Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

 
На станции Зима во время оно
мы собирали в поле колоски, —
не голенькие, словно волоски,
а лишь отяжеленные ядрено.
Там не садились на жнивье вороны —
в холщовых своих сумках изнуренно
до зернышка все дети волокли.
 
 
Тысячекратно кланялись мы полю,
чтобы на фронте в пламени, в дыму
солдаты наши ели хлеба вволю —
вот почему себе я не позволю
вновь кланяться на свете никому.
 
 
Вернулся я в Москву в чужой шинели,
заштопав еле дырки от шрапнели,
и посвящал стихи вожатой Нелли,
а во дворах мячи уже звенели,
 
 
и понял я, как бьет Москва с носка,
но это проходило все бесследно.
Мы жили восхитительно, хоть бедно —
салюты ввысь взметались предпобедно,
и прорывались в Пруссию войска.
 
 
Футбол стал первым признаком победы,
и с детства были мы футболоведы,
готовые стоять у касс всю ночь.
Кумиры наши после игр по-свойски
мячи носили за плечом в «авоське»,
и счастливы мы были им помочь.
 
 
Я собираньем колосков испытан.
Я русским полем и войной воспитан.
Жнивьем не зря я ноги исколол.
Но, как во мне война неизгладима,
трава полей футбольных мне родима
и пара слов с тех пор неразделима
в моей душе: «Победа» и «Футбол».
 

2007

Было прочитано с киноэкрана на всероссийском

съезде Союза журналистов России.

Получило премию факультета журналистики

Университета штата Миссури (США)

 
Сейчас поэтов дух
                              не очень-то неистов,
и, честно говоря,
                           порою так убог.
Но жив гражданский гнев —
                                               приемыш журналистов,
а от любимцев муз
                               презрительно убег.
Мы видим на Руси
                               чистейшее сиянье
вокруг совсем других
                                   безлавренных голов.
О Диме[19]19
  Д и м а – Дмитрий Холодов (1967–1994), журналист газеты «Московский комсомолец», убит взрывчаткой, подброшенной под видом письма-бомбы в редакцию.


[Закрыть] говорю,
                           о Юре[20]20
  Ю р а – Юрий Щекочихин (1950–2003), журналист «Новой газеты», который раскрыл немало преступлений мафии. Отравлен.


[Закрыть]
                                      и об Ане[21]21
  А н я – журналистка «Новой газеты» Анна Политковская (1958–2006), у которой был свой независимый взгляд на чеченскую войну. Убита в собственном подъезде.


[Закрыть],
        Свинец и в кофе яд —
                                           цена опасных слов.
Их отпевает высь
                             прощально, журавлино,
оплакивая в них
                           бесстрашья божий дар,
Как щедро им дают
                                за смелость журнализма —
свинцовый гонорар,
                                свинцовый гонорар.
А сколькие еще
                         пока незнамениты.
Их перья из трясин
                                в провинции торчат.
Неужто будут все,
                              кто не молчат, – убиты?
и выживут лишь те,
                                кто льстят или молчат?
Нет в мире стран плохих.
                                          Но нет и безбандитных.
Где Боровик Артем?[22]22
  А р т е м Б о р о в и к – главный редактор еженедельника «Совершенно секретно». Погиб при крушении на вертолете при до сих пор не разгаданных обстоятельствах.


[Закрыть]
                                  Где проповедник Мень?[23]23
  О т е ц А л е к с а н д р М е н ь (1935–1990) – протоиерей, философ, публицист, один из зачинателей христианского самиздата 60-х годов. Убит топором по дороге в храм на тропинке к железнодорожной станции. Этот список можно было многажды продолжить. У всех этих преступлений было нечто общее – все они до сих пор не раскрыты.


[Закрыть]
Я – каюсь – не люблю
                                      поэтов безобидных,
которым обижать
                             убийц полсловом лень.
Как пахнет смерть?
                                Как страх свободы слова,
пред-выстрельно,
                            пред-ядно,
                                             пред-свинцово,
но вдруг встает на все,
                                     что пахнет подлецово,
девчушка-репортер из града Одинцова
лишь с одиноким перышком в руках,
да с ямочками на щеках.
Неужто суждено
                           увидеть маме
те ямочки ее
                     в могильной яме
и авторучку —
                        райгазеты дар?
У мамы сил не будет, чтобы плакать.
Будь проклят навсегда
                                     за правду ставший платой
свинцовый гонорар,
                                свинцовый гонорар.
 

2007

2008

Н. Кондаковой и В. Чепкунову

 
Троих уж нет… И только жженье
Тоски немыслимой в груди
Почти без слов, почти что… Женя,
Хоть ты побудь… Не уходи…
 

Н. К.

 
Я жил безоглядно, а часто, не глядя.
Меня предавали, пытались распять,
но два человека – Володя и Надя
в людей помогли мне поверить опять.
 
 
Я, в пух проигравшись, не буду внакладе,
я в дружбе нечаянно стал богачом.
Мой выигрыш крупный – Володя и Надя,
и рядом все проигрыши – нипочем!
 

2008

 
Жизнь то мрачная,
                               то пылкая
у меня,
            братва,
                       была,
а еще меня топиловка
чуть на дно не увела.
Я —
      была така пора —
плавал в стиле топора.
И на станции Зима
раз шпана меня за шкирку взяла
и швырнула прямо в глинистую ямку,
так что в полный голос
                                      вспомнил мою мамку.
Ямка —
             было только прозвище.
Глубока!
              Я не подрос еще.
Я барахтался в объятиях беды,
и бультело горло, полное воды,
и такая многомордая беда
нажимала на затылок
и на склад пустых бутылок
вниз пихала,
                     чтобы я отведал дна.
Oх, как помню на зубах налипший ил —
он со ржавыми гвоздями смешан был.
А потом тянули за́ волосы вверх
и пинали,
                чтобы помощь не отверг,
а затем опять пихали
                                   в жидкий гроб,
но следили,
                   чтобы я полуутоп…
Стал я,
            с голоду синюшный и тонющий,
их любимейшей игрушкой —
                                               тонушкой.
Что за сласть мальца толкнуть,
                                                   чтобы начал он тонуть,
а потом спасти,
                         чтобы мог расти
с благодарностью
                             не бездарностью!
Когда им завидеть страх
                                        удалось в мальце —
удовольствийце!
Ты тони, тони,
                        тонушечка, —
людям будет развлекушечка!
Я задумал месть —
                               уж такой я есть,
не коварную —
                        благодарную!
Я не впал в тоску —
на реку Оку
под кукареку
рано утречком
я сам-друг пошел
да и плюхнулся, гол,
в гости к уточкам.
Сам себе высший балл
ставлю —
               я выгребал
пусть на мелком,
                            но против течения.
А потом уже понял, что не сверну,
и ладони ребром, как ножи, быстрину
рассекали…
                   Так шло обучение!
Я неделю возился с ногами на дне —
только руки одне помогали мне.
А потом я поджал мои ноги —
ими воду замолотил —
так избавился от безнадеги,
так я стал навсегда молодым!
И когда меня снова пихнула шпана
головою вниз, чтоб отведал я дна,
я их сам швыранул в гости к илу,
чтобы после выкашливали его,
в том, что стало со мной, не поняв ничего
и заискивая через силу.
И с тех пор никакой мне не страшен ловец,
я собою самим сотворенный пловец.
А случится Большая Топиловка,
то душа и среди толпы ́ ловка,
и душа моя стала не душечкой,
а безвозрастной нетонушечкой!
 

Переделкино, 14 июля 2008

24 сентября 1948 года

 
Это помнят болельщики сведущие —
Подковывали Федота, Бобра
по заданию в Киеве.
                                Следующая
предстояла в столице игра.
 
 
Но Аркадьев Борис Андреевич,
чем трудней, тем он был все мудреющий,
и Боброву сказал: «Завтра – бой.
Сева, сможешь сыграть через боль?»
 
 
А Бобер – он с улыбкой чуть шпанскою
дал по-теркински хитрый ответ:
«Будет после победы шампанское?
Разрешите нарушить запрет?»
 
 
И, чтобы не были лишние трения,
обреченно махнула рука
пастернаковски сложного тренера,
оказавшегося в ЦДКА.
 
 
Как нужны были в атаке они
оба те, но в конце концов
дал Бобру Соловьева, Водягина,
необстреляннейших юнцов.
 
 
Им сказал он, за робость не выругав:
«Не волнуйтесь, ребята. Мы выиграем.
Месть за грубость как божья месть.
И в футболе она тоже есть».
 
 
Позабыли все девочки семечки,
когда матч только-только пошел,
а разбитая левая Севочки,
вся в бинтах, засадила свой гол.
 
 
Хомич был невиновен в той грубости —
может, бериевский приказ,
но прыжки вратаря были грустные —
было чувство такое у нас.
 
 
Счет сравнен был ударом Бескова.
Николаев отмстил в уголок,
как вдруг срезал – и спрашивать не с кого! —
гол в ворота свои Кочеток.
 
 
Но пошел он в атаку отчаянно,
выдав точно подачу свою
долбанувшему в штангу нечаянно
аж заплакавшему Соловью.
 
 
Но не сломленная расправою
(видно, было забить ей пора),
подоспела разбитая правая
победившего боль Бобра.
 
 
Мы, динамовские болельщики,
себя чувствовали не в себе,
и невесело даже лешики
под пивко хрустели в толпе.
 
 
Не изменники мы. Не таковские.
Но как должное приняли мы
эти три гола цэдэковские
в трижды вздрогнувшей сетке Хомы…
 

2008

 
Ах, Саша Пономарь,
его бы заносило,
когда б он понимал,
какая в нем есть сила!
А он был скромником,
как токарь или слесарь,
когда он прямиком,
голов штук сотню врезал!
Прямых ударов маг,
не схож с Бобровым Севой,
он создал свой «Прямак» —
хоть с правой и хоть с левой.
Был неостановим,
и, не имея шансов,
ударом лобовым
мяч клал он без нюансов.
Болельщиков любя,
голы дарил, как прянички,
в прыжках через себя,
но только прямо-прямушки!
Я, выросший в толпе,
никак не понимаю,
что стыдного в тебе,
поэзия прямая.
Восторги, либо вой,
ты, муза, все испробуй —
будь даже лобовой,
но лишь не узколобой.
Когда вбиваю гол
сквозь свист и рокот рева,
меня на цель навел
«Прямак» Пономарева.
 

2008

 
А какая была анатомия
у Акимова Анатолия?
Упрекнуть его было не в чем —
он был странный вратарь —
                                              не нервничал,
не глотал неожиданных «пенок»
от подскока о кочку,
                                от «стенок»,
и глазами всевидяще зыркал
из-под кепочки-малокозырки.
Заглядение было,
                            чудо,
как снимал то с ноги,
                                  то с чуба
мяч,
пытавшийся как-нибудь
хоть бы дуриком проскользнуть.
 
 
Драки он останавливал миром.
Не крича, как Леонтьев: «Беру!» —
В землю трижды постукивал пыром,
снова мяч выбивая в игру.
Словно были перчатки магнитны,
все мячи он ловил, как снежки.
«Подмогнули знахарок молитвы», —
шли завистливые слушки.
 
 
Об Акимове ныне ни слова.
Но не зря поклонялся ему
пацаненок сопливистый – Лева,
не известный еще никому.
Кто Акимов в российском футболе?
Он не временно звездный нахал,
а твой пахарь, футбольное поле, —
тебя ребрами он пропахал.
 

2008

 
Кока, прозванный «Мортира»,
сообщил мне:
                      «Женька, слышь,
гений у «Локомотива»
появился —
                   это Клыш!
Клыш немножечко на Колю
На Дементьева похож —
но танцует он по полю —
майку в когти не сгребешь!»
 
 
Но восторг его отринул
Вовик,
           прозванный «Тарань»:
«Футболист – не балерина,
а таран – пойми! —
                                таран!»
 
 
Я ходил потом раз тридцать
Любоваться на Клыша,
тонконогого, как птица,
зачарованно дыша.
И была в нем грациозность,
что не сыщешь днем с огнем,
но спортивная колхозность
не пробрезживала в нем.
Это тренеров пугало,
хоть башкою колотись,
ибо не предполагало
стадный их коллективизм.
Толя Клыш,
                    ты был бы, право,
балерина и таран,
если б вовремя держава
разглядела твой талант.
О, я помню, как ярился
на больших начальников
обвиненный в балеринстве
сам Сережа Сальников.
И Дементьев-старший – Пека,
гений-индивидуал,
от навязчивой опеки
потихоньку увядал.
 
 
И за это с чувством мести
наша высшая спортвласть
не давала Мише Месхи
наиграться в сборной всласть.
 
 
Наш футбол, как жизни символ,
пусть не ведает стыда
быть и, как балет, красивым,
и таранным быть всегда.
 
 
Ты в забывчивой вселенной
хрупкой звездочкой горишь,
позабытый, незабвенный,
грациозный Толя Клыш.
 

2008

 
Менялись времена. Девчата с поролоном
ходили на «Динамо» поболеть.
Но был красивей всех Алеша Парамонов,
держа сердца в руках – не менее чем треть.
 
 
Мы знали всю Москву отлично – по районам.
А если где был парк – весь парковый массив.
Но где же был рожден Алеша Парамонов,
красивый, как Париж, и более красив?
 
 
Мне нравился он весь – до золотого зуба,
который освещал все парки на земле.
Играл не как Бобров, но как зато негрубо
и аристократичней, чем Пеле.
 
 
Достоин красотой он саги был и мифа,
Мат не употреблял, ну разве «Д» на фига!»
В Алешу влюблена была любая фифа,
жаль, главным не был он в той – как ее? – ФИФА.
 
 
Двадцатым веком в пыль он не был перемолот,
и двадцать первый век нам не сотрет лица.
Вчера мне позвонил Алеша Парамонов:
«В Молдову все летим, включая и Стрельца».
 
 
Наутро самолет. Он дружески скрежещет.
Советский старый друг – он всех нас узнает.
Со мной в одном ряду Бубукин и Крижевский,
а Хомич капитан и валидол не пьет.
 
 
И это все не сон… Летим почти по-царски,
вдыхая аромат футбольных прежних трав,
и Эдик мне в плечо уткнулся по-пацански,
постанывая чуть от стольких старых травм.
 
 
Опять летим играть во имя всех народов
республик бывших всех, и племени зулу,
и приглашенье вновь от местных винзаводов,
а что за договор – для ясности замну.
 
 
Выходим на игру. Хотя звучат два гимна,
встречает побратимно Кишинев.
Молдавское вино вновь, Леха, легитимно,
и ничего, что пуст пока мой кошелек.
 

2008

 
Хилый, по прозвищу «туберкулезник»,
Карцев был, как захудалый колхозник,
без устрашающих пушкашских икр.
Было по виду ему не до игр.
 
 
Но просыпалочкой-палочкой резвой
Кариева Васю будила игра,
и он такую штучищу мог врезать,
будто в нем нечто шепнуло: «Пора!»
 
 
В чем был секрет его дивного дара —
ошеломляющего удара —
может, в застенчивости его —
матери тайной удара того?
 
 
Все мы растрачиваемся задаром —
то по небрежности, то сгоряча.
Что мы докажем слепым фальшударом
воздух утратившего мяча?
 
 
Но вдруг откуда-то: «Не сдавайся!» —
из инвалидной коляски летит.
«Что ты заспался? Вколачивай, Вася!» —
И не забить после этого – стыд.
 
 
Где это все? Лишь болельщиков байки,
как подавало в атаке пример
родины имя на взмокнувшей майке
с буквами прыгающими «СССР».
 
 
Нету музея, где Карцева бутсы.
С майки, исчезнувшей навсегда,
спрыгнули потом пропахшие буквы
и не вернутся уже никогда.
 

2008

 
Два «врага», что сражались упрямо,
два моих разлюбимых крайка,
что с того, что Чепец был в «Динамо»,
ну а Дема – из ЦДКА.
Как они вышивали по краю
свои мастерские финты —
себя грубостью не марая
и на ниточке резкоты.
С неожиданным поворотом
с непредвиденного рывка
они к разным катились воротам,
как два крохотных колобка.
И, хватив что-нибудь – лишь покрепче,
чем какой-нибудь термосный чай,
тысяч тридцать кричало: «Бей, Чепчик!»,
тысяч тридцать: «Дема, давай!»
Каждый в разном военкомате,
каждый норовом не мастак.
Но играли в одной команде,
взявшей в мае однажды Рейхстаг.
 

2008

 
Стиль Маковецкого Сережи —
лицетворец́, не лицедей.
Всех нас он старше и моложе
и для него (порой, похоже)
почти до судорожной дрожи
нет ненавистней и дороже
им создаваемых людей.
 
 
Он так разнообразит грани,
что сам себе необъясним.
Он Человечество играет,
ну, а оно играет с ним.
 

15 июня 2008

 
Доберусь после смерти я в будущее,
в Забайкалье
                      и в Заамазонье,
доберусь в Заонежье и Пудожье.
«Да отстань ты!» —
                               я смерть урезоню.
И бокал с пузырьками,
                                      жизнь празднующими,
столько тысяч раз подымавший,
подыму я
               и чокнусь с правнуками
и с моей нестареющей Машей.
И Господь,
                 что любовь нашу праздновал,
вновь приняв —
                          ну хоть на мгновение —
добрый образ Марата Тарасова,
снова даст нам благословение.
 

1 июля 2008

 
Гостем Лензолота
лазаю молодо
по валунам да песку,
но приближается
нечто безжалостно,
мне нагоняя тоску.
 
 
Могут ли памятники
                                  быть разборчивы
в тех, кто приходит сюда?
На барельефе застыли рабочие,
окаменев от стыда.
 
 
Между расстрелами тайная связка.
Я приутих, присмирел,
будто пришел я из Новочеркасска
прямо на Ленский расстрел.
 
 
Год был двенадцатый —
жизни цена тогда
тоже была небольша.
Золотомученики,
в мертвые рученьки —
не дали вам ни шиша.
 
 
Золото ленское —
горюшко женское.
Кровь с этих каменных плит
с года двенадцатого
вытерта насухо,
будто никто не убит.
 
 
У населения —
увеселения
честь подменили, любовь.
Что с вашим памятником,
                                           расстрелянные?
 
 
Пулями выщерблен вновь.
Дед из старателей —
не из стирателей
всех неприятнейших правд.
Всем своим видом
быть моим гидом
явно не очень-то рад.
 
 
«Кто же стрелял-то?» —
«Да в прадедов правнуки…
Это на гульбищах новое правило,
новый прикол молодых.
Были на свадебке
выстрелы сладеньки
для самолюбия их.
Стоит ли злиться
на юные лица.
Ну почему бы опять,
как на учении,
для развлечения
в мертвых не пострелять?»
 
 
Дед,
      я и сам из старинных старателей,
а не из новых расстрелоискателей,
чтобы себя подразвлечь.
Что еще может пахнуть смородинней,
что еще может быть самородистей,
чем наша русская речь!
 
 
Золото, золото,
как до позора ты
все засорило в душе,
и не до разума,
                        не до совести,
если стрелять в историю собственную —
это приколь-ней-ше!
 
 
Неужто, Россия,
ты – зон́ а та,
где совесть дешевле золота?!
 
 
Старый старатель непростенько
вбил в меня взгляд, как два гвоздика,
да и насквозь пропорол.
«Знаешь, милок,
                           все же держится
где-то во мне,
                      надеждишка. —
Вот мой последний прикол
или последний прокол.
Все же порою увидишь ленчаночку,
тихо кладущую спозараночку
жертвам расстрела хотя бы сараночку…
Все же, милок, мы под братской могилою
золотоносную жилу нашли,
а вот могилу не тронули,
                                         миловали,
может, в сознанье пришли…»
 
 
«Ну, а надолго-то это сознание?»
 
 
«Кто нас, милок, разберет.
Нету народа на свете туманнее,
чем наш севодний народ.
В совести нынче затменье,
                                           растерянность;
как же,
            не чувствуя боль,
даже расстрелянных
                                 дважды расстреливать?
Дважды мы прокляты,
                                     что ль?»
 

Бодайбо, 2008

Замечательному украинскому

исполнителю музыки Пьяццолы

Сергею Пилюку

 
Я любил тебя пол Пьяццолу,
и под хруст простыней накрахмаленных,
и под шелест подсолнухов,
под Армстронга
и под Рахманинова.
Под Глен Гульда,
                           под Сашу Избицера,
под Жоао Жильберто
и под капанье с мокрых фигур из гипса
и невысохших красок с мольберта.
И в стогу
               пол рассвет с петухами,
где, очнувшись,
                         тебя я хотел,
и под сдвоенное дыханье
ставших телом одним двух тел.
 

Запорожье, 7 декабря 2008

 
Как лицо мое стало растаскано
по базарам,
                   где столько хламья,
и по владивостокскому,
                                       и по ростовскому,
но представить не могут,
                                         что я —
                                                     это я.
 
 
В Таганроге на рынке
                                    всплеснула руками душевно
в три обхвата грузинка:
                                       «Вай ме́,́—
вы – мужчина, похожий на Евтушенко…
Это он —
               или кажется мне?»
Украинки-торговки галдят заполошно:
«Трохи схож з Евтушенком…» —
а все же не могут признать до конца,
но, учуявши
                  кровь оселедцевых предков моих —
 
 
в Запорожье
мне с ножа предлагают сальца.
А бывают порой и совсем недогадливые,
и не верится им,
                           что еще я живу:
«Вы, товарищ, тот самый поэт…
                                                   Ну, да как его…
Но ведь если вы он,
                                то ведь он уже у —».
Кто целует мне руку пьяненько.
Кто сует мне кровянку,
                                      кто пряники,
кто шипит:
                  «Вас бы всех извести…»
вроде сбрызнутой злостью извести…
Только кто эти «все»?
Познакомиться до смерти хочется.
Может, зря я считаю,
                                   что я в одиночестве?
 
 
А на самом-то деле любой на земле,
 
 
кто не хочет ошейника,
человек, похожий на Евтушенко,
и не так уж нас много,
и не так уж нас мало,
чтобы всем нам ошейником шеи сломало…
Но бывает порой тошнен́ ько
человеку,
               похожему на Евтушенко,
когда в нем,
                   налетая, как стая ворон,
люди видят кого-то,
                                 кто вовсе не он.
Не поймешь, где прославленность,
                                                        где ославленность.
Может, лучше забытость молвою,
                                                       оставленность?
 
 
Кто же я?
                Где такая волшебная щел́ ка,
сквозь которую мог бы в себя заглянуть
человек, похожий на Евтушенко,
и понять, где он сам,
                                  ну, а где – кто-нибудь…
 

Запорожье – Киев – Москва,

22–31 декабря 2008

 
Где такая государственность,
как гражданственная страсть?
Но зато есть госубарственность —
неумение не красть.
 
 
Кто мы, взрослые ли, дети ли,
если так легко дурят
государственные деятели,
будто малых октябрят?
 
 
Стыд России – госубарственность.
Сохранить бы к Родине
просто пушкинскую дарственность,
словно к Родионовне.
 

2008

2009

 
Мне позывные футбола спойте,
и я вам с ходу их подпою.
Я стал поэтом в «Советском спорте»,
и в нем я выбрал судьбу мою.
 
 
На главной родине есть много родин:
Одну на станции Зима обрел.
Футбол великий – он благороден.
Одна из родин моих – футбол.
 

2009