее небо, на идущих людей, ему стало неуютно и тоскливо. Он заволновался, как животное, которому сунули в кольцо веревку и куда-то повели.

«Я не готов умирать, – подумал он вдруг и потряс головой, прогоняя эту невозможную мысль. – Я совершенно не готов умирать».

– Что? Опять болит зуб? – спросила Люба, склоняясь.

12

Ее звонок пробил брешь в стене установленной ими тишины. На следующее утро, когда Люба ушла на работу, он снова позвонил ей. Они встретились в центре, на квартире, подобно старым супругам, которым знаком каждый взгляд, поворот тела, каждое движение, каждое желание друг друга, и после этого приняли как данность то, что им надлежит быть вместе. Это было их проклятие и радость, радость отчаянного полета, разгона по трассе, заканчивающейся пропастью, темнотой и ветром с другой стороны хрупкого стекла.

В их отношения пришла некоторая будничность, позволявшая снять остроту ощущений, слишком быстро исстрачивающую их, слишком стремительно ведущую к финалу, который оба смутно осознавали и которого боялись. Они перестали смотреть в свои отражения в стекле, теперь кажущиеся пойманными в зеркала погибшими душами. Не замечали знаков, свидетельствующих о неслучайности их встречи, не видели подмигиваний иной, их личной реальности, которые раньше встречали с восторгом.

Идя на квартиру, Павел чувствовал приливы глубинной тоски, будто был уже мертв, недвижим, и смотрел на прокручиваемой пленке историю своей жизни, где он был только безвольным персонажем недоброго автора, безжалостного энтомолога, коллекционера мертвых бабочек, – и не было никакой возможности сорваться с цепких крючков, выбраться из поворотов придуманного сюжета.

Они притушили остроту совместного бытия введением прозаических деталей. Купили лампу с абажуром, повесили шторы, принесли домашние тапки, иногда гоношили что-то на кухне после постельной схватки. Анна не очень любила готовить; в основном они ели полуфабрикаты – пельмени, котлеты. Она обильно перчила блюдо, со вкусом чихала и, повернув к нему улыбающееся лицо, говорила: «Ух, перец-батюшка», а потом, сливая воду через дуршлаг, делала такое растерянно-напряженное лицо, словно смертельно боялась обварить руки.

Павел улыбался с еканьем в сердце от предсказуемости, изученности этих действий, от изученности им всей этой девушки, от ее понятности, и при этом от роковой неспособности развязаться с ней. Его лодыжка подвернулась слишком сильно.

Он не думал о том, чтобы расстаться с Любой и начать жить с Анной – втайне Анна пугала его, потому что влекла к некой явно ощущаемой им бездне, – и вспыхивали перед глазами черные пиявки на белом лице Снеговика.

То, от чего он не мог отказаться – это ее кожа, ее тело, несмотря на внешнюю балетную наструненность, мягкое и податливое, само просящееся в руки, предугадывающее все его желания настолько, что в постели никогда не нужно слов. Как ни пытался он уравнять и подвести под один знаменатель ощущения от секса с Анной и с женой, сокращая и упрощая дроби, зачеркивая, вынося за скобки, – уравнение не имело решений.

Он старался теперь уделять повышенное внимание Любе, упреждать все ее желания, – он не собирался снова терять ее. И когда в феврале они собрались парами в новое злачное место – юрту, – и Люба почувствовала себя плохо, он решил остаться. Но она практически выставила его за дверь: «Оторвешься за двоих».

13

Они шли впятером, растянувшись по улице. Павел, Анна с Игорем, и еще одна пара с танцев – длинноволосый бородатый Слава, жгучий брюнет с порывистыми движениями и мистической экзальтированностью в глазах (было известно, что он участвует в сеансах спиритизма), и его подруга Вика, одевающаяся в славянском стиле, что с ее полнотой и грубоватостью ей совсем не шло.

– Я вот думаю, Бог-то тоже под какими-то санкциями, – сказал Игорь. – Я не верю в эту байду, что Он дал порулить дьяволу. Как можно сталкивать людей с заведомо более хитрой тварью? Понятно, что он испортит всех людей. Дьявол как-то оттеснил Бога. И теперь Бог помогает только в самых критических случаях, как бы нелегально.

– Я не верю, что Бог создал людей, – сказал Слава, берясь за бороду у основания и соскальзывая ладонью к ее низу, с улыбкой эзотерика – приятной и вместе с тем холодной. – Нас создал дьявол, чтоб питать ад. Поэтому он и правит миром. Никакая жизнь невозможна без него. Ни искусство, ни любовь, ни счастье. Все лежит на сладости греха.

– Вы правда так думаете? – спросила Анна.

– Он правда так думает, – сказала Вика булькающим жирным голосом. – Мне было б страшно с ним жить, если б он не работал слесарем. Просто подумаешь: какой он сатанист? Он же слесарь!

Все засмеялись.

– Просто ад – это не так ужасно, как его представляют, – улыбнулся Слава. – Там вполне можно существовать. Мы здесь – в одном из его измерений.

– Ну а ты, профэссор? – спросил Игорь, повернувшись к Павлу.

– В общепринятом понятии я атеист, – сказал Павел, украдкой беспокойно трогая мизинец Анны. – На данный момент мое представление о вселенной несколько упрощенное. Миров множество как вверх, так и вниз. Для обитателей низших миров мы в раю, а для высших в аду. Иногда возникают коллизии… чем мы и обязаны всякого рода полтергейстам и прочим непонятным явлениям.

– И это атеистическое сознание? – хмыкнул Игорь.

– Это не противоречит многим научным концепциям.

Это действительно была настоящая юрта – шатер метров пятнадцати в диаметре. Вход в нее, помимо кустарно сбитой дощатой двери, отгораживал войлок, сберегающий тепло. Электрические лампочки у стойки и тлеющие лампадки у низких столиков разбавляли тьму, создавая полумрак. Стены украшали восточные ковры.

Народу набилось битком. Пространство у входа было плотно заставлено обувью, груды полушубков и курток на вешалках мешали пробраться, точно лапы елей в лесу. Люди разувались и проходили, наполняя помещение ароматами ног; новички хитрили с носками, пряча дырки.

«Фишкой» юрты была игра на тамтамах. Похожий на бразильца волосатик с собранным на затылке пышным хвостом, полуголый, в обрезанных до колен шортах, заправски молотил по зажатому между колен тамтаму. Рядом на полу стояли другие экзотические барабаны вытянутой формы; их можно было брать и присоединяться к музицированию. Посетителям предлагались и другие инструменты: пара маракасов, варганы и бусы из засушенных плодов неизвестного растения, которыми полагалось трясти в такт.

Они сели на восточные подушки, за один из низких столиков, расположенных по периметру юрты, и сделали заказ.

Павел пытался найти удобное положение, то подкладывая ноги под себя, то обнимая колени, то сползая спиной по стенке шатра в полулежачее состояние. Вокруг стоял гул голосов. Побулькивали разноцветные кальяны.

– Ого, народ! Теперь я предлагаю поджемовать, – возвестил бразилец от центра. – Не стесняйтесь брать барабаны, пробовать их. Есть маракасы и трещотки. Есть рог буйвола и рог козы. – В его поднятых руках оказались два рога – побольше и поменьше.

Рог буйвола взяла Вика. Ее волнистые распущенные волосы были стянуты ободком, длинная одежда при полноте форм роднила ее с оперной дивой. Игорь заполучил рог козы. Усевшись по-турецки, он выпучил глаза и дунул, но звука не получилось. Он отнял от губ изогнутую костяную трубку и принялся отыскивать брак.

– Не так дуешь, – сказал Слава и, забрав рог, исторгнул из него высокий жиденький пердеж, пародию на музыкальность, подходящий скорее для сопровождения каких-то сатанинских игрищ.

– Хочешь? – предложил он Павлу.

– Нет. Я не уверен, что он стерильный.

Рогом снова завладел Игорь. Вика, поглядывая на него с превосходством, трубила гораздо полнозвучнее и успешнее. Видимо, она пришла сюда не в первый раз, и у нее была возможность попрактиковаться.

Бразилец раздал все инструменты и объяснил, как правильно держать тамтамы. Десяток человек, в том числе Слава и Игорь, шагнули к центру и уселись в круг, зажав их между колен. На пятке Игоря открылась огроменная дырень. Анна и Павел полулежали, привалившись к стене и незаметно соединив руки под низким столиком.

– Сначала объясню на словах, – крикнул бразилец. – Играем бум – така-така-бум. Повторяем за мной!

– Бум! Така-така-бум! – послушно повторила толпа. – Бум! Така-така-бум!

– Хорошо. Теперь берем барабан. «Бум» – удар в центр, «така-така» – ближе к краю. Кто может – играет в ритм со мной, кто не может – играет соло.

Юрту наполнил гул. Подключились трещотки и маракасы, пространство наводнили таинственные, потусторонние звуки варганов. Рог козы куда-то исчез и обнаружился на другом конце помещения, и кривляющееся сатанинское веселье разбавило угрюмую дикарскую атмосферу, создаваемую барабанным боем.

– Теперь мы начнем понемногу ускоряться, – скомандовал бразилец, убыстряя ритм. – Те, кто играют – играют. Остальные могут танцевать.

К центру как бы крадучись начали стекаться несмелые фигуры. Они смущенно подбирали подходящие движения для этой музыки. От боя тамтамов, казалось, вздрагивает воздух в юрте, упруго, натянуто, как тяжелая ткань или барабанная перепонка; он становился осязаем, он проявлялся в этом ритме.

Более всего подходили дикие, угловатые движения, которые, вскочив с места, начал выполнять Слава.

Он был босиком, в белой полурасстегнутой рубахе с закатанными рукавами. Черной бородой, смуглостью и общим ведьмовским обликом он напоминал Распутина.

Он резко сгибал туловище, подпрыгивал, кружился по юрте, воздев руки, топая голыми пятками, сверкал белками и зубами и гортанно вскрикивал.

Ближе к центру из толпы выделилась девушка; движения ее были неуверенными, но в целом грациозными, приятными.

Павел вспомнил, как Люба в начале знакомства таскала его на симфонический концерт Рахманинова. Ярь духовых и полировка рояля, зеркально отражающая руки пианиста («А у Рахманинова был очень вытянутый рояль», – комментировала она), длинные фалды фраков, делающие мужчин похожими на ученых насекомых, вечерние платья скрипачек, строгие правила, согласно которым не хлопают по окончании сыгранной части, сакральная отделенность сцены от зала…

Как это далеко ушло и провалилось во мрак, и теперь он был тут, где зрители полулежали человеческими развалинами, выдувая разноцветный дым, и сами могли перейти в разряд плохих музыкантов, где как каннибалы немелодично трубили в рог, где нужно было дергаться вместо танца, – и делали все это образованные люди, у многих в сумках книги или читалки… Бум-така-така-бум!

На нас влияет то же самое, что и на жителей каменного века, думал Павел. Те же примитивные страсти, ритмы… Мы добровольно, легко и охотно опьяняем-ся ими, отказываясь от разума и воли.

Он смотрел за змеистые движения девушки. Она клубилась в мареве, волнисто поводя руками в трансе, словно ей овладело сознание змеи, и девушке это нравилось. Ее руки и туловище извивались как змеи.

Игорь оставил барабан, выскочил в центр, к девушке, и начал яростно подергиваться перед ней, воздевая руки и тряско опуская их вдоль ее туловища. Девушка, кокетливо опустив тяжелые веки, вся струилась, волнами разливала тело в упруго подрагивающем от барабанного боя воздухе.

Бум! Така-така-бум! Бум-такатакабум! Бумтака-такабум, такатакабум! – все более ускоряясь, пульсировало в голове.

Вика грозно трубила и, как заведенная, поворачивалась направо-налево в такт бою. Парочки возбужденно обжимались за столиками. Только девушки за освещенной стойкой сохраняли бесстрастие.

Слава упал на пол и стал конвульсивно подергиваться. Игорь лег и начал ползать на спине, вытаращив глаза и оскалившись. Он опьянялся не только боем тамтамов, но и своим безумным напоказ поведением подзаводил себя. От стен, из углов послышались одобрительные крики, множество глаз сверкало в темноте, множество рук блуждали по телам сидящих рядом…

В темноте Павел держал Анну за руку, теребя ее пальцы, играя с кольцами, бессознательно пытаясь снять их, но натыкался на косточку и возвращал их на место, и снова забывался… Она взглядывала на него с загадочной улыбкой и смотрела, как выгибается Игорь на полу, и в ее глазах был интерес.

14

– Все-таки это все отвратно, – сказал он Анне при встрече. – Как все пытаются скинуть цивилизованность и окунуться во что-то темное, что мы давно оставили позади. Слава был прямо бесноватый. Игорь тоже. Они все как-то… змеились.

– Ты же видишь, что все они играют. Это как бы танец, – объясняла Анна грудным материнским голосом, прижимаясь к нему. – А танец – это как бы обряд. Они символически сходят с ума и так сбрасывают напряжение. Если б ты попробовал, ты бы так не говорил. Только со стороны кажется страшно, а попробуешь – весело.

– Не знаю. Все это как опийный притон, – сказал Павел. – Примитивная забава.

Ей стало неприятно от его слов. Она хорошо провела несколько часов в этом месте.

– Даже не ожидала, что это может на тебя так подействовать. По-моему, все там нормально. И никакой не притон… Да и вообще. Ты же вроде не религиозный моралист, – сказала она прохладно.

– Это не религиозность. Это органическое неприятие. Неприятие к змее как к склизкому, ползучему… К червям тоже. К пиявкам…

– Ты трогал змей? – перебила Анна.

– Еще бы я их трогал.

– Они не склизкие. Мне однажды посадили змею на шею. Это было в парке. Там был знакомый Игоря со змеей. Игорь взял меня за плечи, прижал к скамейке и сказал: «Давай, это кайфово!» Ему было так весело, что я боюсь. Я едва сдерживалась, чтоб не завизжать. А потом мне стало все равно. Я думала даже, пусть она меня задушит или укусит – то-то будет ему хлопот! Фотограф поднес змею. И я ощутила ее, – сказала Анна, помолчав. – На шее. Она была теплая и приятная. И когда она слегка двинулась на мне, я почувствовала… какое-то возбуждение. Гадко и вместе с тем будоражит… Вот такая я развратная, – завершила она, отворачиваясь.

– Ну что ты, – сказал Павел, смутившись, осознавая, что весь гадливо переморщился, чувствуя неестественное, искривленное, собранное в гримасу положение лицевых мышц и поняв, что это обидно для нее. – Ну не люблю я змей!.. Тут мы разные.

– Мы очень разные, – сказала она, сидя прямой балетной спиной к нему. – Нам давно пора из этого сделать выводы.

Он вздохнул и, привлекая ее к себе, сжал ее руки ладонями выше локтей. Он понимал, что это – еще один повод все закончить, раздуть клобуком упрямство или обиду, но подобных поводов каждый день было предостаточно, и он никогда не имел сил воспользоваться ими.

Он провел от локтей к оголенным плечам, что всегда заводило его, и вдруг ему пришла мысль об изгибающихся руках танцовщицы, о гладкости змеи. Он крепко обнял Анну со спины, заключив в чашечки ладоней маленькие холмики ее груди, ткнувшись губами в ямочку над ключицей, зажмурился… В багровой тьме поплыли розовые черви на тротуаре, черные пиявки губ на лице Леши, скольжение змеи по смуглой шее…

Она, глубоко задышав, завела руку к себе за спину в поисках той его твердости, которую привыкла находить, и тогда, растерянно помедлив, подняла локти решительным рывком, высвобождаясь из замка его объятий, подошла к зеркалу и стала молча собирать волосы и чиститься, как делала всегда перед уходом. Он остался сидеть на диване.

– Ну что ты, – сказал он, следя за ее действиями побитым взглядом. – Я просто устал. Давай просто полежим?

Она зло рассмеялась, вправляя серьги в уши, поворачиваясь то одной стороной лица, то другой, безупречной, твердой и гладкой как камень.

– Полежишь дома. С женой.

– Зачем ты так?

– Не нравится? И мне не нравится, что я, нормальная, не с улицы, не уродина – противна.

– При чем тут «противна», – пробормотал он, совсем сникнув, садясь в поверженную сутулую позу, сбросив ноги на пол и свесив с колен кисти рук.

– Ты видел свое лицо? Ты не замечаешь… И это не первый раз так. Ты очень изменился. Очень изменился.

Закончив, она подхватила сумочку и устремилась в прихожую. Он встал и вяло, заправив руки в тесные карманы джинсов, двинулся за ней.

– Пожалуйста, больше не звони и не подходи, – сказала она, надевая полусапожки, поднимая страдающее лицо в слезах. – Я очень тебя прошу. Очень прошу!

Она сняла с вешалки плащ, сунула руки в рукава, застегнулась, нашла сзади пояс и стянула на талии.

– Аня… Аня! – сказал он, трогаясь к ней.

– Стой там! – Она с ужасом вытянула вперед ладонь, надевая на плечо сумочку. – Тихо! Стой! Мы оба этого хотели. Я тоже хотела. Я не собиралась разбивать твою семью. Да и ты бы не смог.

Он замер, опустив голову. Захлопнулась дверь. По лестнице сбивчиво, отчаянно загрохотали каблуки.

Он умолчал о том, что Люба ждет ребенка. Он все думал, как сказать, и все тянул, опасаясь, что после этого Анна изменится к нему или бросит его. Но теперь ему стремительно легчало.

15

Люба собиралась возобновить занятия хастлом, но с первых недель беременности у нее начались страшные токсикозы – она целыми днями лежала в лежку, и вопрос снялся сам собой. Павел был рад этому. Встретиться глазами с Анной после всего казалось выше его сил. Сквозь боль от разрыва, от которой он был привит прошлым расставанием, быстро проступила радость от внятности и непреступности своего положения; появилось чувство внутренней свободы и легкости. Он спасся с острова Сирен. Он с удовольствием работал и занимался спортом, каждый день выходил на пробежку и сохранял спокойствие и довольство жизнью все девять месяцев.

Роды были легкими. На свет появилась девочка. Лена.

Жизнь настала – как на дне теплого водоема: колышутся растения, с их поверхности стартуют вверх и побулькивают пузыри, отдавая воде углекислый газ; днем озаряет, пронизывает толщу воды луч света снаружи – не мешает внутреннему бытию, не отвлекает от себя и дома, – а потом опять темнота и мерное волнообразное колыхание внутренней жизни…

Павел полюбил гулять с коляской. Раньше он не понимал родительской гордости мужчин, сейчас же был рад встрече со старыми знакомыми в своем новом качестве.

Однажды у магазина он увидел краснолицего пузана с хастла – мужа графиньки. На танцах пузан всегда был как бы эрегирован, устремлен в застывшем рывке к любому, кому по законам хастла переходила его жена, и был неприятен Павлу, – но сейчас с танцами было покончено, и Павел подошел поздороваться и спросить, продолжают ли они ходить на занятия.

– Не, – ответил пузан одышливо, с принятым в обществе одобрением глядя на коляску. – Не мое. Отстрадал. Танцуем дома. Не мое. Я бы еще танцевал в тишине и темноте, чтоб никто не видел. А лучше бы вообще не танцевал. Ну его. Не мое.

Из магазина вышла графинька и подросток лет двенадцати, видимо, сын. Графинька была в джемпере и джинсах, именно в том виде, в каком Павел никогда не мог ее представить. Они кивнули и улыбнулись друг другу.

Через полгода состоялась еще одна встреча, связанная с прошлой жизнью.

На «зебре», в ожидании зеленого сигнала светофора, рядом с коляской Павла остановился парень – бритый, с бородкой, в темных очках. На животе у него была кожаная сумка на заплечных лямках, в ней спал белесый младенец. Павел смотрел на профиль парня и думал, не ошибся ли он, и стоит ли привлечь к себе внимание. Красный сменился зеленым, и они с парнем быстро двинулись через дорогу, а потом разошлись в разные стороны.

Павел вел коляску, взволнованный этой встречей, оборачиваясь и глядя, как Игорь удаляется своей изломанной, модной, ворчливой походкой и исчезает в толпе. Он ощущал небольшую ревность, но и одновременно огромное светлое облегчение – все это была давняя, удачно для всех них законченная история; хотя иногда он вспоминал Анну. Обрывки, детали, моменты. То, как смотрели в глубину синего зимнего стекла и видели словно бы Павла-мужа и Анну-жену, как танцевали, как пахло сладкой ватой и как стелился дым по мокрому асфальту.

Он не рассказал Любе об этой встрече и хранил ее в уголке памяти – последнее, что связывало его с Анной, тонкую ниточку, которая вот-вот, истончившись от времени, прервется и рассыплется без следа.

16

Люба на удивление быстро пришла в форму. Страстно мечтавшая о ребенке, после рождения Лены она не так охотно занималась девочкой, не так растворялась в ней, как он ожидал, и часто уходила по делам, прося его побыть с ней. Она поставила себе цель быстро вернуться на работу – стремилась поскорее выйти из этого уютного подводного покачивания втроем, которое он так ценил и старался продлить, ловя мгновения вместе.

Она стала очерченнее, взрослее, интереснее в постели, но вместе с тем стремительно теряла то, что он ценил в ней изначально – юность, доверчивость, детское милое дурачество. У него щемило в груди, когда он замечал эти изменения. Он скучал, когда ее не было рядом, и продолжал скучать по ней, когда они были вместе.

– Мне хочется быть с… тобой… хочется быть… тобой, – бормотал он в исступлении, раскачиваясь, гремя диваном в ритме «от партнера – к партнеру».

Лежа навзничь, она вонзала ногти в его плечи, резко мотая головой, рассыпая волосы по подушке.

– Ты слышала, что я сказал? – спросил он, когда иссяк и отвалился на бок. – Я хочу быть тобой.

Ему показалось это так значимо, он был обрадован этим, точно ребенок, сочинивший первое стихотворение.

– Ты и так сейчас я, ты во мне, – ответила она с улыбкой и облачком недовольства, приоткрыв глаза, «не мешай», двигая пальцами внизу. Он хотел помочь; она не далась.

– Мне хватит тебя на всю жизнь. Мне больше никого не нужно, – сказал он с восторгом.

– Да…

– Прости, что не поцеловал на эстраде.

– Что?..

– Помнишь, на эстраде… Два года назад. Прости, что ты просила, а я не поцеловал.

– А… Ударь меня по щеке, – пробормотала она.

– Что?

– Скорее. Влепи мне пощечину! – Она начала задыхаться и всхлипывать.

Он помнил ее девочкой, любил ту, кем она была когда-то, когда он не мог ее любить, отвлеченный на другую, и медлил, не мог ударить ту девочку.

– У меня все пройдет сейчас, – сказала она с неожиданной злостью, открыв глаза. – А потом опять будешь извиняться.

Зависнув над холмами ее крупных грудей, он звонко дал ей по щеке.

Она дернулась, стиснула зубы и вдруг засмеялась «Аха, аха, ха, ха», как бесноватая, закинув голову, – и ему на миг стало страшно, потому что он не знал, что за человек с ним рядом.

17

Когда Лене исполнился год, жена сказала, что хочет снова пойти на хастл. Это слово ударило тараном в ворота его крепости, само его звучание было для него невыносимо. Она уже все продумала. «Сидеть с Леной может дед».

– Зачем ходить? – спросил он, держа дочку на руках, как щит. – Давай просто танцевать, сами с собой. Как в домике. Танец – это вообще для двоих.

– Ай! Ну что ты говоришь! Сам говорил: «Мы не должны замыкаться в себе»… А теперь назад?

– Но я же не отказываюсь танцевать с тобой! Зачем ходить куда-то?

– Ну я очень хочу! Если хочешь, дома мы тоже будем танцевать, для себя. Но я хочу там!

Она тоже была упряма, ей, видимо, было необходимо свидетельство своего успеха, признание своего нового статуса успешной, взрослой, расцветшей женщины.

Попрепиравшись, он предложил ей ходить на хастл одной, в надежде, что она откажется, но она легко согласилась.

– Это самый лучший вариант. Я знаю, что для тебя это неприятная обязанность.

– Я рад, что ты рада, – сказал он. Теперь он уже не мог пойти на попятный.

– Ладно тебе. Зато у меня будет резон быть в форме.

– А ради меня тебе не хочется быть в форме?

– Ну, не дуйся. Если хочешь, дома мы тоже будем танцевать, для себя, – повторила она.

Танцевать дома они не начали. Он сидел с ребенком, она уходила. Возвращалась усталая, веселая, с румяным лицом и блестящими глазами. Говорила, что постоянного партнера у нее нет; он и верил, и не верил. Он старался не думать лишнего.

– Танцы помогают мне быть красивой для тебя. Помогают не толстеть, держать тонус. Тебе же нравится, какая твоя жена на фоне других? – И она кружилась по комнате, взметая юбку, а он сдержанно улыбался, глядя, как высоко оголяются ноги.

– Вот! А ты не хотел, чтобы я танцевала!

Когда дочке исполнилось полтора, Люба отлучила ее от груди и вышла из декрета. Ее повысили до начальника отдела, а в его КБ началась реструктуризация, слетело несколько заказов, доходы упали. Теперь она стала основной добытчицей, а Павел сидел дома с дочерью. Он переживал по этому поводу, но она сказала: «Ничего, ты очень стараешься быть хорошим мужем, но ты еще лучший отец». Эти приятные слова хлестнули его.

Она еще больше расцвела, налилась соком. Модно одевалась, благоухала духами, возвращалась домой на чужих машинах – с увлечением окунулась в жизнь замужней деловой вумен, тогда как раньше, при всей формальной взрослости, была его девочкой, почти ребенком. Как он скучал по той, другой Любе!

Приходя домой, она закидывала на стену свои длинные ноги и утомленно рассказывала, как устала от работы, и под этим проглядывало, что и от семьи тоже. Иногда от нее пахло сигаретами и вином.

– Тебе кажется, не говори ерунды, – отмахивалась она, когда Павел спрашивал о поводе возлияний. Теперь она могла прикрикнуть на него, а у него не было моральных сил оборвать ее; он успокаивал себя тем, что вспышка объясняется ее усталостью, и часто оставлял ее грубость без ответа.

18

– У тебя кто-то есть? – спросил он ее однажды, садясь рядом.

Она искоса посмотрела на него – уверенная, красивая, чужая – и засмеялась: «Аха… ха… ха…» Посмотрела и снова засмеялась.

– Ну ты и дурак, – сказала веселым голосом, усвоенным для подбадривания подчиненных, обнимая его за шею, словно добрый приятель. – Ты знаешь, как я занята? Какой у нас интенсив на дню? Эх ты.

– Я просто как бы что-то чувствую, – сказал Павел, исподлобья глядя на нее.

– Я тоже много чего чувствовала, – парировала она. – И что? Разве это было правдой?

– Нет, но…

– Ну вот!

Она увидела, как сломано он поник, и смягчилась.

– У тебя что, депрессия? – спросила, садясь рядом.

– Ты отдалилась, – сказал Павел сухо. – И эти танцы. Я встретил как-то пузана, мужа графиньки, ну, с хастла… он сказал – танцевать лучше в тишине и темноте. Это правильно. Танец – это для двоих. Больше не надо. Зачем ты ходишь туда?

– Паш, ну, это глупо, – сказала жена, улыбнувшись. – Танцы – это танцы. Можно поменяться за час с десятью партнерами. И этим они хороши. И еще. Послушай. Я хочу, чтобы ты ревновал.

– Я и ревную.

– Я хочу, чтоб ты ревновал, – повторила она. – И сама хочу ревновать. Тихо, тихо, дай досказать! Мы никогда не будем одним целым, и все, что себе напридумали в домике. Я думала, что смогу. Но я не смогу, это прошло. Это было детство. Там было одно, сейчас другое. У нас дочка, и вообще все поменялось… И у нас на самом деле все очень хорошо! Ты идеальный муж и идеальный отец. Ты умный, заботливый, дочке повезло с тобой…

Павел, скрестив руки на груди, саркастично кивал.

– …У тебя просто кризис, да эти проблемы с работой. Тебе тяжело. Но нас учили: чтобы было хорошо, надо, чтобы сначала стало невыносимо. Невыносимо, – повторила она. – Хотя на самом деле я считаю, я говорю: у нас все очень хорошо. Квартира, машина, достаток – в такое время…

Она говорила все очень правильные слова, убежденно, эмоционально, и ей, похоже, нравилось, что она говорит так хорошо, и она даже немного любовалась собой сейчас, он видел это… и одновременно, чем правильнее и убежденнее она говорила, тем ему становилось тоскливее на душе и тем сильнее сжимало сердце.

– …Ты просто давно не выходил, у тебя депрессия из-за работы, но это все временно. Тебе надо просто заново посмотреть вокруг! Надо выходить, развеиваться, смотреть на женщин… Ты ж не видишь никого, кроме меня… День через день, в четырех стенах, совсем не гуляешь, так нельзя.

– Я гуляю с Леной, – сказал он с тихим упреком.

– Это не то! Я тоже люблю Лену, но надо отдыхать, надо время на себя. Надо расшевелить себя! Нельзя просто сидеть и киснуть. Если хочешь, можем сходить к психологу. Здесь ничего такого! У меня есть один знакомый, – закончила она и посмотрела на него с легким нетерпением, сжав губы в полоску.

– Нет, лучше уж погуляю, – сказал он с улыбкой, сконструированной для нее.

Во дворе было зелено, свежо, деревья нежно светились в вечерней бирюзе. Павел не знал, куда пойти, поэтому завернул за дом и сел на перила.

Вид был открытый, распахнутый – окраина, пустырь и железная дорога между купами деревьев по бокам. Он посмотрел вокруг. Прислушался к себе. Ну вот, уже совсем «невыносимо», подумал он. Наверное, скоро должно начаться «хорошо».

Перед ним был мост, и к нему издалека приближался поезд, ревя гудком. Поезд был длинный-длинный, мрачный, товарняк. Павел загадал, что, когда пройдет этот поезд, все наладится. Ведь действительно, все нормально – весна, липнут тополиные почки к подошвам, и везде сережки берез, все оживает, молодеет.

Он вспомнил, как все было недавно и как давно; и ушло куда-то, и растаяло, как дым от сладкой ваты, до которой так и не дошли… Как сияли Любины глаза, и как сам он смотрел на Анну, и как гуляли вместе, стояли на эстраде и видели маленькую радугу, но тогда было не до нее… Можно ли было по-другому, или все было прописано за них – от и до? И почему сережки, милые березовые сережки под ногами так похожи на червей?

Свистнуло, накатило неуловимое, неподуманное – последним вагоном, последней вспышкой, – отшумело и умчалось; он долго провожал взглядом хвост поезда, поворачивая голову и щурясь. Он стал близорук, но не любил носить очки.

Когда вагон скрылся из виду, он еще посидел, посидел, а потом встал и пошел куда-то.