Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

Руслану Ширяеву

 
Поезд у нас не фирменный.
Пахнет он, став старичком,
больше «паленкой», кефирами,
чем дорогим коньячком.
 
 
Бегают дети по тамбурам,
по коридорам визжат.
Жизнь продолжает быть табором
даже при чьих-то вожжах.
 
 
Все же к чему-то, да тянется,
вновь упований полна,
наша страна – чемоданница,
сумчатая страна.
 
 
Что помогло нам сблизиться,
сбиться по-братски в купе —
людям не бизнеса-жизнеса,
нерастворимым в толпе?
 
 
Кто мы? Мы с празднества Грушинского
все налегке, как бомжи.
И голова наша кружится,
но от свободы – не лжи.
 
 
Струны – (вновь петь истомились они!) —
то зазвенят, то замрут.
Дарят нам песню о милостыне,
после – романс «Изумруд».
 
 
Будто фонарики шалые,
всем нам ожить помогли
песни Булата Шалвовича
вставшей по струнке Горы.
 
 
Мы, как в рисунки наскальные,
верили столько лет
в мифы о Ленине, Сталине.
Где же конечный ответ?
 
 
Веря в плакаты и вырезки,
высвободиться не смогли,
Остров Свободы выискав
лишь от России вдали.
 
 
Грушинцы, все не поздно вам,
вера всегда не поздна —
может стать этим островом
собственная страна!
 
 
И вновь, на Гитару качающуюся
над разинской буйной водой,
взойду, никогда не отчаивающийся,
по-грушински молодой.
 

Поезд, 4–5 июля 2010

Б. Кейльману

 
Почему так тянусь я
                        ко грушинской свойской палаточности?
Потому, что так хочется,
                                    ну, хоть маненько порядочности.
Вы порядка хотите
                               в построенном вами парадничаньи?
Настоящий порядок,
                                  по-моему,
                                                  просто в порядочности.
 

Поезд Тольятти – Москва, июль 2010

 
Все мы – дети безвре́менья,
но свободы отцы.
Тяжко нам без Ефремова —
взял бы вновь под уздцы!
 
 
Нам бы удаль таранящую —
но не кнут, не вожжу,
и доверье к товарищу,
вожаку – не вождю.
 
 
Как пробились мы в юности?
Видя это во сне,
мы сумели проклюнуться
и в Берлинской стене.
 
 
Ни двора, ни кола еще,
лишь актерская рать,
лишь Олег Николаича
капитанская стать.
 
 
Были в том «Современнике»
мальчики-скакуны,
заводилы-изменники,
мачехи-скукоты.
 
 
А какими девчоночками
Русь украсили мы —
то чуточек бочоночками,
то Дюймовочками.
 
 
Защищал их плечистостью,
ну почти как коллег
шоферюга плющихинский,
самодержец Олег.
 
 
Ложью так изуродованная,
не страшась перемен,
возвращалась к нам родина
с молодых наших сцен.
 
 
И в лосинах чуть кремовых
мы любили не зря
декабриста Ефремова
даже в роли царя.
 
 
И откуда в нем царское
в крепкой властной руке,
и притом пролетарское —
в говорке, в кепарьке?
 
 
Ах, Олежек-Олеженька,
ты из самых родных.
Ну какого ты лешего
нас оставил одних?
 
 
Ты лосины не снашивай,
на расправы не скор,
наш великий, наш-нашенский
император-шофер.
 

Август 2010

Хватило бы улыбки,

Когла под ребра бьют.

Б.О.

 
Без тебя, Булат Шалвович,
и без песен войны
дрыгоножные шалости
до чего же стыдны.
 
 
Без тебя, Булат Шалвович,
шар земной не смешно
странным выглядит шариком,
но чьего казино?
 
 
Без тебя, Булат Шалвович,
все позорнее страсть липких глаз,
так и шарящих —
как народ обокрасть?
 
 
Без тебя, Булат Шалвович,
не срамить бы нам стих,
жить тусовками, шайками,
попрошайками их.
 
 
Без тебя, Булат Шалвович,
не спастись пылью слов,
закидательством шапочным,
но без мудрых голов.
 
 
Без тебя, Булат Шалвович,
и друзья – не друзья,
и достаточно шага лишь
быть с тобой,
                      но нельзя…
 

20 августа 2010

 
Эти глаза напротив
чайного цвета.
Эти глаза напротив
что это, что это?
 

Из песни, которой почти полвека

 
По улицам Владивостока
я провожал тебя домой.
Тебе сказать хотел я столько,
но был застенчиво немой.
 
 
И ты, кассирша «Военкниги»,
гимнастики советской дочь,
со мной в двусмысленные миги
чуть поиграть была не прочь.
 
 
Из дерзких снов о Пиккадилли,
Бродвее и Шампс-Элизе
такие ноги не ходили
еще по нашенской земле.
 
 
И, наполняя мир сияньем,
как нереальные почти,
пленяли чем-то марсианьим
твои зеркальные очки.
 
 
А бухта Золотого Рога
скрывала, хитро притворясь,
что ты, такая недотрога,
была дотрогой столько раз.
 
 
Ты прикоснулась без обмана
надменным пальчиком к плечу:
«Прости… Хочу за капитана…
А за поэта – не хочу…»
 
 
На улицах Владивостока,
не оценившая меня,
со мной рассталась ты жестоко,
ладонью губы заслоня.
 
 
Я в кабаках все гро́ши пропил,
где оскорблен был, как поэт,
песнюш́ кой про глаза напротив,
а также и про чайный цвет.
 
 
Потом я облетел полмира,
но снова памятью незлой
во Владик что-то поманило.
А что? Все тот же пальчик твой.
 
 
Все изменилось на морфлоте,
лишь выжил через двадцать лет
тот шлягер про глаза напротив,
а также про их чайный цвет.
 
 
Я ткнулся в шумную кафешку,
дверь в ту же песню приоткрыв,
но вдруг наткнулся на усмешку:
«Куда ты прешься? Перерыв!»
 
 
В броне, как вражеские танки,
перед дымящимся «азу»
сидели три официантки,
руками ерзая в тазу.
 
 
Для сорванной в концертах глотки,
чтоб мне не потерять лица,
я попросил у них не водки,
а два простых сырых яйца.
 
 
«У нас идут на завтрак яйца! —
сказала с гордостью одна. —
Давай-ка, братец, выметайся!» —
и стопку хлопнула до дна.
 
 
«Но есть у вас яйцо к бифштексу…» —
я показал ей на меню.
«Что, братец, у тебя в башке-то?
А где ж я мясо применю?!»
 
 
И вдруг она, очеловечась,
ко мне рванулась: «Женя, ты?», —
лицо запрятав, как увечность,
где время смыло все черты.
 
 
«Вот и отмщенье мне настало.
Сплыл капитан… Бил ни за что…
Ты видишь – я какая стала…
Он спился. Я теперь – ничто».
 
 
У бухты Золотого Рога
прошу прощения у Бога,
прошу прощения у всех,
кто был наказан слишком строго,
ведь чья-то боль – наш общий грех.
 
 
А если и чисты мы, вроде,
всех от ответа Бог не спас,
и Божии глаза напротив,
как наказанье, смотрят в нас.
 

Август 2010

 
В поведении многих людей сейчас —
                                                   удручающая вареность.
Ни страсти, ни доброго «Здрасте!» —
                                                    залезли в себя и сидят.
А я когда и залезу в лужу,
                                          то весь наружу,
но с Мишей Поздняевым образовалась у нас
                                           взаимная недоговоренность,
как у двух не спрашивающих: «Тебе страшно?»
                                       освистываемых пулями солдат.
Мы за что-то всегда воевали рядом.
                                        Но лишь за совсем непохожее.
Нас безуспешно стравливал
                              охочий до грязных разборок Парнас.
Нас любили женщины очень разные,
                                         хотя мы оба не вышли рожею,
и, разводясь, лишь прикидывались,
                                                          что разлюбили нас.
Уж если мы ляжем в землю,
                                         то мы из нее и выковыряемся.
У нас непохожие боги,
                                     а все-таки Он един,
и, может быть, с Божьей помощью
                                    друг другу мы таки выговоримся
и в первый раз, улыбнувшись,
                                          друг другу в глаза поглядим.
 

1 сентября 2010

Даже признака беспорядка я не увидел в том, что старенькая правозащитница, которой лет за восемьдесят (да простит она меня, если я преувеличил), вышла 31 декабря прошлого года, с грустным юмором надев костюм Снегурочки, чтобы обратить внимание на свой плакатик с надписью 31. Он, этот плакатик, напоминал всего-навсего о статье конституции, разрешающей слишком часто не разрешавшиеся московскими властями митинги, не носившие никакого агрессивного характера. А это даже и митингом-то назвать было нельзя, потому что старушка просто стояла, как молчаливый укор, не перекрывая никакого движения, и ничегошеньки не говорила. И вдруг по чьему-то приказу появились ражие молодцы и начали грубо вырывать плакатик из рук старушки, и на все это было так стыдно глядеть и тогда, и потом, когда это повторяли много раз на иностранных телеэкранах, и мне наивно задавали вопрос: «А что означает 31? Почему это у вас нельзя показывать?» Не задуматься ли нам над самими собой и в этом случае, чтобы не помогать другим не любить нас и бояться? А разве всем нормальным людям не хочется, чтобы их любили, а не боялись?

 
Питомцы культур-мультурочки,
лбы бритые против седин,
так ржали, в зубах сжав окурочки,
увидев подобие дурочки —
старушку в костюме Снегурочки
с плакатиком «31».
 
 
Давнишняя правозащитница,
была бы другой – шла домой.
Но все и Господь ей засчитывает
и седенький Пушкин зимой.
 
 
Пришла декабря тридцать первого
с плакатиком этим в руках,
кота позабывшая верного,
и в целых сначала очках.
 
 
Потом они жалобно хрустнули
от злости родных сапогов.
Такие дела наши русские —
и в бабушках ищем врагов.
 
 
Все это по телику видели —
с плакатиком «31» —
Австралия, Франция, Индия,
и даже английская Queen.
 
 
Глаза намозолили и́м уже,
наш стыд отложив на потом.
Но как можно думать об имидже
и бить по нему – долотом?
 
 
Как будто бы это боярыня
Морозова в грозных санях,
откуда такое бояние,
да и у кого-то синяк?
 
 
Россия, ведь ты же могучая —
ну что мы себе так вредим,
Снегурочке руки выкручивая
с плакатиком «31»?
 
 
Ну, разве тут пахнет заговором?
Чего так пужают народ?
На родине Пушкина, Сахарова
старушкам грубить не идет.
 
 
Посмешище во всепланетии!
Придумают – Бог упаси! —
чтоб тридцатиоднолетие
не праздновали на Руси.
 
 
Столицу – пусть стоит недешево —
мы пересоорудим,
чтоб здания ни одинешенького
под номером «31»!
 
 
А кто-то заявит, наверное,
крамолу и в этом узря:
«Пора отменить тридцать первые
все числа календаря!»
 
 
Неужто все силой доказывается —
а разумом – не вполне,
и тридцать второе декабрьское
взамен вкалендарят в стране!
 
 
Не знаю, что будет на Родине
и что вообще на Земле,
и сколько еще новогодий мне
достанется – лишь бы в семье.
 
 
И нам воссоздаст новый Суриков,
который так необходим,
старушку Снегурочку в сумерках
с плакатиком «31»!
 

Декабрь 2009 – сентябрь 2010

А. Сурков на встрече со студентами Литинститута в 1956 голу:

– Вы видите вот это пятно на стене в аудитории? Конечно, если в него уткнуться носом, будет видна только грязь. А вот если отойти немного, то вы увидите, что это всего-навсего незначительная часть стены. К сожалению, некоторые писатели именно утыкаются носами в грязные пятна нашей действительности вместо того, чтобы отойти и увидеть действительность в целом…

Реплика студента М. Рощина:

– Но если отойти слишком далеко, то пятно вообще не будет видно…

 
– На кладбище тебе пишу я, Миша,
когда тебя хоронят без меня,
как некогда писал тебе в Камышин,
надеждам юных лет не изменя.
 
 
О, помню я хромавшую с отвагой
по сцене
              с отлетевшим каблуком
Лаврентьеву Наташу с дерзкой шпагой
в студенческом спектакле на Тверском.
 
 
Она, твою угробив пишмашинку,
похожая сама на камышинку,
«спасать народ от черной силы зла»
тебя тогда в Камышин увезла.
 
 
Она в кирзовки ноженьки обула,
ловить привыкла местных карасей.
Да не было ни одного Тибула —
убили наперед в России всей.
 
 
О Боже мои, какая была пара!
Стал без нее, как Тутти, одинок
ты навсегда,
                    когда она пропала,
народницею ставшая Суок!
 
 
Дочь предшестидесятых,
                                          наша-наша,
предвидела ты нынешние дни,
и ты погибла наперед, Наташа.
Нет стольких!
                       Я и Белла – мы одни.
 
 
Какие зимы мягкие пошли,
а все друг к другу так похолодели.
Все заняты.
                   Все, кажется, при деле,
и пошловата жизнь при беспределе,
и с пошлостью воители пошлы.
 
 
Сердца иных и летом не размякли,
и при пожарах с холодком в умах
был в мародерстве чьем-то не размах ли,
когда огонь плясал в чужих домах?
 
 
Нам не до милосердья,
                                      не до братств.
Совсем иные нынче подписанты.
Они теперь не прежние «спасанты»,
а чтобы оплатили их таланты,
вмиг подмахнут любое «одобрям-с!»
 
 
А Миша Рощин не был диссидент.
Понежиться любя под одеялом,
без водочки скучал бы досидеть
в тюряге до всемирных идеалов.
 
 
Лаврентьева Наташа, как судья,
пронзала совесть шпагою,
                                           но даже
когда боялся,
                      спрашивал себя:
«А это подписала бы Наташа?»
 
 
Да что с людьми случилась за беда?
В свои тусовки сбившись, будто сельди,
они забыли, что ли, навсегда
святую старомодность милосердья?
 
 
И это разве ли не наша Родина,
когда, от равнодушия храня,
сквозь сомкнутые веки Миши Рощина
сейчас Россия смотрит на меня?
 

Талса, Оклахома, 3 октября 2010

Мы под Колпиным скопом стоим.

Артиллерия бьет по своим.

А. М.

 
Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров.
Он свой адрес,
имя позабыл.
Только слово у него в бреду пробрезживало:
«Евтушенко».
Ну а я не пособил.
И когда медсестры иззвонились,
спрашивая,
что за слово
и какой это язык,
не нью-йоркская,
а лондонская справочная
догадалась —
русский!—
в тот же миг.
И дежурной русской трубку передали —
и она сквозь бред по слогу первому
заиканье Саши поняла, —
слава Богу, девочка московская,
поэтесса Катенька Горбовская,
на дежурстве в Лондоне была,
через спутник в звездной высоте
еле разгадав звук:
«евт-т-т».
Помогло и то, что в мире мешаном
так мог заикаться
только Межиров.
Жаль, что главную напасть мы не сломили
все спасенья —
временные в мире.
 

20 октября 2010

 
Неужто больше не будет Беллы —
высокопарности нараспев,
а лишь плебейские децибелы
соревнования на раздев?
 
 
Как Белла нервно ломала пальцы
и как рыдала, совсем юна,
когда тогдашние неандертальцы
топтали гения, как спьяна.
На стольких собраниях постоянных
роман, не читая, клеймили они,
изобретали слова: «пастернакипь»
и «Доктор Мертваго» в те стыдные дни.
 
 
С поэтом столкнувшись в лесу на тропинке,
она двух слов связать не смогла,
но в робости этой ребячьей запинки,
наверно, сокрытая мудрость была.
 
 
Но смелость свою собрала наудачу
и, в общем, Ахматову напролом
она пригласила на мужнину дачу,
да только, к несчастью, была за рулем.
 
 
Ахматовой было не надо к ней ездить.
Мотор зачихал, и она поняла —
из разных плеяд не составить созвездья.
Поездка небогоугодна была.
 
 
Но в Белле нам слышались Анна, Марина,
и Пушкин, конечно, и Пастернак,
все было старинно, чуть-чуть стеаринно:
само по себе получалось все так.
 
 
Как женщина, может, была и капризна.
Скажите – а кто не капризен из нас?
Но было в ней чудо слиянья лиризма
с гражданской совестью – не напоказ.
 
 
Какую я чувствую, Боже, пропажу —
как после елабужского гвоздя.
Незнанья истории я не уважу…
 
 
Ну—
        кто раздвигал хризантемами стражу,
так царственно к Сахарову входя?!
 

30 ноября 2010

 
Когда приехал к нам в Россию Маркес,
его я в Переделкино повез —
он был колючим по-левацки малость,
но я не видел в том больших угроз —
ведь все-таки в стране картелей рос,
и все, кто жили под «Юнайтед фрут»,
те знали, как наручники их трут.
 
 
Я предложил заехать на могилу
К Борису Леонидовичу.
Гость
сначала промолчал и через силу
сказал, скрывая неприязнь – не злость,
что неслучайно Пастернак был признан
обрадованным империализмом, —
так ждавшим эту сахарную кость.
 
 
Весь шум вокруг поэта был позорен.
Как он себя использовать позволил?
 
 
Был Маркес мой любимей,
но не идол.
И Пастернака я ему не выдал:
 
 
«Но он не прятал «Доктора Живаго»,
Он знал, что «корень красоты – отвага».
Он против игр циничных, лживых правил
любовь над всей политикой поставил.
Неужто вам всех высших чувств на свете
важней монтекки или капулетти?
Он разве начал сам скандал с романом?
Им бить друг друга стали в рвенье рьяном
капитализм с феодализмом русским,
а Пастернака позвоночник хрустнул…
Нет гениев, что все-таки остались,
использовать которых не пытались.
Но это не вина людей, а драма…
Мы завернем к могиле
или прямо?»
 
 
«На кладбище», – сказал, подумав, Маркес.
Замолк в нем журналист.
Проснулся мастер.
Так бережно он шел,
войдя на кладбище,
как будто под ногами были клавиши.
 
 
Когда-то мой отец мне говорил:
«Запоминай (но не играя в судьи),
как люди ходят около могил,
и это тебе скажет, что за люди».
 
 
О золотую краску руки выпачкав,
шел романист-Мидас
почти на цыпочках.
Шел Маркес,
Он тихохонько высмаркивался.
Вгляделся в нежный профиль неспроста,
и еле шевельнулись губы Маркеса:
«Какая на могиле чистота…»
 

15 декабря 2010

 
«Эти люди меня исчезают…» —
вот каков он – испанский язык.
Я испытываю к нему зависть,
и к нему, как приемыш, привык.
 
 
Эти люди меня истязают,
меня тянут на хваткое дно.
Эти люди меня исчезают,
ибо сами исчезли давно.
 
 
Но не знают секрет мой – что в бездну,
словно в небо, готовился я,
и что как-нибудь, но не исчезну
из исчезнувшего бытия.
 

15 декабря 2010

 
Я – римлянин древний,
но только без Древнего Рима.
Без панциря, шлема,
коня, чтобы въехать в Сенат,
без шита, без меча и копья,
без тех, без которых
вся жизнь моя непредставима.
Все умерли —
и в наказанье не умер лишь я.
 

Декабрь 2010

«И откуда пошло и укоренилось это вымученно неблагозвучное «в разы» вместо привычного и неизвестно кому помешавшего «во много раз?». Это ныне – увы! – ходячее уродское выражение однажды я услышала даже из уст приезжавшего в наш город московского чиновника из м-ва образования».

Из письма преподавательницы русского языка и литературы с сорокалетним стажем

 
Если б в лингвистике нам бы давали антипризы,
первый я дал бы чуть львиному, руководящему рыку
—
                                                                         «в разы»,
явно пришедшему от южнобазарного
                                                             «арбузы»,
способному переучить говорить не «глаза»,
                                                                       а «глазы»
и обладающему угрожающим,
                                           хотя и ласковым: «з-з-з-ы-ы»
с призвуком легким
                                 садистской фабричной фрезы
прямо по хрупкому горлышку
                                                 старой несчастной козы,
пока этого не пробуя делать со слонами,
но в экспериментах с людьми и словами
вообще забывающему тормозы.
И это «в разы»,
                         к поэзии русской недобры,
к ужасу учителей
                             повторяют чиновные наши минобры.
Кто с бодуна
               придумал это безграмотное: «В разы!»,
                                   просто созданное для антиприза,
как будто поехала крыша,
                                          когда он хлебнул антифриза?
Но даже от пьяниц,
                                носы у которых сизы,
ей-богу, ни разу
                          не слышал такого изыска «в разы».
Копался во всех словарях,
   но как будто меня издевательски кто-то разыгрывал,
             не встретил намека
                        на старославянскую древность «в разы».
Видно, во время какой-то забытой
                                                 административной грозы
бывший начальник большой
               с гармонистской и заодно афористской душой
взял, да и ляпнул
                             это «в разы»,
чтоб не забыли —
                             за ним всей России низы.
С тех пор получается
                                   что-то вроде всеобщей «шизы».
Давно того дяденьки нет.
                                         А вот ржавые гвозди
                                                  мозгам забивают в пазы:
«Их кризис все хуже…
                                    Наш кризис все лучше —
                                                                           в разы…»
 

23 декабря 2010

 
Есть в русских опасная на́хлынь —
внезапно нахлынет она
то любвеобильным, то наглым —
разнузданная кривизна.
 
 
Но вдруг через всю распустежность,
где к совести не добрести,
проступит, как лучик, возможность
смирения и доброты.
 
 
И вновь станет друг тебе другом,
вновь станет любимой жена.
Но сменится это испугом,
что совесть опасна —
                                  жива…
 
 
И как догадаться, —
                                готовясь
счастливо прожить много лет,
что счастью опасней —
                                    совесть
иль жизнь, когда совести нет?
 

24 декабря 2010

Ты изначален, ангел мой,

Ты – недопущенность

свободы…

А. Ч.

 
Строптивый демократ
                                    Андрей Черкизов —
был самому себе и прочим
                                           вызов:
«Я бюрократов и сырыми ем».
Его слова, как будто лед
                                        с карнизов,
обрушивались на головы всем.
Любил подонкам говорить
                                           в лицо:
«Вы даже не дерьмо,
                                 а дерьмецо».
Вообще он был прозаик
                                       суперкласса.
Я помню прозу памяти
                                      Барласа —
тончайшее, мощнейшее эссе.
Но в славу не впустила
                                      снобов раса.
Что помешало? Гонор
                                   лоботряса,
и водка та, что пил он
                                    вроде кваса.
Как вдруг он стал из
                                  пьяного матраса
босс типа Карабаса-Барабаса,
которого побаивались все.
Его по пьянке ельцинская лапа
поставила директором ВААПа
(под новым, впрочем,
                                   именем РАИС,
где документы стали
                                  жертвой крыс),
а вышвырнут он был тогда
                                            за что ж?
За редкий
                 недостаток-недележ.
Он был идеалист,
                             Андрей Черкизов,
и дискомфортен даже для
                                          чекистов.
Не брал, подлец. Как рядом
                                             с ним возьмешь?
Придумали нехитрую
                                    задачку —
и подложили ловко баксов
                                            пачку,
дав знать метафорически ему,
что честность – это путь
                                         прямой в тюрьму.
Он свой идеализм в такую
                                            качку
не сковырнул, как вредную
                                             болячку,
и сам он был сковырнут
                                       потому.
Он влез в эфир, надев
                                    не стильный батник,
а зэковский, портным
                                    пошитый ватник,
ушанку доходяг на Колыме.
Программой, полной слов
                                          неаккуратных,
он портил настроение
                                    в Кремле
с экрана НТВ навеселе.
Но как же без блаженных
                                          на селе!
А после оказался вновь
                                      на «Эхе»,
где не скажу чтоб делал он
                                            успехи,
но чувствовался лагерный
                                           тот ватник,
и тот же Он —
                       свободы слова ратник.
Он все-таки был дик,
                                   но чем-то мил
не из лакеев и не из громил.
Я интервью ему ни разу не дал,
да он и не просил. Он жил,
                                            как небыль,
как будто между небом
                                      и землей,
и как-то увязался он за мной,
уже хвативший малость
                                        на работе,
мне бормоча: «А я почти
                                        в полете!
В Париж лечу… Увы, не первый
                                                   раз!
Я в первый раз там чудно
                                          под завяз.
Мой первый раз – роман, а не
                                                 рассказ!»
«Вам лучше, может, все-таки
                                               собраться?»
«Боитесь вы, что я успел
                                        набраться?
Мне до Парижа главное
                                       добраться.
Да я не пьян, я счастлив,
                                         слава Богу.
Пойдем, со мною выпьем
                                         на дорогу!»
И помахал мне пуком
                                    долларей:
«Сегодня я богатый, как еврей
(по мненью всех антисемитов
сразу),
а деньги надо выжечь, как
                                           заразу!
В кои-то веки матушка —
                                       Россия,
разжалобясь, дала мне
                                     отпускные —
ей от меня охота отдохнуть.
Мне – от нее…
                        Куда мы держим путь?»
Мы на Арбате выбрали
                                      терраску,
где цены слишком не вгоняли
                                                 в краску
всех честных демократов —
                                          могикан,
где гжелку даже налили
                                        в стакан
Черкизову по личному запросу,
чего не снилось даже
                                  и Давосу.
И он сказал, дыша в лицо
                                          мне дымом:
«Признаюсь, что в отечестве
                                               родимом
я франкофилом стал
                                  неисправимым.
Давай-ка выпьем
                            за Французостан,
где я описан был под
                                  псевдонимом
писателем по именем Ростан.
Давай-ка тяпнем не за всю
                                           планету
и не за всех на свете милых
                                             дам,
а за Марию свет
                          Антуанетту,
оклеветать которую не дам!
Вот Маяковский – он ее,
                                         как девку,
унизил, гогоча, что королевку
на эшафот поволокла толпа —
толпа всегда жестока и тупа!
Народ вопил у стен Версаля:
                                               «Хлеба!» —
и, якобы надменная, она
спросила: «А пирожных вам
                                              не треба?
Пирожными вся Франция
                                           полна!»
Так оправдали гильотину
                                          звери,
так оправдала самозверство
                                              Русь.
А я за королевы честь молюсь.
Как Станиславский, я рычу:
                                               «Не верю!
Лгут на тебя, французская
                                            Марусь!»
Он после пил еще за
                                  Жан Габена,
за Монтескье, Рабле, Гогена,
                                               Пьяф, и зарыдал,
                                                          неловко и согбенно
ко мне на грудь как сирота
                                            припав:
«Какая глупость, что все эти
                                               годы
единственно, чего я ждал —
                                             свободы.
Никто себе не лучший
                                     господин,
когда он все один, один, один…»
И вдруг,
              не предполетен,
                                        а полетен,
он встал, нездешним светом
                                              осиян,
раскрыв, как веер, пачку новых
                                                   сотен,
как будто был из русских
                                          марсиан.
Раздаривая сотни, по Арбату
                                                он шел.
Не все поверили ему.
                                   «Берите!»
«Не попросите обратно?»
                                          «Да что вы,
и с приплатой не возьму!»
Он шел вдоль политических
                                               матрешек,
но с них не брал примеров
                                           нехороших, —
не продавал билетики
                                    в провал,
а, слезы не стерев со щек
                                         заросших,
влюбленным парам деньги
                                            раздавал.
Хрустящие зелененькие
                                       сотни
пугали многих нежным
                                       «Это вам»,
и пятились, бедняги,
                                  в подворотни,
боясь попасть на воландовский
                                                   хлам.
Но были говорившие
                                  «Спасибо»,
Рассматривали деньги
                                     на свету
и добавляли: «Странно,
                                       но красиво.
Ну как теперь не верить
                                       в доброту!»
А больше всех понравились нам
                                                    двое
(наверно, были первый раз
                                            в Москве) —
                                                                взяв,
но догнав с повинной головою:
«Назад возьмите сотню…
                                         Тут их две».
Как самый человечный
                                      из капризов,
тот день запомнил я,
                                  Андрей Черкизов.
Уверен я, что вы не поостыли,
в Париж попав с карманами
                                              пустыми.
Наверно, вы чуть-чуть
                                     поголодали,
но умереть вам с голоду
                                       не дали.
Вернувшись,
                     после умерли вы вскоре,
надеюсь, что от счастья,
                                       а не с горя.
Но бродите незримо
                                 по Арбату,
да нечего раздать —
                                где взять зарплату?
Я столько слышал
                              в нашей яме сточной
о вашей биографии порочной.
Не идеализирую я вас,
Как, впрочем, тех, кто если
                                            пьет, то квас.
Но видел вас
Гаруном Аль Рашидом,
а сплетникам —
                          я морды бы расшиб
                                                          им!
Плюю на треп родного
                                     злохолустья,
и с клеветой вовек
                              не примирюсь я.
Я знаю —
полной правды нет в грязи.
Судить о Вашей жизни
                                      не берусь я,
но королева Франции —
Маруся —
Антуанетта
скажет вам:
«Мерси».
Есть кавалеры чести на Руси.
 

Декабрь 2010