Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

 
Так было на кольце Садовом —
от жалости, не от любви
совали пленным немцам вдовы
горбушки горькие свои.
 
 
Рогаток в этой в страшной давке,
не видел я у мелюзги,
и женщинам шептали «Danke»
их потрясенные враги.
 
 
Об этом память Генрих Белль нес,
хотя он не был сам в плену.
Проверка сердца – «сердобольность» —
способна выиграть войну.
 
 
Немилосердье – антирусскость.
И разве это патриот,
когда он чьим-то телом хрустнет
и сапога не оботрет?
 
 
Пусть с виду парень он не промах,
но если в том, кто рвется ввысь,
немилосердия хоть промельк —
Россия, поостерегись…
 

30 декабря 2010

 
Я тебя когда-нибудь
                                 уговорю,
чтоб не опошляться,
следует пошляться
по каким-нибудь кривехоньким рю,
или там, где ели,
                           белки и грибы
только бы без цели,
                                только без борьбы.
А политик в кашемире,
                     кто один из поваров
                                             этой странной каши в мире
говорит:
– Без докторов
мир спасительно здоров,
но без соуса борьбы
все апатией больны.
Что такое партии? —
средства от апатии!
И мне шепчет, в ус не дуя:
«Между нами, я к борьбе-с
как русак, рекомендую
лишь марсельский буйабес!»
А я ему отвечаю:
«Лучше с Машей выпью чаю,
и налажу мир в семье,
а потом уж на Земле.
Скушен дряхлый спор убогий
вымерших идеологий,
а вот идеалы вам
я, как Машу, не отдам!»
 

31 декабря 2010

 
Газеты читать было как отравленье,
был грохот валькириевых крыл,
когда Джанджакомо Фельтринелли
роман Пастернака всем людям открыл.
 
 
Там большее было, чем литература,
чем красные-белые, чем война,
как будто воскресшая лира Катулла
соединила в одно времена.
 
 
И вдруг подзастыла помпейская лава,
уже подогретой холодной войны,
когда, взявшись за руки, Юрий и Лара
по свету пошли от страны до страны.
 
 
Пошли, как послы от Ромео с Джульеттой,
на всех языках нас любовью стыдя,
и что-то случилось с прозревшей планетой,
еще бы чуть-чуть – и взорвавшей себя!
 
 
Какой была гибель Джанджакомо – тайна.
Прекраснее взрывы романов, поэм,
быть может, взорвался и он неслучайно,
а чтоб не позволить взорваться нам всем?
 
 
И с неба, как ангелов белые перья,
напомнив нам всем, что любовь – это дар,
летят к нам рецепты любви и доверья,
которые доктор Живаго нам дал.
 
 
Шар земной – усталый человек,
и, по обе стороны скорбя,
ты, Господь, один у нас на всех,
лишь зовем по-разному тебя.
Весь шар земной – Макондо.
 

Декабрь 2010

 
Дорасту ли до растенья,
до соснового ствола,
свою душу дораздену
перед всеми догола?
 
 
Или в этом есть бесстыдство,
или вовсе нет стыда,
и так глупо следопытство,
если в тайну – ни следа?
 

2010

 
Чем вы в жизни нежней,
тем вы людям нужней,
а когда вы проститесь негаданно с ней,
то последняя ваша нежнинка
охладит чью-то злобу,
                                   присев хоть кому-то на лоб,
среди множества лбы раскаляющих злоб.
 

2010

 
Я вас люблю, а вы и не догадываетесь,
и вам не догадаться – вот беда.
И в этом вечно будет недоказанность,
и будет недосказанность всегда.
 
 
Я вас люблю, а вы и не догадываетесь,
а спросите – я вряд ли дам ответ.
Да, впрочем, вы мне тоже не докладываетесь —
вы любите кого-то или нет.
 
 
Я вас люблю, а вы и не догадываетесь,
что защищаюсь я недобротой,
и до того порою я докатываюсь,
что вам кажусь насмешницей крутой…
 
 
Я вас люблю, а вы и не догадываетесь.
Открытости боюсь я, как огня.
Уж слишком много злых людей докапывается,
какие есть секреты у меня.
 
 
Все делаем нечаянно мы гадости.
За радости свои не ждем суда.
Вот почему я не хочу догадываться,
и вам не догадаться никогда.
 

2010

 
Шла женщина с таке́нными грудями,
что было стыдно ей перед людями…
 

2010

 
Страшно, если стебом будет съе́та
должность устыдителя —
                                          поэта!
 

2010

 
Порожденье нашей бизнесменщины —
женственность теряющие женщины.
 
 
Деловой во взгляде холодок.
У ноги непьющий, к счастью, дог.
 
 
Измельчали наши мужички.
Их сквозь полутемные очки,
взгляд припрятав, лучше наблюдать.
Небольшая это благодать.
 
 
Надоели – в горле горький ком! —
приживалки в образе мужском.
 
 
Льстят, воруют. С ними – скукота,
так, что складки горькие у рта.
 
 
Бизнес-феминизмес наших дней.
Больше королев, чем королей.
 
 
Но у дамы самой деловой
интерес бывает теловой.
 
 
Ей легко исполнить свой каприз —
очередь стоит в мужской стриптиз.
 
 
И в руках, от пальцев горячи,
в нетерпенье бренькают ключи.
 
 
Стриптизеры их зовут к себе,
страстно извиваясь на столбе.
 
 
Помни, получающий свой «нал», —
о себе чтоб не напоминал!
 
 
И не должен здесь после всего
провожать никто и никого.
 
 
Мы в друзьях друзей не узнаем.
Не стыдятся. Все они – гольем.
 
 
Как легко умеет кто-нибудь
шуточкой скабрезной стриптизнуть.
 
 
Ханжеской политика была,
а сейчас разделась догола.
 
 
Смак – на государственном древке
извиваться, как в стрип-кабаке.
 
 
И глаза я опускаю вниз,
а вокруг сплошной мужской стриптиз.
 
 
Как мне жить и как мне почивать —
может, «Песню Песен» почитать?
 

2010

Тамаре и Игорю Жиляковым

 
Недооцененная Россия
пишет да и пишет, чуть жива,
У нее слова не даровые —
да кому нужны ее слова!..
 
 
Недооцененная Россия
нечто, может быть, изобрела,
что ее поднимет не впервые,
будто мешковинные, крыла?
 
 
Недооцененная Россия,
чтоб себя вели прилично впредь,
сразу всех грызущихся разнимет, —
не задавит задом, как медведь.
 
 
Как вагон, свой разум не отцепит,
и себя, когда ей что взбредет,
не переоценит, а оценит —
не идет ей мелковатость цели,
быть не гениальной не идет.
 

2010

 
Ревнивые спасатели империи —
неужто захотелось вновь им Берии?
 

2010

 
…и мертвые губы
Шепнули: «Грена…»
Да. В дальнюю область,
В заоблачный плес
Ушел мой приятель
И песню унес.
 

М. Светлов

 
Хоть минуту урываю
наяву или во сне,
и опять по Уругваю
удается ехать мне
с Лочей,
так до ям охочей,
что она не тормозит,
предвкушающе хохочет —
это гостя поразит!
И мы бухаемся в лужи,
а в горах все это – риск.
«Ямы и у нас не хуже!» —
я кричу из рыжих брызг.
А одна такая брызга,
золотая на свету,
на груди в ложбинке близко
так и тянется ко рту.
Нам без крыши в драндулете
хорошо меж диких гор,
уж в каком ни есть столетье,
но где жив еще amor!
То ли в пропасть, то ль в долину
мы летим – страх позади! —
и сцеловываю глину
со щеки, потом с груди.
Я – посол страны Саянской,
словно на возу в тайге,
с эрой пре-коломбианской
обнимаюсь в воздухе!
 
 
Лоча – из Монтевидео
и училка в двадцать лет.
Она любит свое дело,
и когда поэт – поэт.
 
 
Мы, поэты, все – училки,
и всегда ученики
жизни —
разума точилки,
повстречалки, разлучилки —
школы счастья и тоски.
 
 
И въезжаем мы в деревню
там, где школы еще нет.
У кафе – столпотворенье,
но совсем не на обед.
 
 
Не оратор, не обманщик,
не для выхоленных дам
вслух читает книгу мальчик,
чуть сбиваясь, по складам.
 
 
Здесь в соломенных сомбреро
сотни две босых крестьян,
но собранье не сомлело,
и никто ничуть не пьян.
 
 
Пьян лишь Аурелиано,
colonel Буэндиа,
потому что ноет рана,
бедная… Да не одна.
 
 
Он хромает по страницам
у мальчоночки в руках
там, где тонкая граница
между вами, крах и прах.
 
 
И ни у кого – улыбки,
слез и то – наперечет,
и про все его ошибки,
революции и сшибки
и про золотые рыбки
еще мальчик допрочтет…
 
 
Так читал, почти премьерно,
интересней новостей
тот, единственный, наверно,
деревенский грамотей.
 
 
Душит, будто анаконда,
нас жестокость бытия,
но весь шар земной – Макондо,
ссорящаяся семья.
 
 
В первый раз роман я слышу
и в ладонях, как слезу,
под свою родную крышу
я Макондо привезу.
 
 
В той дареной книжке ночью,
став когда-то стариком,
я поглажу росчерк «Лоча» —
словно локон с завитком.
 
 
Так обложка залоснилась.
Надпись выцвела почти:
«No olvides de los niсos
de America Lati…
na»[28]28
  Не забывай детей Латинской Америки (исп.).


[Закрыть].
Стало ритму тесно,
как Светлову с лишним «да».
Но найдется в сердце место
всем народам навсегда.
 

2010

Нет школ никаких.

Только совесть.

В. С.

 
Мне без Володи Соколова
без: «Ты опять спешишь? Присядь»
порой не написать ни слова,
и невозможно не писать.
 

2010

 
Мало в жизни я пахал и мало сеял я.
Всходы плохи. Только колется стерня.
Правда, в Братске есть художник Моисеенко
пусть хотя б картины пишет за меня.
 

2010

Посвящено Марине Иевлевой

 
Мне шепчут облака, поляны, чащи,
черемуха у стареньких ворот:
Не бойся полюбить. Не бойся счастья,
и даже если горе принесет.
Не бойся полюбить – ромашки шепчут.
Не бойся полюбить – журчит вода.
Ну что же за судьба у русских женщин —
где счастье, там и горькая беда.
Ты не бросайся в омут с головою
и жизнь жестоким словом не обидь.
Не потеряй господний дар любови
и никому не дай его убить.
Я упаду березам в белы ноги,
я попрошу у малых мурашей
любви и слез, и грусти, и тревоги,
но без любви нам жить еще страшней.
Не бойся полюбить – ромашки шепчут.
Не бойся полюбить – журчит вода.
Ну что же за судьба у русских женщин:
где счастье, там и горькая беда.
 

2010

2011

 
Ухитрился постареть я,
сам не верю —
                        до того,
что я дожил до столетья
даже друга одного.
Не старался уцелеть я —
помоложе был его.
 
 
Я его не сразу встретил.
Он был тем же, может, днем,
арестован в тридцать третьем,
в том, что в паспорте моем.
 
 
И когда пищал я в люльке,
то спасенье от цинги
находил он в диком луке
из одной со мной тайги.
 
 
Вся история – как вьюга
сумасшедшая была, —
прятала нас друг от друга,
но друг к другу подвела.
 
 
При учительском эскорте
ставил для учеников
подписи на книжке «Кортик»
дядя Толя Рыбаков.
 
 
Лет четырнадцать мне было,
был я вправду сам не свой,
и чуть-чуть меня знобило —
ведь писатель был живой.
 
 
Был училкой назван «контрик»
я за дерзость языка
(напросился сам в ЗК):
«Был как наш, советский,
                                          кортик
адмирала Колчака?!»
 
 
Но сказал он: «Марь Семенна,
ну какой же контрик он,
если помнит поименно
стольких русских всех времен?»
 
 
Она робко возразила:
«Мальчик вырос не в Москве…
Но ведь есть враги России —
что держать их в голове!»
 
 
И добавил он: «Поймите —
да и мальчик пусть поймет:
кортик выше всех политик,
русский кортик – патриот».
 
 
Так, писателем спасенный,
сам писателем я стал.
Тайно я от Марь Семенны
книжки «вредные» листал.
 
 
Понемногу стал поэтом,
хоть из школы исключен,
но в Америку поехал
(ясно, что со стукачом).
 
 
И среди других туристов,
честных и не дураков,
был он сдержанно-неистов,
дядя Толя Рыбаков.
 
 
Он держался грубовато,
в спорах не был в стороне,
и роман «Дети Арбата»
он шептал в полетах мне.
 
 
И когда роман тот вышел,
все читали не дыша,
а я счастлив был, что слышал
его вживе в США.
 
 
Рыбаков не мелочился —
жил, как в битве умирал.
Из него бы получился
настоящий адмирал.
 
 
И спросил его тогда я:
«Вы меня не угадали?
Вы от школьного ЧК
меня спасли за Колчака!»
 
 
Он все вспомнил.
                            Смех нас корчил.
Век сбежал —
                       и был таков.
Дайте мне наш русский кортик,
дядя Толя Рыбаков!
 

2005–2011

 
«Ты всегда мной будешь недоволен», —
мне сказал мой самый младший сын.
Как недопоэт и недовоин,
я порой в тоске, когда один.
 
 
Видно, я какой-то недовитязь.
Жизнь, меня ты слишком не обидь
тем, что меня мало ненавидят
или не пытаются убить.
 
 
Я люблю волос твоих гущищу,
будто бы они – Шервудский лес
Рад, что не подвержен ты гашишу
и другим подарочкам небес.
 
 
Даже я люблю твою неловкость
среди стольких ранних ловкачей.
С девочками, и с отцом нелегкость,
и нелегкость для пустых речей.
 
 
Как-то раз такие выдал строчки
что я ахнул – мама, посмотри!
Если есть и строчки-одиночки,
тыщи строчек прячутся внутри.
 
 
Больше открывайся счастью, бою
и себе, как лучшему врачу.
Не хочу довольным быть тобою.
Я тебе завидовать хочу.
 

2 января 2011

 
Когда я был свежей огурчика,
я был влюбленным в Люду Гурченко,
и в голосок ее,
                       и талию,
и танцы стиля своего,
почти подобного летанию,
когда не весят ничего.
Задиристая харьковчанка,
Ты пела,
             думая слова,
то боевая, как тачанка,
а то, как девочка, слаба.
И как в черемуховом дыме
прошедших дней,
                            бессмертных дней
«Когда мы были молодыми…»
ты пела родине своей!
Когда вы шли с Басилашвили
сквозь леденящую пургу,
мы все любовью вашей жили…
Чем я помочь сейчас могу?
И пела ты с такою болью,
слезами чистыми омыт,
мой стих про клеверное поле —
пусть вновь оно тебе шумит.
Прощай, единственная Люда,
прости
           и счастлива будь,
                                        что
была обиженная люто,
но и счастливая зато.
 

1 апреля 2011

 
Счастья и расплаты
вместе вы в насмешку.
Вы не виноваты
в том, что вперемешку.
 
 
Счастья тоже мучат
больно, но приятно.
А расплаты учат
горестно, но внятно.
 

Осень 2011

 
От страха мыслить, просто лени,
недопрочтя веков дневник,
мы совершаем преступленье
недопрочтенностию книг.
 
 
Недопрочтенность чьих-то судеб
в не трогающем нас былом
нас беспощадно после судит,
и наказанье – поделом.
 
 
Полупропущенные главы,
где чьи-то слезы, чья-то кровь,
отмстят бесславьем вместо славы,
и кровь и слезы будут вновь.
 
 
Что, впрочем, блеск сокровищ книжных,
когда сотрут лицо с лица
недопрочтенность самых ближних,
с недопрочтенностью Творца.
 
 
К себе самим жестокосерды,
в душе все лучшее губя,
мы – легкомысленные жертвы
недопрочтенности себя.
 

Талса, Оклахома, 5 октября 2011

Ю. Ряшенцеву

 
Жизнелюбие наше от боли —
ничего нет дороже ее,
и от страшного минного поля
там, где, съежась, ползло ребятье.
 
 
Все жестокое, лживое, злое,
и все трупы на шаре земном
неповинной в убийствах землею
мы для ясности не замнем.
 
 
Жизнелюбие наше от гнева,
и без водки мы навеселе,
и чего не дождемся от неба,
мы добьемся того на земле.
 
 
Жизнелюбие наше от жажды
видеть будущее таким,
что, когда свою душу отдашь ты,
оно будет посмертно твоим.
 
 
Мы – трагические жизнелюбы
и любовь нам не только кровать.
Мы в ее материнские губы
смерть не струсим поцеловать.
 

2011

 
Ha шарике земном, так пожилом,
что поздно нам чьего-то ждать пришествья,
без всепрощенчества, без непрощенства
ну, неужели мы не проживем?
 
 
Ах, до чего мы тучи довели,
что не дождем становятся, а пеплом,
и в мирозданьи нашем неокреплом
вулканов лава – это гнев земли.
 
 
Ну что же, человечество, плати!
И не поймешь, чей мстительный посланец,
взорвавшийся молчун – вулкан-исландец,
став Лакснессом кипящим во плоти.
 
 
А сколько в каждом прячется грехов,
но мы вулканны в гневе только к ближним,
и в обвиненьи радостно облыжном
взрываемся, а каждый сам таков.
 
 
Земля, грехи, как матерь, отпусти,
ты смой их все в купели всекрещенства,
Нас отучи от злобы непрощенства
и нас без всепрощенчества прости.
 

2011

Машеньке

 
Не словами – глазами меня пристыдила,
догадавшись, что я
                               примирился со смертью почти,
и глазами ты к жизни меня присудила,
будто выдернув из крематорийной,
                                                      нежно запевшей печи.
Смерть, когда ей сдаемся, —
                                        предательство нами любимых,
и предательство нами детей,
                                  в ком от предков неведомых нить.
Позволительно думать о смерти,
                                     как лишь об одной из слабинок,
той, которую сможем
                                  когда-нибудь и отменить.
Ощущаю губами,
        как жилка на горле пульсирует нежно под кожею,
и щекочет щекою пушок золотой-золотой.
Нет в истории точки,
                                  а лишь запятая, похожая
на девической шее твоей заблудившийся завиток.
 

2011

 
Я всегда от тебя поблизости,
даже если ты далеко.
Я всегда на тебя облизываюсь,
как на снящееся молоко.
 

2011

 
Прогулки рук твоих по мне
и по тебе моих
слились в полночной тишине,
как шелесты молитв.
И чувственность подушечек
на пальцах у тебя,
как пристально подумаешь, —
по-колдовски темна.
И обезвешиваются
невидимые поклажи мои
и на плечах моих грузчицких
и на спине
от что-то внушающего поглаживания,
не разрешающего исчезнуть мне.
 

2011

Марии Владимировне Евтушенко

(к 31 января 2011)

 
Я тебе постареть не позволю.
Заколдую тебя навсегда.
Соберу свою силу и волю,
чтобы вечно была молода.
 
 
Оба – выкормыши Атлантиды,
в ней нашедшие счастье свое,
мы ей злобой не отплатили,
а оплакали вместе ее.
 
 
Я достался тебе, весь изранен,
до собрания лучших стихов,
тяжеленнейшим полным собраньем
моих нежно любимых грехов.
 
 
И уж если подряд из былого
вспомнить все, что, как было в судьбе,
был я в юности избалован
сверхвниманием КГБ.
 
 
Я, романтик доверчиво детский,
за советскую власть был горой.
До того я был парень советский,
что и антисоветский порой.
 
 
Сорвалась у тех дядей вербовка.
Растерялись родимые, злясь.
Я ответил: «Мне будет неловко
почему-то скрывать нашу связь.
 
 
Я в тимуровских вырос традициях.
Я идеям служу – не рублю.
Нашей связью я буду гордиться
так, что всюду о ней раструблю!»
 
 
И поняв, что в объятья не лезу,
ускользнув из их рук не впервой,
распустили злорадную дезу,
ту, что я у них вроде бы свой.
 
 
К счастью, Маша, провинциалка,
двадцати трех тогда еще лет,
с первых дней хорошо проницала
переделкинский высший свет.
 
 
И тогда, ныне тихий покойник,
ей, отнюдь не краснея, приврал:
«А вы знаете, муж ваш – полковник,
а быть может, и генерал…»
 
 
Но ответила ему Маша,
твердо, будто бы ставя печать;
«Я надеялась, что он маршал…
Ну зачем же меня огорчать».
 
 
Так прошла она вместе со мною,
отшибая всю ложь между дел,
сквозь советскую паранойю
и сегодняшний беспредел.
 
 
Так внутри исторической драмы
ты мне стала второю душой,
не впустив меня в мелкие драки
и не струсив ни разу – в большой.
 
 
Не поддавшись
                         всем скользким обманам,
как жена моя, матерь и дочь,
обнимала карельским туманом,
словно белая нежная ночь.
 
 
Было долгим счастливолетье.
Был однажды и горький урок.
Но спасительно встали дети —
стражи-ангелы поперек.
 
 
Мы живем, упоительно ссорясь,
ибо миримся все равно.
Я не знаю, где ты и где совесть,
Ведь, по-моему, это одно.
 
 
Как прекрасно стареть, не старея.
Что за выдумка: «Годы не те…»!
Я оставлю тебя на столетья,
словно Саскию на холсте.
 
 
Пустозвоны, нас всех допекли вы
тем, что так искушаете мир,
в грудь бия, театрально крикливы:
«Я умру за Россию» и пр.
 
 
Маша, будешь ты вечно красивой —
я не зря себе выбрал жену!
Ты ведь стала моей Россией,
за которую я живу!
 

16 декабря 2011

 
На дневной серебряной свадьбе,
в скромном домике,
                                а не в усадьбе,
в Оклахомьи,
                      в городе Талса,
где ковбойский характер остался,
где жених,
                 то есть я,
                               был в гипсе,
будто дрался со мной Мэл Гибсон.
 
 
Потрясла меня теща Ганна
Николаевна с трезвых глаз:
«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —
и шампанского полстакана
опрокинула лихо враз.
Видно, Миша Боярский с экрана
этот тост подсказал ей сейчас.
 
 
Ее внуки – два Гулливера
рядом, словно со стрекозой,
возвышались, как ее вера
в жизнь счастливую, чуть со слезой,
в наш советский родной мезозой,
тот, что пахнул махрой и кирзой.
 
 
В Ганне были и честь и упорство,
женско-русское мушкетерство.
Как под боком у капитала
по-советски она воспитала
своих внуков, ими горда,
так, что елочная звезда
по-кремлевски сияла всегда!
И когда я страдал, чуть не воя,
то она медсестрой фронтовою
меня выходила,
обезноженного,
на мои недостатки помноженного.
 
 
Наши гости приехали gently
не на «хаммерах»,
                             не на «бентли»,
«Антилопа» —
                        зверь Джеймса Бахмана, —
распадаясь на части,
                                  бабахнула,
но когда он получит «Нобеля»,
то прибудет на звездомобиле.
Этот праздник был импровизура.
Была местная профессура,
что за пояс ньюйоркцев заткнет,
и провост Роджер Блэйз,
                                         для примера,
прочитал по-французски Бодлера
сразу – физик и полиглот.
И сказал Боб Дональсон —
                                         чероки,
президент,
                 пригласивший меня;
«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,
а я думал – не стерпишь и дня».
Почему-то а little bit was tristе
мой начальник —
                            Ларс Энгл, шекспирист, —
словно есть в нем и сердце второе
от шекспировского героя,
от какого,
                еще не пойму,
но приросшее тайно к нему.
Был декан of the arts Benedictson —
как сумел он за столько лет
на меня никогда не сердиться,
за тот факт, что я слишком поэт.
Был пилот-акробат Джо Воллслейер,
кто однажды над миром возреяв
на невидимых стременах,
так и реет в ковбойских штанах.
Мой студент,
                     он как будто в нирвану
погружался и в русский язык,
и влюбился в Каренину Анну,
и к обычаям нашим привык.
И так чувства его распирали,
что, сломав пуританский засов,
руку поцеловал аспирантке
выше, чем ремешок от часов.
Он, размашистый парень прекрасный,
за ковбойско-дворянственный стиль
был наказан, как за harassment,
и растерт феминистками в пыль.
Но как феникс воскрес он из пыли,
и спасла его Мэри-жена.
Они оба в гостях у нас были.
Жаль, что Мэри теперь одна.
Был и нейрохирург Франк Летчер.
Он поэзией с музыкой лечит
сам себя
              и других, кто к ним глух,
ведь целебен воспитанный слух.
А жена его —
                     украинка.
В ней есть гоголевская кровинка
от его обольстительных ведьмочек,
кто любой хозяйственный веничек
превратить могут лихо в метлу
и лететь во беззвездную мглу.
Муж учительши русского —
                                              Лены —
раскаленный эстонец Ян
плакал об СССР сокровенно,
хотя не был ни чуточки пьян.
Подмигнула мне башня Эйфеля,
чтобы дальше писал и не дрейфил я,
Вновь ко мне,
                      сохранив мою простенькую
вырезку со стишком «На мосту»,
сенегалец летел по мостику,
«Эвтученко!»
                      крича на лету.
И пьянчужка в Петрозаводске,
оклемавшись в канаве опять
и поняв, что во мне отзовется,
вылез,
          начал на память читать;
«Меняю славу на бесславье,
ну а в президиуме стул
на место теплое в канаве,
где хорошенько бы заснул».
На планете —
                       на родине всейной,
ощущал, не забыв никого,
я, счастливый поэт всесемейный
человечества моего.
Пока дети мыли посуду,
был я сразу и здесь,
                                и повсюду.
Указивки давала Маша,
словно общая мама наша.
Нас осталось пятеро снова.
но мы тоже – планеты основа.
И у каждого есть свой норов,
но мы все-таки пять мушкетеров.
И все пятеро похорошели,
как на завтраке в Ла-Рошели!
 

2011