Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

 
Ваша, наша и моя Победа.
Превратили Гитлера мы в дым.
Почему мы с вами за полвека
Сталина никак не победим?
 

30 апреля 2005

 
Одна рука, зажатая в кулак,
еще грозит с амбицией имперской, —
ладонь другой руки, как шлюхи мерзкой,
раскрыта: «Доллар, миленький, приляг».
Неужто стал действительно таков —
смысл жизни —
                          из подачек и хапков?
А я-то думал, что Руси бессмертье —
усердье совести
                          и просто милосердье?
Но слишком стало много «зимних глаз»,
глядящих не на нас,
                                 а лишь сквозь нас.
Порою ждешь с надеждой добрый жест,
ну, а глаза жестоки, словно жесть.
Неужто я попал в страну чужую,
которая басманствует, бомжуя?
Как будто бы наемные десанты,
на изготовку – «неоподписанты».
Суть слова «подписант» была чиста,
а вот теперь —
                        в коричневом
                                              уста.
Неужто же Россия сохранится,
бубня, что зло ползет из заграницы,
ведь из клоповников родимых зло
совместно с забугорным заползло.
А станем лишь кивать на «за бугром»,
тогда нас покарает русский гром…
 

11 июня 2005

 
По-сиротски люблю я тебя.
Ты одна мне жена – не толпа.
Если пальчиком позовут
и легко попадусь —
                               позабудь!
 
 
Позабудь, что я сверхзнаменит,
что мой голос, как мяч, звенит,
но мне некому пасануть
слово звонкое.
                       Позабудь!
 
 
Позабудь, что я сам слабей
незаслуженной славы своей,
что не верят в мой поздний бунт
те, кто сами сдались…
                                   Позабудь!
 
 
Позабудь, что отец твой и мать
тебя все-таки могут обнять,
а меня только ты —
                               как-нибудь…
Ты с детьми да с детьми.
                                       Позабудь!
 
 
Позабудь, что в больничном окне
богоматерью виделась мне,
что венчались под сенью креста.
Не забудь то, что я – сирота.
 

14 июня 2005

 
Жизнь без ремней безопасности
                                          стремительно укорачивается.
Смерть завидуща ко всем, кто чуточку даровит.
Тиль Уленшпигель России,
                                             Коля Караченцов
учится снова
                     ходить,
                                 говорить.
Ты, как Россия,
                          неловко пытаешься заново
делать шаги по земле,
                                    извампиренной нами насквозь,
там, где пробилась из гроба
                                             ржавая шпага Резанова.
Взять ее, что ли, в руки?
                                        Снова пойти на авось?
Только чем ближе к Америке, —
                                                     мы ей неинтересней,
еще страшней, что мы стали
                                              даже себе скушны.
Мир удивить не сможем
                                        слямзенной чьей-то песней.
Разве мы все свое спели —
                                            Коля, родной, скажи!
Неужто Россия стала не чем-то единым —
                                                                  расщеп́ ленной
на столько
                 злобных друг к другу,
                                                 непримиримых Россий?!
Караченцовская улыбка,
                                        фирменная,
                                                           с расщелинкой,
блесни белозубо со сцены
                                          и черные слухи рассей!
Мы все говорить разучились,
                                         со всеми вокруг разлучились.
Мы косноязычны духовно —
                                               ведомые,
                                                             поводыри.
С тобой, Уленшпигель, как гезы,
                                                все русские наши березы,
заговори, наш Коля!
                                 Россия, заговори!
 

Переделкино, 15 июня 2005

 
Кто от Чили до Таймыра
все углы медвежьи мира
исходил, исколесил не на такси?
Журналистов мокроступы
перешагивали трупы
и ухабы всей истории Руси.
 
 
Припев:
Не журитесь, журналисты,
если дни бывают мглисты.
Грязь не липнет к тем, кто сами не в грязи.
Если души не пустые,
то все перья – золотые.
Мы еще все молодые,
журналисты нашей матушки Руси!
 
 
Совесть выше, чем сноровка.
Риск для нас – командировка.
Не по нраву нам пуховая кровать.
Лучше с корешем в дороге
плыть на лодке сквозь пороги,
чем пороги у начальства обивать.
 
 
Припев.
 
 
Журналист и журналюга
не поймут вовек друг друга,
но скрипят не ради славы, а добра
хоть огрызком карандашным,
как в сраженье рукопашном,
не прославленные рыцари пера.
 
 
Припев.
 
 
Оператор пал убитый
рядом с пулями разбитой
неразлучной телекамерой его.
Ну, а ей все было мало —
все снимала и снимала,
все снимала, не теряя ничего.
 
 
Припев.
 
 
Наши «Никоны» все в шрамах.
Жизни личные – все в драмах.
Не должна на нас держать обиду власть.
Мы в Чечне и на Ямале,
как хотели, так снимали,
и снимали нас, за правду разозлясь.
 
 
Припев.
 
 
Но пошли снимать нас вскоре
в мафиозном приговоре
не с работы, а с поверхности земли,
Диму, Влада и Артема
у семьи украв, у дома.
Да и Щекоча сберечь мы не смогли.
 
 
Припев.
 

Июль 2005

 
Над могилой Александра Дубчека
слышится какой-то нежный звук,
будто чья-то тоненькая дудочка
все-таки не выпала из рук.
 
 
Говорят, что дудочку он вытесал,
когда стал в опале лесником,
и, бродя по чащам и по выпасам,
говорил, как свой, с березняком.
 
 
И текла из дудочки той исповедь,
полная несбыточнейших снов,
тех, что до конца в словах не высказать,
потому что нет подобных слов.
 
 
Есть во всех идеалистах музыка.
В циниках лишь скрежет, лязг и скрип.
Отпевают Александра-мученика
листья братиславских скорбных лип.
 
 
Все мои духовные родители —
и всех наших будущих основ —
снов свободы неосуществители,
но и не предатели тех снов.
Чаадаев, Сахаров и Ганди
не нуждались в лживой пропаганде.
 
 
Тайные скопцы и алкоголики —
шамкающий брежневский синклит —
злились, как играют братья Холики,
клюшкой так забрасывая голики,
что «СССР» бывал разбит.
 
 
И Политбюро сыграло танками,
ибо угрожало им концом,
мавзолеям с ихними останками,
все, что с человеческим лицом.
 
 
От стыда за Русь, за лицемерие
застонали гусли из земли.
Раздавила ты себя, империя,
танковыми гусеницами.
 
 
Оправданья после не найдут в Чека,
как в ловушке с красным фальшь-крыльцом.
Мумии к стене прижали Дубчека,
схваченного все-таки голубчика —
с чем?!
           Да с человеческим лицом!!!
 
 
Он,
     предвидя жертвы наперед,
не повел людей дорогою кровавой
в страшный бой, бессмысленный, но правый.
Мирным пораженьем спас народ.
 
 
Чувствовал я, как на Черной речке,
видя метки пуль, а не сердечки,
в Праге на облупленной стене —
фрески горе-маршала Эль Гречки.
Едки были чешские словечки,
и до боли стало стыдно мне.
 
 
И мне стыдно.
                       Навсегда мне стыдно,
а конца моим стыдам не видно.
Пусть забытым буду
                                 и освистанным,
и не перелистанным никем,
быть хочу я лишь с идеалистами!
Братиславе боль мою повем.
Дубчек, и Альенде, и Ромен Гари —
вот сейчас мои поводыри!
 
 
А вот у тебя в глазах,
                                  Веро́ника,
мягкая,
             но все-таки иронийка.
«Странно мне, что Вы идеалист…
Идеалы-то не удались…
Вот вы без зонта,
                            а скоро ливень.
Был прекрасен Дубчек,
                                      но наивен…»
 
 
Столько ям
                   мы нашим ближним роем.
Быть наивным —
                           это быть героем.
Но, хотя и деревянная,
                                      не дурочка,
нас ведет не в пропасть
                                       дудочка Дубчека,
а туда, где пахнет лесом,
                                        чабрецом
и бессмертьем с человеческим лицом…
 

16 июля 2005

 
Снова от крови на рельсах мокро.
Мир, как открытая рана.
Станции лондонского метро —
родственницы Беслана.
Рельсы на станции детства – Зима
с бабочками узорными,
странно, что в мире, сходящем с ума,
вы еще кем-то не взорваны.
Каждый автобус, вагон, магазин —
будущие могильники,
где по хозяевам из руин
плачут щенками мобильники.
 
 
Наша планета – всемирный перрон
вместе с детьми грудными.
Господи, хоть бы кровавый террор
сделал всех сразу родными!
 
 
Как же звонили бесстыднейше вы,
наши сограждане злобные,
в радиостанцию «Эха Москвы»
после трагедии в Лондоне.
Торжествовала звонков канонада:
«Так им и надо!
                         Так им и надо!»
Наш доморощенный сталинский Рим
вычеркнул слово «пощада»,
тыча в арену пальцем кривым:
 
 
«Так им и надо!
                          Так им и надо!»
Мне этой радости мерзкой природа
памятна с тридцать седьмого года.
В душах – гулаговских пил вжик да вжик!
Страхом мы все облучились
и ненавидеть злорадно чужих
мы на своих обучились.
Дух сердобольной Руси не исчез,
как потайная лампада.
Только боюсь, чтобы вновь не воскрес
радостных рук обвинительный лес:
«Так им и надо!
                         Так им и надо!»
Взорваны наша страна и судьба.
Взорвана русская тайна.
Может,
           мы все – только клочья себя,
взорванные несрастаемо?
В чем же английская здесь вина,
если рычат мохнато
наши ворчатели,
                           наша шпана:
«Так им и надо!
                          Так им и надо!»
 
 
Родины разными могут быть,
но при войне и терроре
разве не может объединить
общая Родина – горе?!
 
 
Горю друг друга откроем двери.
Разве не пели и мы «Типперери»?
Разве не лили бабы неграмотные
слезы на фильме о леди Гамильтон?
Слушая про Сталинград,
                                          англичане
шапки когда-то снимали в молчанье.
Разве под мессершмиттную музыку
не прорывались их транспорты к Мурманску?
Там и вморожены павшие в битвах —
в айсбергах – родичи будущих битлов.
И не накажут ли муками ада
нас за постыдное: «Так им и надо!»?
 

18–25 июля 2005

 
То язвительная, то уязвимая,
мой защитник и мой судья,
мне сказала моя любимая,
что она разлюбила себя.
 
 
Есть у женщин моменты зап́ усти,
будто сунули носом в хлам,
тайный ужас от собственной загнанности,
злость ко взглядам и зеркалам.
 
 
Мною вылепленная, мной лепимая,
меня вылепившая, как судьба,
неужели ты тоже, любимая,
разлюбила меня, как себя?
 
 
Время – это завистливый заговор
против юности и красоты,
но в глазах моих время замерло,
и в них лучшая женщина – ты.
 
 
Так зазывно играют разлуки мной,
но в тебя я хочу, как домой.
Не позволь себе стать разлюбленной
мной и даже тобою самой.
 

7 августа 2005

 
В пирогах он любил середочку,
да и водочку под селедочку.
Даже в мире сивушном,
                                      накуренном
оставался тем Валей Никулиным,
в ком проблескивала так внове
нежность Мышкина и в Смердякове.
И в Израиле Валя-Валечка
был странней и беспомощней валенка —
что все ищет, как цели побега,
во библейских песках —
                                       горстку снега.
Был Израиль – страна не чужая.
Он ее не клеймил, уезжая,
и как домик кривоарбатский,
сам в себя вновь решил перебраться.
Из арбатских забытых развалин
эмигрирую я в голос Валин,
что прощально читал в Политехе,
две свечи в зрачках полутепля,
монолог,
             запрещенный в кино,
неслучившегося Сирано.
 
 
Мы напрасно не сбыться боялись.
Недостойны обида и ярость
от украденных главных ролей.
Знаешь, Валечка, мы состоялись!
По селедочке!
                       Снова налей!
Надо нам умирать веселей!
Лжегероев монументальность
слабосильней,
                       чем сентиментальность
беззащитного города Да.
 
 
Это шестидесятников школа,
гда мы пели без стеба,
                                    прикола:
«Надежда, я вернусь, когда…»
Мы в иных поколеньях таимся.
Мы и в будущем состоимся —
нами родина молода!
Из далеких далеков,
                                 как прежде,
мы вернемся в Россию,
к надежде,
а Россия —
                   надежда всегда.
 

12–13 августа 2005

 
В пермском аэропорте,
настроенье всем портя,
хмуро вторгнувшись в гул,
кто-то из контролеров,
нудный выказав норов,
в микрофон затянул:
«Пассажир Никаноров,
пассажир Никаноров,
пассажир Никаноров,
вылетающий на Барнаул…»
 
 
Никаноров скрывался,
хитро он оставался
невидимкой в толпе,
Может, пил пиво «Дизель»
и жевал канапе,
и в буфете приблизил
пол-России в гульбе.
 
 
Вряд ли был олигархом, —
может, бомжем-огарком,
непонятным себе?
 
 
Может быть, на коробках
и мешках прикорнул
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул?
 
 
Может, в луже, как боров,
где-то он храпанул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!
 
 
Может, он сдезертирил
ото всех дедовщин,
прячась в женском сортире
от военных мужчин?
 
 
И страшней приговоров
и зрачков черных дул
голос, полный укоров:
«Гражданин Никаноров,
гражданин Никаноров,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!!!!»
 
 
И смертельнее пули
у меня жжет в груди:
что он ждал в Барнауле,
Никаноров, найти?
 
 
Бросил нас на кого он
в скуку, пьянь и разгул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул?
 
 
Как же всех наколол он
и куда улизнул,
гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул!
 
 
Может, мертвенно мрачный,
Сов. Союза герой,
с голодовок прозрачный,
позабыт он страной?
 
 
Может, где-то, отчаясь,
в потайном уголке
он висит, не качаясь,
на тугом ремешке?
 
 
Сгинул, как сиротинка.
И такая жутинка,
будто голос, как финка,
по кишкам полоснул,
хоть кричи: «Караул!»
в глушь российских просторов:
«Гражданин Никаноров!
Гражданин Никаноров!
Гражданин Никаноров,
вылетающий на Барнаул…»
 

2005

 
Царь-мужик,
                  самородок на стебле
                                           сломавшемся кукурузном, —
это он вытягивал на горбу,
                                            желваками бугрясь,
гроб эпохи своей,
                             надрываясь под грузом,
от холопского страха дрожа,
                                          оступаясь в кровищу и грязь.
Царь-мужик,
                там, в Калиновке, лапавший девок на лавках,
ненавидевший терку,
                          которой на сталинской кухне был терт,
он сыграл простачка-дурачка
                                          в развеселеньких бородавках
и царю-пахану отомстил
                     за подсунутый в пьянке под задницу торт.
И за то, что внутри волчьей стаи
                                                      пошел на восстание
и разламывать начал
                                  барачную нашу тюрьму,
и за то, что, все ногти о страх ободрав,
из себя выцарапывал Сталина,
благодарными будем ему.
Не по-царски носил свою голову он,
словно шляпой покрытую редьку.
«Коммунизьм» для него
                                       был одним из треклятых,
непроизносимейших слов.
Он Гагарина и Солженицына крестный отец,
                               да и в живописи юморист-теоретик.
Сколько дров наломал, но зато сколько спас он голов!
Запихали в могилу его.
                        Сдался, капитализму могилы не вырыв.
Что-то скучно без стука
                           мужицким пахучим ботинком в ООН.
От хрущевских ракет
                                   и до нынешних рэкетиров —
вот зигзаги сегодняшних
                                         поствавилонских времен.
Чтобы память Хрущева почтить,
пригласила семья не лепилку-мазилку,
                                           а штрафбатовца-скульптора,
кто его матом в Манеже покрыл.
Мрамор был черно-белый, как совесть,
                                      а оттепель сунули в морозилку,
и для нас, как для новояпонцев,
                                              Курилами сделался Крым.
Все же лучше хрущобы,
        чем кров, бывшим братством народов сожженный.
На могилу царя-мужика,
                                         кто отходчив бывал и жесток,
его бранью когда-то крещенный,
                                          но все-таки им защищенный,
опускаю нельстивый,
                                   зато и нелживый цветок…
 

2005

Нэнси Миллнер-Гулланд[9]9
  Мать моего первого переводчика на английский Робина МиллнерГулланда. – Евг. Евтушенко.


[Закрыть]

 
Я столько раз при жизни был угроблен.
Воскрес я от Сибири вдалеке —
мне подарили жизнь вторую Робин
и Питер —
                 на английском языке.
Меня считали в СССР опасным,
но помогла не кто-то,
                                  а сама,
как самый первый заграничный паспорт,
пингвиновская станция Зима.
Я помню Сассекс…
                               А ты помнишь, Робин,
в квартирке-крохотулечке моей,
как встречу наших очень разных родин,
ту встречу так похожих матерей.
Шампанское, как ты теперь ни пенься,
но никогда не повторится он —
бокала Зины звон с бокалом Нэнси
особый,
             нежный,
                          материнский звон.
Я интервью в газетах не читаю
политиков,
                  играющих с войной.
Я Нэнси с Зиной им предпочитаю —
вот им бы я доверил шар земной.
Все разное у нас —
                              привычки,
                                               песни,
но молча руку разжимаю я,
и мягко-мягко
                       на могилу Нэнси
летит, шепча,
                     сибирская земля…
 

Талса, OK, 4 декабря 2005

2006

 
Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.
Все прощальнее сердце неровно стучит.
 
 
Но покуда любовью нагрета кровать,
в потягушечки можно еще поиграть
и вдышать в твои волосы горячо:
«Боже, как хорошо! А тебе хорошо?»
 
 
Послевкусие счастья чуть-чуть, но горчит.
Свет жесток по утрам.
Счастье шепотом ночью кричит.
 
 
И толкает отчаянье – больше, чем страсть,
словно к матери в детстве, приткнуться, припасть,
понимая всем страхом шагреневых лет —
после жизни уже послевкусия нет.
 

20 февраля 2006

 
Когда тебя впервые встретил,
вдруг стало так тревожно мне,
как будто в грудь влетевший стрепет,
забился трепет в глубине.
 
 
А я подумывал устало,
что все во мне оттрепетало,
на милость сдавшись без стыда,
и, поскушнев, что не пристало,
не вострепещет никогда.
 
 
Но он вернулся, этот трепет,
он из меня другого лепит,
но тот другой и есть я сам.
Мне жалко тех, кто, как на казни,
трепещет от самобоязни
не знающих, что трепет – праздник,
и не к лицу бояться нам.
 
 
В любви тогда ты не обманщик,
когда с поющей головой
трепещешь от любви, как мальчик,
непобедимо молодой.
 

2006

Луис Миранда, один из последних виртуозов сворачивания кубинских сигар, был приглашен в 2006 году в Москву

на специальное шоу. Выйдя после шоу на бульвар напротив кубинского ресторана, он нагнулся, чтобы взять горсть снега и попробовать его впервые в жизни. В этот момент на него напали молодые люди с заточками, которым не понравилась его темная кожа, и его забили до смерти.

 
Нежный скульптор сигар,
                             их любовно оглаживающий кубинец,
Кто был твой полуночный,
                                       во внуки годящийся
                                                                  юный убивец?
Снег московский запятнан,
                         как будто твоя окровавленная гуявера[10]10
  Г у я в е р а – кубинская национальная вышитая рубашка навыпуск, которую носят даже во время официальных приемов.


[Закрыть].
Неужели пропала во братство всемирное вера?
И улыбка сошла
с непонявшего, что происходит, лица
цвета смугло-табачного,
                                       временем высушенного листа.
Почему темной кожи боятся,
                                               как будто потемок?
Где же фильм Александрова «Цирк»
                    и плывущий по нашим рукам негритенок?
Твои руки – лишь в крошеве табака,
                                   но их в крови чужой не марал ты.
А теперь больше нет на земле
                                                компаньеро Миранды,
кто хотел, чтобы каждый был в мире
                                            дымком его Кубы согретый,
и кто в пальцах сплетал неразлучно
                                          убитых Ромео с Джульеттой[11]11
  «Р о м е о и Д ж у л ь е т т а» – один из самых ароматных сортов кубинских сигар.


[Закрыть].
А убили его
        здесь, в стране, обещавшей спасенье всем нациям.
В нас ошиблись они?
                           Или сами в себе мы – в семнадцатом?
Компаньеро Миранда лежит
                                          и не жалуется, не шевелит́ ся,
шевелятся лишь пальцы,
                          ища на снегу золотые табачные листья.
Эти пальцы крутили их для барбудос[12]12
  Б а р б у д о с – бородачи, так называли повстанцев, которые во главе с Фиделем свергли диктатора Батисту.


[Закрыть],
                                                   а может, для Че Гевары,
но, как видно,
                 не скрутишь из русского снега
                                                           кубинской сигары.
 

8 марта 2006

 
У реки, где тайга вся выжжена,
возле станции Залари
из обкатанной гальки выложено:
«Забери меня, забери!»
Вертолетчик – он как нарисованный,
и ресниц не найти длинней:
«Я, товарищ, в любви образованный,
а девах не встречал дурней.
Ну, была она, в общем, трахнута
и, признаюсь по-честному – мной.
Но я вкалывал раньше на тракторе —
так его я не брал домой.
И уж слишком она приставучая —
как увидит, обнимет, сжимат.
Знает, где я летаю, и мучает, —
разве я виноват, что женат?
 
 
Вдруг, – рехнувшись по бабьей надобности,
прыгнет в реку пускать пузыри?
Все гогочут над этой надписью:
«Забери меня, забери!»
И лицо его длинноресницее
оползло с нелюдским хохотком:
«Да куда забирать-то – в милицию?
Там и так все набито битком…»
 
 
Здесь, где царской и сталинской каторги
приснопамятные места,
люди – будто бы камни обкатанные,
но в камнях прорастают уста.
И становится все угрюмее,
все истерзанней и больней
наше кажущееся смирнодумие,
крик выдавливая из камней.
Всем на шаре земном в одинокости
от жестокости зверской, нагой
только мнится, что в райской далекости
жизнь – другая. Но нету другой.
С пепелищами и погостами
мир – огромные Залари.
Удержусь ли от просьбы к Господу:
«Забери меня, забери…»
 

Талса, 18 марта 2006