Текст книги "Собрание сочинений. Том 9"

 
Я сам – бродячая собака,
но я на длинном поводке
у Пушкина, у Пастернака
и у бессмертия в руке.
 

4 июля 2003

 
Я многомиллиарден,
                                  а в сущности так одинок.
Я бесчеловечен,
                          хотя называю себя человеком.
Я,
   по телефону звоня сам себе в сумасшествии неком,
на определитель смотрю —
                                            от кого мой звонок.
Я в прах превратил небоскребы в Нью-Йорке,
                                        в ошметки – Советский Союз.
Сам в клочья взрываю себя
                                             и в Израиле,
                                                                  и в Палестине,
и сам я провел себя ловко
                                          на нефти,
                                                          алмазах,
                                                                        мякине,
и сам,
          потерявший дорогу,
                                    к вам с картой дорожной суюсь…
Насилую сам себя я,
                                  отуманенный водкой и «травкой»,
и голову сам себе я
                               отрезаю кинжалом в Чечне.
Стою сам к себе за какой-то ничтожною справкой
и жизнь проклинаю
                                 за то, что я не был убит на войне.
Себя затащивший силком в избирательную кабинку,
я ткну в хитроватую щель бюллетень
                                                   за себя – а еще за кого?
Когда протестую,
         могу напроситься башкой на резиновую дубинку
и всласть получить по мозгам
                                                 от себя самого.
Я сам отравил себя СМОГом.
                                          Я сам заразил себя СПИДом.
А кто обокрал Амазонку,
                                         Аляску,
                                                     Урал?
Увы, никакого большого секрета не выдам.
Все знают прекрасно:
                                   я сам у себя все украл.
А где же дорожная карта?
                                          Неужто мы сдаться решили?
Шурша подмороженно в снежной хрустящей пыли,
лежит она где-то
                           на самой высокой-высокой вершине,
на той,
           до которой мы с вами еще не дошли.
 

28 сентября 2003

Посвящается первой русской женщине-поэту

Анне Буниной (1774–1829), которую

Анна Ахматова называла своей «прабабкой»

 
Она вздыхала так:
                              «Мной матушка скончалась»,
мешая кочергой в печи свою печалость,
и ни лежать, ни сесть от боли не могла,
и так жила она в предсмертье на коленях,
и на нее в мучительных моленьях,
чуть золотой лицом от искр в поленьях
Бог, побледнев, смотрел из красного угла.
Прабабка всех —
и Анны, и Марины,
Одоевцевой и Раисы Блох,
она всех женщин пишущих мирила,
но тут, к несчастью, не помог и Бог.
Когда из живота чекисты Ольге
ребенка вышибали сапогом, —
кровавые ошметки и осколки
из Анны Буниной
                             и красной комсомолки
над всей Россией реяли кругом.
И, Беллы Ахмадулиной пра-пра,
под шляпой,
                    сметанной парижистой иголкой,
она явилась к Сахарову в Горький
и хризантемами мильтонов прорвала.
Есть в женщинах-поэтах постоянность
достоинства,
                     в отличие от нас.
Та Анна на коленях настоялась
за них за всех.
                       Вот кто —
                                        не Бог их спас.
 

7–8 ноября 2003

 
Тоскую по Василию Шандыбину.
Где я теперь в парламенте найду
его дремучей искренности глыбину —
сквозь лысину все мысли на виду?
 
 
Где одиноко он сидит с мормышкою,
как памятник эпохи, вмерзший в лед?
Он был, ей-богу, не из шаромыжников.
Но у таких сегодня не клюет.
 
 
И как-то незаметно привыкается,
что, превратясь в национальный стыд,
актеришка с дипломом провокатора
на ниточке дергунчиком шустрит.
 
 
А вот Шандыбин, не для лжи родившийся,
музейный экспонат родной земли,
останется, безвинно превратившийся
в то, до чего народ наш довели.
 

Январь 2004

 
То мы рассоримся по-зверски,
то счастливы, то вновь отчаемся,
то мы все в той же самой церкви,
и все венчаемся, венчаемся.
 
 
И Библия в литых застежках
шуршит под голоса протяжные,
и у друзей в руках затекших
парят короны наши тяжкие.
 
 
И всем святым на обозренье,
родившись братьями-обидчиками,
два довенчальные творенья
жужжат вовсю автомобильчиками.
 
 
У счастья горький вкус испуга.
Стоим смиренно подле вечности.
Как нам не разлюбить друг друга?
Лишь под защитой подвенечности.
 
 
Тебе все прочее не важно.
Ты так горда, что ты обвенчана,
и неуверенно отважна,
как первая на свете женщина.
 
 
Я так люблю вплывать глазами
в твое лицо, в глаза венчальные,
и кто надел – не знаем сами —
нам наши кольца обручальные.
 
 
Но эта предопределенность
не разведет и не разрубит нас.
Сумеет вечной быть влюбленность,
лишь бы осталась неразлюбленность.
 
 
Что нежность? – это тоже счастье,
хотя бывает от отчаянья,
застенчивость усталой страсти,
и наше вечное венчание.
 

10 февраля 2004

Мне кажется —

будто поставлен в гробу телефон.

Энверу Ходже

сообщает свои указания Сталин…

Один из вариантов стихотворения «Наследники Сталина», 1962

 
Я сплю на кровати Мехмета Шеху —
премьер-министра Энвера Ходжи,
и номенклатурный дворец,
                                            как щепку,
уже не швыряют сейчас мятежи.
Дворец уцелел.
                         Он еще пригодится,
да только сейчас непонятно —
                                                 кому,
и я, как албанский партийный патриций,
в двуспальной пуховой кровати тону.
Где коммунистические идеалы?
Они будто всосаны черной дырой,
и капиталистические одеяла
на замерзающей плоти —
                                         горой.
Мы —
          две страны пустых пьедесталов
и две страны магазинов пустых.
Россия огромной Албанией стала,
к рулю темнократию допустив.
На ломаном русском,
                                   но без улыбания
сказал мой худущий собрат из Албании:
«Поэты советские —
                                 без страны.
Поэты албанские —
                                без штаны…»
И над кроватью Мехмета Шеху,
придуманный, видно, тобою,
                                               Энвер,
есть сервисный пульт,
                                    а на нем не для смеху
рисунок на клавише —
                                     револьвер.
Премьер застрелился действительно,
                                                             или
его по приказу вождя пристрелили?
Эпоха высоких идей так низка.
Не знать – это стыдно.
                                      Все знать – это мука.
Колотится в окна,
                              как зимняя муха,
та пуля,
             выбравшаяся из виска.
Заплеван бассейн.
Из-за пальм плюгавых
глядят «калашниковы» на меня,
и выцарапаны ножом на агавах
солдат истомившихся имена.
И, глядя на эти крестьянские лица,
я думаю —
                 как же политиком быть?
Преступно – расстреливать,
                                               грех – застрелиться
и глупо —
                позволить себя пристрелить.
Кровать,
              страдающая недосыпом,
пытается что-то сказать своим скрипом,
и знак револьвера на клавише пульта
мне вновь намекает в бессонную ночь,
что есть начеку очень милая пулька,
готовая мне, если надо, помочь.
И призрак албанского премьер-министра
со смертью не хочет никак примириться,
и, видно, устав свои тайны скрывать,
садится
             на вздрогнувшую кровать.
Сейчас он решится.
                                Он все мне расскажет.
Зачем?
           Он добавит мне лишнюю тяжесть.
Я тайны свои
                      и свою немоту
уже столько лет выносить не могу…
 

1991–2004

 
Наши невесть откуда
                            возникшие вдруг в бардаке пуритане,
вы пытались —
                         недавно совсем —
                                             запретить поцелуи в метро,
но в тоннеле,
          в дыму,
                  чьи-то губы, еще не целованные, пролетали,
оторвавшись от взорванных тел,
                                           только рельсы целуя мертво.
И куда-то летят до сих пор
                                            эти губы обугленные,
не полюбленные —
                               погубленные…
Штрафовать вы хотели
                                      за все поцелуи поштучно
и, какой будет штраф,
                                    дискутировали всерьез,
но пока вы трепались,
                  как Воланд, над вами недобро подшучивая,
террорист в чемоданчике скромно взрывчатку пронес.
Стали пеплом на шпалах
                                        еще никого не обнявшие руки,
под ногами валялись
              любимым в глаза не глядевшие в жизни глаза.
Неужели же вам недостаточно этой жестокой науки,
что в сравненье со смертью
                                  позорны все ханжеские «нельзя»?
Я всю жизнь вызывал высочайшие раздражения —
то писал я не то,
                       то в хламиде ходил,
                                      то в нахально пижонском жабо.
Я любил где хотел и кого я хотел
                                                безо всякого разрешения,
и когда отберут все свободы,
                                               то эту – им будет слабо.
Разрезали мне узкие брюки,
                           и прямо на мне,
                                           канцелярскими ножницами,
да еще приговаривали:
                                     «У, дебил!»
В коммунизме мы были совсем непонятными
                                                                    новшествами
и, быть может, единственными,
                                                   кто им был.
Было холодно зверски в Москве.
                                       Ты была в досоветском тулупе,
но в метро мы погреться спустились,
                                                        и я тебя так целовал,
прижимая спиной к пограничнику бронзовому —
                                                                          Карацупе
с его верным Джульбарсом,
                              врагов – но не нас —
                                                    загрызающим наповал.
Рок-н-ролл запрещали,
        а мы танцевали его и под музыку венского вальса,
и пускай нас пугают свободой,
                                                  как будто чумой,
если я на земле
                        где хотелось и раньше всегда целовался,
под землей целоваться я буду —
                                                  хотя бы с землею самой.
 

21 февраля 2004

 
Великих книг совсем не стало.
Неужто ты рожать устала
пророков, русская земля?
Беда. Не гений даже я.
 
 
Стихи скучают на парадах
и на тусовках не в цене.
Я ощущаю непорядок,
когда ни гения в стране!
 
 
Не тяпнуть с горя ли кефира?
Суперсенсация вчера,
что new Ахматова —
                                 Земфира
для Вознесенского А. А.
 
 
Но, гнутая рукой Глазкова,
на моем письменном столе
Пегаса тяжкая подкова
как знак надежды на земле.
 
 
Не только гениев нам надо,
и надо больше, чем вождей,
людей исчезнувшего склада —
людей! – порядочных людей!
 
 
Я – за порядочный порядок
с таким условием простым,
что если будет век несладок,
век ложью мы не подсластим.
 
 
Русь, будь правдивой на здоровье,
и станет наш народ велик,
но не за счет великой крови,
а лишь за счет великих книг.
 

20 февраля 2004

 
У реки Ясный Ангел
с нежным нравом ручья
ни в каком я ни ранге —
просто я – это я.
 
 
И сегодня здесь, в Чили,
как в Сибири моей,
я в единственном чине —
человек из людей.
 
 
Здесь, в стране Дона Пабло,
ощущаю в жаре,
как в Москве ты озябла
в ледяном декабре.
 
 
Ясный Ангел мой хмурый,
как хочу я домой.
Оказалась ты дурой,
что связалась со мной
 
 
И порой между делом
без большого труда
изменяю лишь телом,
а душой – никогда.
 
 
Кто мне – враг или друг ты?
Разве искренность врет?
Как не пробовать фрукты,
если тянутся в рот?
 
 
Не нужны мне награды.
Мне награда – судьба.
Я люблю все народы,
но сначала – тебя.
 

1968, Чили – 2004, Талса

 
Ах, какая такая обида,
что, вкушая дымящийся чай,
я ошпарил Вас, бедная Лида,
чаем липтоновским невзначай…
 
 
Как мне стыдно, что я в самолете,
не изживший в манерах Сибирь,
подарил Вашей вздрогнувшей плоти
не крутой поцелуй, а волдырь.
 
 
Но я счастлив, неловкий и ветхий,
как последний из удэге,
что останусь хоть маленькой меткой
на заманчивой Вашей ноге.
 

Москва, январь 2004 – Нью-Йорк. «Дельта»

Памяти И. Бродского

 
Как же так получилось оно?
Кто натравливал брата на брата?
Что, двоим и в России тесно?
И в Америке тесновато?
 
 
Как с тобою мы договорим?
Нас пожрал теснотой и ссорами
наш сплошной переделкинский Рим
да и выплюнул в разные стороны.
 
 
Дружбой мы не смогли дорожить.
Может, чтоб не мириться подольше,
и не надо нам было дружить,
ибо, ссорясь, мы сделали больше.
 
 
Мертвым нам не уйти, как живым,
от кровавого русского римства.
Мы с тобою не договорим.
Мы с тобою не договоримся.
 

25 февраля 2004

 
С трудом прощаюсь я с «Трудом»
Он был как добрый отчий дом
живому, дышащему слову.
Мы от лица родной земли
Ахматовой и Гумилеву
вновь повстречаться помогли!
 
 
И Пушкин там на пьедестале
бокал с шампанским поднимал,
и антологию читали
Рязань, Владивосток, Ямал.
 
 
Поэты стенкою на стенку
здесь устыдились, не пошли.
И Бродского и Евтушенко
мы помирили… ну… почти.
 
 
Подарков столько и трофеев,
что унести я буду слаб,
и даже Виктор Ерофеев[5]5
  В и к т о р Е р о ф е е в – литератор, написавший о составителе этой антологии Е. Евтушенко статью с красноречивым названием «Между Г и Д».


[Закрыть]
принес букет из свежих жаб.
 
 
Стихов могучая лавина,
на время стихни, погоди.
В «Труде» стихов лишь половина.
Три тома ждут вас впереди!
 
 
Вся антология как глыба,
но будет вес Россией взят.
Трудочитателям – спасибо!
Трудопечаталям – виват!
 
 
Ах, Александр, свет Серафимыч[6]6
  А л е к с а н д р С е р а ф и м о в и ч П о т а п о в – главный редактор «Труда», большой знаток поэзии.


[Закрыть],
здесь журналисты как семья,
мы все как дети, все ранимы,
и расставаньем ранен я.
 
 
Нет, беспросветность не по мне,
и ваша дружба, словно лучик,
Неверов Саша и Павлючик[7]7
  А л е к с а н д р Н е в е р о в и Л е о н и д П а в л ю ч и к – журналисты «Труда», которые заботливо «вели» эту антологию в газете.


[Закрыть],
светить мне будет и во мгле.
 
 
Надев кастеты, разошедшись,
скинхеды движутся в строю…
Владим Владимыч Радзишевский[8]8
  В л а д и м и р В л а д и м и р о в и ч Р а д з и ш е в с к и й – редактор трехтомника.


[Закрыть],
отредактируйте страну!
 
 
В России без стихов любити
народу русскому не быти.
Терпение, стихи и «Труд»
что надо, то и перетрут!
 

26 февраля 2004

 
Великих книг у нас не стало.
Неужто ты рожать устала
пророков, русская земля?
Беда. Не гений даже я.
 
 
Стихи скучают на парадах,
а на войне – как на войне.
Я ощущаю непорядок,
когда ни гения в стране!
 
 
Но больше гениев нам надо
и больше всех царей, вождей
людей исчезнувшего склада —
людей! – порядочных людей!
 
 
Эй, бабоньки, за полководство,
так, что хоть ноги уноси!
Подымем вместе производство
порядочных людей Руси!
 
 
Я – за порядочный порядок
с таким условием простым,
что если будет век несладок,
то мы его не подсластим.
 
 
Русь, будь великой на здоровье,
и буду я тобой велик,
но не за счет великой крови,
а лишь за счет великих книг.
 

20 февраля 2004

 
Пока воображенье у вас не оскудело,
Вы можете представить
                                       Фазиля Искандера
в кирзовках,
                     не при славе,
                                          а в роли каскадера,
когда, теряя хлястик
                                  пальта, где денег нету,
он рвался, но не к власти,
                                          а просто в оперетту?
И я с ним рвался тоже,
                                      сжимая контрамарку,
и перли мы не в ложи —
                                       в раек, что в кочегарку,
сквозь френчи, гимнастерки,
                                               тельняшки, чернобурки,
толпой чуть не растерты,
                                         как тощие окурки.
Был жив еще усатый,
                                   но не был он всесильным.
В тот год пятидесятый
                                     здесь властвовала Сильва.
Здесь, хохоча ядрено,
                                   с чрезмерно громким эхом,
под хохмача Ярона
                               страх забывали смехом.
Порхал Володя Шишкин —
                                             наш мотыльковый Бони,
В Гулаге чуть не сгнивший,
                                            в парашной страшной вони.
В руках седых лакеев
                                   для нас пылали свечи,
Каскадил Аникеев,
                               и обнажались плечи.
В стране сплошных деркурных
                                                   газет чинно ценузрных,
для нас взлетали ноги
                                    в чулках черноажурных.
Было легко зажечь им
                                    в нас, пылких, словно дети,
искристое: «Без женщин…
                                          …жить нельзя на свете…»
Учились мы свободе
                                 у русского канкана,
в пивных простонародья
                                        у кружки и стакана,
у «Изабеллы» розовой,
                                      которую в бочонке
ты нес, Фазиль до-прозовый,
                                               одной своей девчонке.
И ты воскликнул: «Женька! —
                                                  однажды на рассвете. —
Действительно, – без женщин —
                                           да! – жить нельзя на свете!»
Я так хочу сегодня,
                                чтоб вы вообразили,
что не было свободней
                                     меня или Фазиля,
нас, неопьедесталенных,
                                        на приставных скрипучих,
и, несмотря на Сталина,
                                       к девчатам приставучих,
и до блаженной дрожи,
                                      хотя всего боялись,
счастливых, что мы все же
                                           еще не состоялись.
 

3 марта 2004

 
Проходит женщина,
                                 одетая в разрезы
под звуки михалковской «Марксельезы».
Разрезы сбоку,
                        спереди
                                     и сзади.
Товар лицом.
                      Нет смысла в фальшь-фасаде.
Где белые нетронутые снеги?
Все перепуталось —
                                 и Маркс,
                                               и Дейл Карнеги.
Где мы живем?
                         В какой такой системе?
Мы что-то проморгали,
                                      просвистели.
На части режут финки воровские
кромсаемую заживо Россию,
и нефть сосут родные наши крезы,
впиваясь жадно в свежие разрезы.
О жизни крезов можно только грезить,
и хочется кому-то их раскрезить.
Где неподкупность?
                                Может быть, в Замбези?
Все наши нарсуды
                              видны в разрезе.
Политика давно уже раздета.
Зачем разрезы ей?
                              В ней нет секрета.
Неужто вся Россия бездыханна,
как поездом разрезанная Анна?
И надоело это все
                             до рези
во всех местах.
                         Вся жизнь в таком разрезе.
 

2004

 
Я тысячи жизней прожил,
а, кажется, только вчера
я слышал:
                 «У, чертова прожидь…
«У, чертова немчура!»
И это был не Куняев,
а в пах мне вонзавший мыски
пахан электричек, трамваев,
по кличке Coco —
                             из хозяев
блатной безотцовной Москвы.
А был он совсем не грузином,
но, в хромках скрипуче ходя,
он с форсом невообразимым
играл в дворового вождя.
А был он вообще-то шестеркой
на стреме у главных тузов,
но славился лексикой тонкой:
«Ща вмажу промежду глазов!»
Он смел перед всею Европой
к нацгордости нас приучать
и Пушкину:
                    «У, черножопый!»,
наверно бы мог прорычать.
Но друг мой, по прозвищу Чина,
в подвальной пещере
                                  его
уделал при помощи дрына,
гвоздями ощеренного.
И, ткнув сапогом его тушу,
он сплюнул:
                    «Спи, бедный Сосо…»,
и выдал за милую душу
фиксато-брезгливое:
                                  «Псе…»
Я тысячи жизней прожил,
но не был пахан или вождь.
Был самый грешнейший в прошлом
и был, как грибнейший дождь.
 
 
А после
             хулимо-хвалимые
поэты,
           как боровички,
пошли,
            прикрывая хвоинками
младенческие роднички…
 
 
Я не предъявляю к оплате
мной вспомненные времена,
но зависть,
                  как будто проклятье,
преследовала меня.
И где наше прежнее братство,
где наше арбатство,
                                булатство?
 
 
Со славой нам не разобраться.
На всех она общая кость.
Как нам друг до друга добраться
сквозь жадность,
                            сквозь ревность и злость?
Куда же мы все подевались,
за что этот дьявольский сглаз?
Когда-то мы не продавались —
так что же купило всех нас?
Нас порознь рассыпало встряхом.
Мы куплены ни за что
нам прежде неведомым страхом,
что вдруг нас не купит никто.
Сны мучают вновь —
                                  с вертухаями
и лаями лагерных псов.
Казалось —
                   мы неразрываемы,
а нас разодрали,
                           и псе…
Скажи,
           в чем сокрыта причина
разодранности такой,
мой кореш спасительный —
                                              Чина,
и злоба, и зависть —
                                 на кой?
Голодные и забитые,
мы не были баловни мам,
и мы никому не завидовали —
за это завидуют нам.
Твой дом сожгли на Валдае.
Спалили в Абхазии мой.
Отечества пепел глотая,
вернулись мы в дружбу —
                                          домой.
 
 
Я тысячи жизней прожил,
но улица есть одна,
мне памятнее всех прочих —
Матросская Тишина.
Здесь матери,
                      жены,
                                дочери
в снегу, словно в белой тьме,
стояли,
           построившись в очередь,
к набитой родными тюрьме.
Мы с мамой,
смерзаясь в камень,
среди молодух и старух
стояли с двумя узелками
для дедушек —
                        тоже двух.
Мы в очередь горя впаялись.
Мужчины прийти сюда,
наверное, просто боялись,
но женщины – никогда.
 
 
Где ягодки,
                   где цветочки?
Но ставят кровавые точки
на карте России
                          «заточки».
Подносят малышке-таджичке
к груди зажигалки и спички,
а матери-африканки
детей собирают останки
на Невке и на Дону,
как будто с Толстым,
                                  Достоевским,
а больше, наверное, не с кем,
ведут их потомки войну.
И спрашивает меня Чина:
«Что наше лицо?
                            Что личина?»
Так что,
             вроде Русского Яра
нужна еще больше беда,
чтоб нас еще больше спаяла?
Ведь это же не навсегда…
А где тот пропавший япончик,
зарезанный за телефончик?
Сиял:
         «Как у вас холосо!»
Добавлю я после обзора:
«Не хватит ли нам позора?
Стыдились бы женщин…
                                         Псе!»
 

2004