Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

 
Мальчика назвали Бабий Яр,
чтоб никто в счастливейшей семье
тех, кто под землей, не забывал
на короткопамятной земле.
 
 
Мальчик, осторожнее ходи.
Ты – курчавый худенький музей.
А не тяжело носить в груди
столько мертвых женщин и детей?
 
 
Но взаимоместь – не честь мужчин —
знают Яд ва-Шем и Баальбек.
Неужели нас не научил
ничему XX страшный век?
 
 
А вокруг, ничуть не покраснев,
ставят выше состраданья нефть,
и жандарм и террорист равны
в оправданье нужной им войны.
 
 
Люди сходят на войне с ума —
стольких словно дьявол обуял.
Кто я? Мальчик Станция Зима.
Дай мне руку, Мальчик Бабий Яр.
 
 
Шар земной – усталый человек,
и, по обе стороны скорбя,
ты, Господь, один у нас на всех,
лишь зовем по-разному тебя.
 
 
Мы еще увидим смерть войны.
Мир в корысти и крови погряз.
Войны будут все запрещены
государств, религий или рас.
 
 
И сейчас я вижу сквозь пожар,
охвативший Кайфу и Бейрут:
поседевший мальчик – Бабий Яр
и араб-ровесник, мудр и стар,
слушать Шостаковича придут.
 

4 августа 2006

 
И у Бога ошибок много —
иногда от его доброты.
Не суди нас, Господь, слишком строго,
но не будь всепрощающим ты.
 
 
На тебя тебе жалуюсь, Боже,
ты не много ли мне подзабыл?
Если был бы со мною построже,
то, наверно бы, лучше я был.
 
 
Дольче виту не делай подольче.
Помоги, чтоб я людям помог.
Накажи меня жизнью подольше,
чтобы я отвертеться не смог.
 
 
У невидимого обрыва
ты прости нас, что крестимся мы
неумело и торопливо,
так боясь и тюрьмы, и сумы.
 
 
Вот гляжу я налево, направо —
где отыщется он-кто-нибудь,
кто имел бы всевышнее право
ну хоть в чем-то людей упрекнуть.
 
 
Все повязаны мы, все в замарке,
дорываясь любою ценой,
как в запарке, в одном зоопарке
до колоды с кормежкой одной.
 
 
Горизонта за стадом не видно.
Как хочу, чтобы просто, без слов
стало хоть перед кем-нибудь стыдно
посреди громоздящихся злоб.
 
 
Вновь Россию не уроните,
обесстыживанием оскорбя.
В ней поэт – это стыдохранитель,
но стыдящийся и за себя.
 

2 ноября 2006

Стефан Цанев – сегодняшний болгарский классик, поэт и драматург – мой старинный друг. Одно из его главных качеств – природная лень. По этой причине он уклонился даже от празднования своего юбилея. Когда я приехал в прошлом году на его чествование, то с восхищением наблюдал, как он почти страдальчески отлынивал от почестей. Его жена – народная артистка Болгарии Доротея Тончева – полная ему противоположность, что и способствует многолетней нерушимости их союза.

 
Несмотря на репутацию скептика,
                                                        Стефан Цанев
не был никогда
                         Господин Отрицаньев, —
немножко он был Прорицаньев,
                                           зазывно глазами Мерцаньев.
И вишни в саду у Цанева
                                          мерцают, любя и ревнуя,
еще обещая ему приключения впереди,
себя протягивая для поцелуя,
как будто со вздрагивающей женской груди.
 
 
«Бог мой, какие вишни у тебя!» —
сказал я Цаневу, обгладывая ветки.
Я косточки проглатывал навеки,
их прорастанье сладостно терпя.
Весь прежний ад из ящика Пандоры
вишневым раем стал?
                                  Одни раздоры.
Но Стефан помнит времена крутее,
без Живкова ничуть не сиротея
под мягкой диктатурой Доротеи.
Социализм – увы! – не вышел!
                                                   В нас
не совместились ракия и квас,
Лубянка,
               и луканка
(Болгарская копченая колбаска,
способная пленить – ну даже баска!
А баски все – любители копченостей,
и всех гастрономических ученостей.)
болгарские очищенные томаты,
варшавского пакта калашниковские автоматы,
а подойдут ли Болгарии натовские автоматики,
еще покажут
                     следующие игры в солдатики.
 
 
А я пока продолжаю доклад Всевышнему
о взаимоотношениях Стефана Цанева с вишнями.
 
 
Я спросил:
                  «Ты пробовал вишни с верхних ветвей?
Они ближе к Богу,
                              и думаю, что вкусней».
А мне с ленцой ответил болгарский классик:
«Но оттуда, с лестницы,
                                       трудно в корзины класть их.
Я, Женя,
             верхние вишни и нижние
откладываю на потом.
Беру лишь самые ближние,
торчащие перед ртом…»
Стефан даже с поклонницами себя ведет вяловато,
себя им любить позволяя
                                          немножечко ленивовато.
А я замечал, что многие бывшие ленинцы
делать карьеру и в капитализме не ленятся.
Цанева от карьеры спасает
                                            аристократическая ленца,
ибо она – спасенье
                               собственного лица.
Социализм не вышел,
                                   но мы, Стефан Цанев,
                                                              кажется, вышли,
как эти твои,
                     нечаянно близкие к Богу вишни.
 

Самолет Талса – София, ноябрь 2006

 
Неужели «Нельзя!»
                                нам отменит все бывшие «льзя»,
как забил кто-то дверь
                                     в ресторане грузинском «Лоза»?
Грибоедов и Пушкин,
                                   неужто и впрямь наяву
нам забьют дверь в Тбилиси,
                                               грузинам – в Москву?
Пели в этой «Лозе»,
                                 будто было по-прежнему все:
«Я люблю тебя, жизнь»,
                                       Окуджаву
                                                         и «Тбилисо»,
и сдвигали столы,
                              и сливались в тоскующий хор
и сибирский шофер,
                                 и донецкий шахтер,
и звучало со дна затонувшей страны:
                                            «Хотят ли русские войны…»
И сказал мне один
                 мной случайно затащенный лондонский сэр:
«Здесь, как выживший крохотный СССР».
Говорят, что все дело в поддельной политике их
                                                        и в поддельном вине,
Но поддельных политиков мало ли в нашей стране?
А поддельная водка —
                                    царица-убийца у нас.
Сколько песен поддельных,
                                            поддельно всевидящих глаз.
И с заточками,
                        с ржавыми ломами прет
бить всех с кожей темней, чем своя,
                                                        темнодушный народ.
Но союз есть другой – за него я и бьюсь —
неподдельных народов
                                     живой неподдельный союз!
Осторожно мне сторож бутылку,
                                                      укутав газетой,
                                                                                дает.
«По секрету.
                    Боржоми.
                              Последняя.
                                     Вам, генацвале, на Новый год»…
Неужели сейчас,
                           у надежды на так ненадежном краю
я с последней бутылкой боржоми в России
                                                                      стою?
 

26 декабря 2006

Десять лет с неизменным успехом я показываю своим студентам, в основном из ковбойских семей, в университете города Талса, штат Оклахома, получивший «Оскара» чешский фильм «Коля». Герой этого фильма, холостяк-музыкант, вынужденный играть в крематории, диссидент, неосторожно согласился за деньги на фиктивный брак с русской женщиной и на следующий день оказался с брошенным ею сыном Колей лет пяти. Однако, в конце концов, он полюбил его, как своего единственного ребенка, но тут возникла мама, в ФРГ вышедшая замуж, и забрала сына. Этот добрый фильм во многом изменил к лучшему отношение чехов к русским туристам, которых они когда-то бойкотировали, отказываясь с ними разговаривать.

 
Доброе искусство – всюду свойское,
и для знатоков, и простофиль.
Поняла Америка ковбойская
очень чешский, очень русский фильм.
 
 
Улыбались. Плакали. Все верили:
будет Коля счастлив на земле,
и хотя я не был паном Свераком,
почему-то руку жали мне.
 
 
Все же меньше мрачного, чем светлого.
В Оклахоме, посреди степей,
дырочка в носке у пана Сверака,
сделала ты людям жизнь светлей.
 
 
Скука – лицемером быть в истории,
ну, а смака жизни не понять,
веселей смычком и в крематории
юбку деликатно приподнять.
 
 
Сколько душ политикой калечится!
Все бы стало на Земле не так,
если б Президентом Человечества
был бы этот пражский холостяк.
 
 
Ключики сверкали вроде лучиков,
но бессмертна хитрость палачей —
приспособить к звону честных ключиков
звон своих тюремщицких ключей.
 
 
Потому все тот же Евтушенко я,
что надежду вижу и в тоске
сквозь живую дырочку волшебную
в беззащитно холостом носке.
 

2006

2007

 
Не умещалось в сталинский мозг
сколько в Москве было разных Москв!
 
 
Наперсточница, надувала,
Москва на лозунги плевала,
на клетках лестничных давала,
когда шел в армию набор —
какой у жизни был напор!
Как поскушнели мы с тех пор!
 
 
Идеология лажа́лась,
тупа, никчемна и стара,
когда так вкусно нам лежалось
и обожалось до утра!
 
 
Как распустежная деваха,
не зная скуки и стыда,
куда Москва всех нас девала
и подевала нас куда?
 
 
Мы так увидеть мир хотели.
Нам первым было суждено
соломинкою от коктейля
проткнуть в Америку окно.
 
 
Я, как заправский коктейль-холлух,
под утро барменшу лобзал,
и будущее Лаци Олах[14]14
  Л а ц и О л а х – знаменитый джазовый ударник сталинских времен, мастерски жонглировавший палочками.


[Закрыть]
нам палочками предсказал.
 
 
А в Лианозове не спали
под выскребание кастрюль, —
уж раз в империю попали,
то надо выбраться оттуль.
 
 
И так гиенисто ступающ,
и кинозвезд таща в постель,
хотел до слез Лаврентий Палыч
из нас наделать бы костей.
 
 
А балерина-длинноноска —
тяжеловатенькая блестка,
в алькове делала батман,
крутя со Сталиным роман.
 
 
Все это было пародийно,
кроваво, пошло, страшно – жуть,
но эта жизнь нас породила.
Те, кто не плачет, пусть поржут.
 
 
Боль гложет сердце виновато.
Не будет нам легко теперь,
но все-таки не зря когда-то
мы выдышали оттепель.
 
 
Вы не были безликим хором,
Вломились вы, а не вошли
в легенду – Кропивницкий, Холин —
антибезликости вожди.
 
 
Тогда, с бульдозерами в драке,
был с тиранией главный спор,
и кистью Рабина в бараке
ей был написан приговор.
 
 
Мы вас, потомки, защитили.
Мы – ваши деды и отцы —
и андеграунд, весь в щетине,
и оттепельные птенцы.
 
 
Мы были вовсе не громилы,
никем не куплены ничуть,
а лишь могильщики могилы,
в какую нас хотели пхнуть.
 

2007

 
Дай мне той пушкинской морошки, —
я тоже ранен тяжело.
Щекой, горящей на морозе,
прижмись ко мне, чтоб все прошло.
 
 
И вдруг прошли все наши ссоры,
и я не знал тебя такой,
чтоб ты могла бы сдвинуть горы,
лишь прикоснулась бы щекой.
 
 
Ну вот, и я опять попался.
О, вовсе не твоя рука,
где обручальное на пальце, —
решила все твоя щека.
 
 
О, если бы от войн и бедствий
спасало все материки
живое, чистое, как в детстве,
прикосновение щеки…
 

2007

«Однажды в Гамбурге мне попалась книжка стихов Евтушенко. Ее мне послала моя подружка. Мы ждали выхода на сцену. Я читал вслух. С тех пор эта книжка стала частью нашего реквизита. Это то, что мы любили, искусство. Я уверен, что это нашло отражение в нашей музыке и стихах».

Пол Маккартни, «Антология Битлз»

Это была первая поездка битлов в 1964 году в континентальную Европу и вообще их первая «загранка». Книга, оказавшаяся у них в руках, была моя первая книга на английском языке, вышедшая в издательстве «Пингвин Букс» в 1961 году, «Станция Зима и другие стихи», выдержавшая несколько переизданий и через полвека опять переизданная там же, но уже в серии «Мировая классика». Я, по совпадению, был в Италии, когда они выступали в Риме. Билеты достать было почти невозможно. Однако молодой тогда фабрикант пишущих машинок, а сейчас компьютеров Роберто Оливетти пожертвовал мне свой билет, и я описал в стихотворении все происходившее в зале. Конечно, мне и в голову не приходило, что битлы читали мои стихи перед открытием занавеса для поднятия настроения. Об этом я узнал только много лет спустя, когда евтушенковед Ян Германович нашел интервью Поля Маккартни и подарил его мне. Нечего и говорить, как я был счастлив, потому что мне нравилось то, что они делали.

 
В желтой субмарине,
в желтой субмарине
четверо мальчишек-англичан
флотский суп варили,
черт-те что творили,
подливая в миски океан.
 
 
В общем, шло неглупо
сотворенье супа
из кипящих музыкальных нот,
и летели чайками
лифчики отчаянно,
и бросались трусики в полет.
 
 
Рык ракет был в роке.
Битлы всей Европе
доказали то, что рок – пророк.
Спицы взяв и шпульки,
мамы-ливерпульки
свитера вязали им под рок.
 
 
Ринго Старр, Джон Леннон
чуть не на коленях,
умоляли зал: «Be kind to us!
Нам не надо столько
воплей и восторга.
Мамы так хотят послушать нас!»
 
 
Но ливерпульчата
словом непечатным
не посмели обижать людей.
Если уж ты идол,
то терпи под игом
обо-жа-те-лей!
 
 
А одна девчонка —
битловская челка,
от стихов моих сходя с ума,
начитавшись вволю,
подарила Полю
по-английски «Станцию Зима».
 
 
Стал искать Маккартни
на всемирной карте
станцию мою карандашом,
где я уродился,
как в тайге редиска,
и купался в речке голышом.
 
 
Вот мне что обидно —
вроде, пятым битлом
по гастролям с ними ездил я,
да вот не успели —
вместе мы не спели!
Но сегодня очередь моя!
 
 
Я во время оно
обнял Йоко Оно
над поляной Джона
в Сентрал Парке города Нью-Йорк.
Носом субмарина
к Джону ход прорыла
и прижалась, чуть скуля, у ног.
 
 
Ангелы не скажут,
где сегодня вяжут
мамы, вновь над спицами склонясь.
Им важнее, право,
дети, а не слава.
Мамы так хотят послушать нас!
 
 
Знают наши мамы:
все могилы – шрамы
нашей общей матери – Земли.
В желтой субмарине,
в желтой субмарине,
в желтой субмарине
с битлами друг друга мы нашли!
 

2007

 
Fiori di zuchine, non ancora fritti[15]15
  Еще не поджаренные цветы дзуккини (итал.).


[Закрыть],
были вымыты бережно
                                      в крестьянском корыте,
и поджарены потом на оливковом масле,
и язычки огня
                        прыгали на них
                                                 и гасли.
А женщина, готовившая fiori di zuchine,
была не крестьянкой —
                                       актрисой,
                                                    лукавой по-арлекиньи,
и она перевертывала fiori
                                         с боку на бок
по рецептам своих итальянских бабок,
чтобы они сияли,
                            как золотые стружки
с топора родителя Пиноккио в столярушке…
Эту женщину звали Джульетта Мазина,
и она щебетала, как птичка,
                                              и не тормозила,
пока Он, может, самый великий на свете мужчина,
наслаждаясь,
                      прихлебывал
                                         «Брунелло ди Монтальчино»,
и особым —
                   влюбленно-насмешливым зреньем
любовался Джульеттой,
                             как собственным лучшим твореньем.
Я в палящую полночь пошел искупаться,
он меня упреждал:
                               «Questa notte e fredda, pazo…»[16]16
  Эта ночь слишком холодна, ты что, чокнутый… (итал.)


[Закрыть],
когда меня судорога прихватила,
в море прыгнуло в брюках,
                                  поплыло ко мне мировое светило.
И когда захлестнули смертельные волны-игруньи,
Федерико
                вонзился,
                                как будто когтями,
                                                          ногтями в икру мне
и меня на себе выволакивал, будто младенца,
по-отцовски рыча:
                              «Pacienza, Eugenio, pacienza!»[17]17
  Терпение, Эудженио, терпение… (итал.)


[Закрыть]
Целый год или два,
                                чтоб ударами с ног не свалили,
задирая штанину,
                 показывал я
                         пятиточечный этот автограф Феллини.
Потому нас, наверно, к большому искусству так тянет,
что спасает оно даже болью,
вонзенными в душу ногтями,
и дарует нам радость,
                но вовсе не хочет людей провести на мякине,
как джульеттины
                             нежные fiori di quelli zuсhine![18]18
  Цветы этих тыкв.


[Закрыть]
 

2007

 
Лингвистика, ты мысль и чувство,
одна из нравственных основ.
Как нет искусства для искусства,
так нет на свете слов для слов.
 
 
Лингвисты, вы средь злобных криков
и овраждения идей —
усыновит́ ели языќ ов
и побратит́ ели людей.
 
 
Русь подтвердила свое право
жить, не склоняя головы,
словарным вкладом Святослава,
сказавшего: «Иду на вы!»
 
 
И парижаночкам с присвис́ том
казаки, ус крутя хитро,
кричали со стремян: «Эй, быстро!» —
Вот как произошло бистро.
 
 
Негоже хвастаться спесиво,
но атеистам на Руси
и тем пришлось бурчать: «Спасибо»,
забыв, что это: «Бог спаси».
 
 
Звуча у Пушкина так дивно,
язык наш корчится в тоске,
когда пошлят богопротивно
на нем, на русском языке.
 
 
Язык – наш вечный воскреситель,
не даст он правды избегать.
На языке таком красивом
так некрасиво людям лгать.
 
 
Как бы неправда ни крестилась,
на ней не вижу я креста.
Есть пропасть меж словцом «красивость»
и просто словом «красота».
 
 
В сугробах гибли доходяги,
а вот Исаевич не зря
слова, забытые в ГУЛАГе,
выписывал из словаря.
 
 
Без словарей нам нет дороги,
не победить ни смерть, ни страх.
Со словарем нет безнадеги —
надежды скрыты в словарях.
 
 
Язык мой русский, снежно-хрусткий,
в тебе колокола, сверчки
и поскрип квашеной капустки,
где алых клюковок зрачки.
 
 
Ты и не думая зазнаться,
гостеприимный наш язык,
в себя воспринял дух всех наций
и тем по-пушкински велик.
 
 
Как страшно верить в гибель мира,
а вместе с ним в кошмар конца
Гомера, Данте и Шекспира.
Флобера, Твена, Маркеса.
 
 
Европе – Азия опора.
Страх обоюдный позади.
Нельзя без Ганди и Тагора,
Акутагавы, Бо Цзю И.
 
 
Судьбой балканской озаботив,
моей Россией не забыт,
мне руку подал Христо Ботев
там, где когда-то был убит.
 
 
Я с Гете, с Беллем не расстался,
взяв у них столькое взаймы.
Но я горжусь, что на рейхстаге
по-русски расписались мы.
 

25–30 августа 2007

 
Как ты приходишь, муза детства,
тихонько проникая в нас,
и почему не наглядеться
во глубь твоих лукавых глаз?..
 
 
Ты нас качаешь, колыбелишь.
Твои слова – поводыри,
и доверяется тебе лишь
душа, зажатая внутри…
 
 
Твой ритм, как с облаков звоночек.
Мы еще поросль, а не взросль.
Но хрупковатый позвоночник
крепчает, как земная ось.
 
 
Порой чужды, а неразрывны
черты и мужа и жены,
когда характеры, как рифмы,
таинственно сопряжены.
 
 
Но семьи есть, где все так гнусно,
ну хоть друг дружку придуши,
когда так наспех, так безвкусно
зарифмовались две души.
 
 
«Ла для чего нам ваша муза?» —
так разговорчики идут.
Но осторожней – срывы вкуса
ко срыву совести ведут.
 
 
Сначала срывы только устны,
но может срывом стать война.
Когда политики безвкусны,
тогда безнравственна страна.
 
 
Когда чужда нам с детства муза,
свой путь в толпе не протолочь,
и волочась за всем гамузом,
с дороги сволочь не сволочь…
 
 
Несчастны, кто стихов не любят,
и если любят – не путем,
А невоспитанная глупость
не воспитуется потом.
 

2007

 
Когда ГУЛАГ хотел на танке въехать,
то, укрощая струсивший металл,
на миг великим став на гребне века,
он глыбой из руды уральской встал.
 
 
Есть, кто не верят в блага без ГУЛАГа.
Но счастья нет без прав или свобод.
Пусть наше знамя с копотью рейхстага
нас к пушкинской свободе приведет.
 

2007

 
Мы перестали быть одним народом,
рассыпались по маленьким свободам
от мыслей о свободе только той,
которая не давит нас пятой.
 
 
Что нас объединяет? Только телик.
Ей-богу же, немного толку в теле,
когда забыто из него ушла
осиротевшей родины душа.
 
 
На чем-то мы словились. Расслоились
и, верить снова в будущее силясь,
Россией перестали быть давно.
Кому же быть Россией суждено?
 
 
Чекистам бывшим, бывшим комсомольцам?
Всем новым штольцам, тем, чей взлет бескрыл?
Подросткам в космах? Постным богомольцам,
в которых Бог ни разу не искрил?
 
 
Желаю я моей Руси родимой
всегда быть милосердьем победимой,
а жесткосердье призрачных побед
к тому приводит, что народа нет.
 

2007

 
Чтец-декламатор. Бабник. Пустобрех.
Что ни строка, то фальшь, подлог, подвох.
 
 
Чтоб сделать наш народ к нему добрей,
он в «Бабьем Яре» скрыл, что он еврей.
 
 
Его стишки, им запросто руля,
начальство диктовало из Кремля.
 
 
Чтоб имидж свой на Западе спасти,
он танки в Праге сбить хотел с пути.
 
 
Он Бродскому отмстил хитро, с умом,
его на волю вызволив письмом.
 
 
Прикинувшийся смелым, скользкий трус,
он с Горбачевым развалил Союз.
 
 
Он от чеченцев принял в дар кинжал
в брильянтах и в Америку сбежал.
 
 
По отношенью к женам – негодяй.
По стилю одеваться – попугай.
 
 
Он бомбы поставлял для Че Гевары
и прочие подпольные товары.
 
 
Он,
КГБ секретный генерал,
на спецзаданье.
Он не умирал.
 

Памяти Юры Казакова,

который был свидетелем того,

что произошло в 1964 году

 
Помню, слушал на рассвете
Ледовитый океан
то, как пел ему Лоретти —
соловеистый пацан.
 
 
И не знал он, Робертино,
гость матросского стола,
что работка-работина
нерп в ловушку зазвала.
 
 
Были в наших ружьях пули.
Каждый был стрелок – будь спок!
Мы в обман тебя втянули,
итальянский ангелок.
 
 
Наша шхуна-зверобойка
между айсбергов плыла.
Мы разделывали бойко
нерп заманенных тела.
 
 
Я, красивый сам собою,
фикстулявший напоказ,
первый раз был зверобоем,
но, клянусь, – в последний раз.
 
 
Молодая, видно, нерпа,
не боясь задеть винты,
как на нежный голос неба,
высунулась из воды.
 
 
Я был, вроде, и тверезый,
но скажу не для красы,
что садились ее слезы,
чтоб послушать – на усы.
 
 
Что же ты не излечила
от жестокости всех нас,
песенка «Санта Лючия»,
выжимая боль из глаз?
 
 
И не знаю уж как вышло,
но пальнул я наугад.
До сих пор ночами вижу
непонявший нерпин взгляд.
 
 
Сна не знаю окаянней:
до сих пор плывет оно,
не расплывшись в океане,
темно-красное пятно.
 
 
До чего все это гнусно
и какой есть злой шаман,
превращающий искусство
в усыпляющий заман.
 
 
Невеселая картина…
У меня кромешный стыд,
что Лоретти Робертино
мне мой выстрел не простит.
 

2007