Текст книги "«Весы» и другие пьесы"

Ира. Потому что мы вам не дали. А так поверьте мне. Эту вершину вы собирались покорить. Так вот! Музыка! Красивое платье! Причёска. И проникновенная речь мамы счастливого жениха, прошу вас…

Оксана. Что?

Ира. Речь! Давайте-давайте!

Оксана смотрит на стул, забирается на него, выпрямляется, делает торжественный жест рукой.

Оксана. Дорогие Ира и Данюша. Так?

Ира. Так. Пока правильно. Продолжайте!

Оксана. Поздравляю вас?.. Так?

Ира. Так! (Смеётся.)

Оксана. … с главным решением вашей жизни…

Ира хохочет.

Ира (сквозь смех). Нет!.. С Новым годом!

Оксана. Не может быть!

Ира. Может. А потом сказали: «Желаю вам через год отметить первую годовщину». И знаете, все как-то догадались, что вы в это не верите. Мы тоже догадались. (Смеётся.)

Оксана. Я так сказала? Я выпила?

Ира. Ещё как. Вы и на свадьбу идти не хотели.

Оксана, стоя на стуле, пару раз собирается что-то сказать, но долго ничего не говорит и не отвечает.

Оксана. Никогда на стуле не стояла в своём доме. Честное слово.

Ира. А как вы лампочки меняете?

Оксана. Интересно… Действительно, как же… Когда я с родителями жила, у нас были очень высокие потолки. Комнаты маленькие, а потолки высокие, как в стакане. Так папа лампочки со стремянки менял. Был целый процесс. Когда с Олегом первую квартиру купили, однокомнатную, то потолки были такие низкие… и люстра была на цепочке, я дотягивалась без табуретки, а потом уже были домработницы.

Ира. И как вам там? На стуле?

Оксана. Высоко. Я никогда не видела кухню отсюда. Как интересно. О! Смотри! Вон в углу лежит моя сумка. А я её совсем потеряла.

Оксана спрыгивает со стула, берёт его, идёт в комнату. Ставит посреди комнаты и залезает. Некоторое время стоит и осматривается вокруг. С балкона, кашляя и смеясь, возвращаются Олег, Миша и Серёга.

Миша (удивлённо). Ты будешь читать стих?

Оксана (громко и с выражением).

 
Нет ни в чем вам благодати,
С счастием у вас разлад,
И прекрасны вы некстати,
И умны вы невпопад!
 

Миша и Серёга хлопают.

Олег. Оксан, слезь. Ты ж упасть можешь. Слезай. Дай руку.

Оксана. Я сама. И я не упаду.

Олег. Упадёшь. Дай руку.

Протягивает ей руку.

Оксана поджимает руку, сходит со стула сама.

Оксана. Рекомендую всем! Миша! Иди залезь на стул! С него другой вид! Всё видно по-другому.

Миша залезает на стул.

Миша (смеётся). Прикол… ха… как странно. Стою на стуле! А вы на меня смотрите! О! Залезь! Олег! Это весело!

Серёга. Дай я!

Залезает, отдаёт всем честь, все смеются.

Серёга. И на трибуну для торжественного слова поднимается…

Олег залезает следом. Смотрит сверху. Входит Виктор.

Виктор. У вас дверь открыта.

Все сразу перестают смеяться. Олег смотрит на Виктора. Только Серёга рад.

Серёга. А вот и Витёк!!! Зарулил! А я думал, чего тебя нет! Такой праздник!

Виктор. Праздник?

Серёга. А ты не рано ли пришёл? Почти три утра! А – наоборот! Ты не слишком ли рано!!! Три утра! (Смеётся сам своей шутке.) А мы тут это… как ты сказала? Мы смотрим на жизнь с другой точки зрения! Давай-ка эту точку поменяем!

Олег стоит на стуле неподвижно, смотрит на Виктора.

Серёга и Миша лезут на стол.

Оксана. Вы куда? Возьмите меня с собой.

Серёга залезает первый, подаёт руку Мише, тот берет его за руку, но, пьяные, оба падают, причём Серёга падает со стола. Миша дико хохочет. Все тоже смеются и не сразу слышат, как ругается Серёга.

Серёга. Твою мать! Нога!

Все кидаются к Серёге. В целом всё становится похожим просто на дурдом. Ира ловко закатывает штанину, осматривает и ощупывает ногу. Олег один продолжает стоять на стуле.

Оксана. Господи!!! Больно? Тут? Где?

Миша. «Скорую»!

Оксана (берёт телефон. Громко в трубку). Даня! Бегом сюда! Он ногу сломал!.. Да не отец! Дядя Серёжа…

Серёга. Аааа, не трогай!

Ира. Я умею. Тише, прошу вас.

Ира. Не кричите! Ничего вы не сломали!

Серёга. Откуда ты знаешь? Ты что, врач?

Ира. Закончила курсы медсестёр. Опыт есть.

Серёга. А мне нужен врач!

Ира. Оксана, дайте водки.

Оксана (протягивая бутылку). Протереть или компресс? Полотенце принести?

Ира. Нет. Выпить. Пейте. В больнице не нальют. В больнице обезболивающее поставят. И будьте мужчиной!

Серёга отпивает, возвращает бутылку Оксане, но роняет, водка проливается на Оксану. Опять шум.

Олег. Ну-ка тихо все!

Спускается со стула, садится на него, достаёт телефон. Говорит по телефону.

Алло, Сомов. Бога ради простите, что ночью. Друг, близкий, ногу ушиб или сломал. Надо чтоб приняли. (Слушает.) Куда? Понял, понял. К кому обратиться? Вы предупредите? Спасибо, Сергей Сергеич, спасибо. Буду сильно обязан.

Врывается Даня.

Даня. Машина у подъезда, Володя уже поднимается, я позвонил. В больницу поедете?

Ира. Да.

Серёга. Ребята, я же про зятя забыл. Он, наверное, ещё меня ждёт внизу. Зять меня довезёт. Не беспокойтесь! У вас праздник!

Олег. Успокойся, дружище, если зять нормальный, то уже не ждёт. А он у тебя нормальный. (Ире.) Ирочка, в третью городскую его. Володе скажи: в третью городскую. А там на входе скажешь, что Сергей Сергеич звонил. Я договорился, там будут ждать.

Ира. Понятно, всё скажу. Даня пусть останется, все в машину не влезем, а я лучше справлюсь.

Входит водитель. Под всеобщие причитания Серёгу поднимают и выводят.

Серёга (напоследок). Ребята, поздравляю!

Миша. С языка снял. Олега, держись, я на связи.

Уходит.

Оксана. Всё платье в водке. Пойду переоденусь.

Уходит в спальню.

Виктор (всё это время стоял возле двери у стены). Весело тут у вас.

Олег. Ты не первый, кто сегодня это говорит.

Виктор. Смотри. Я тут хорошо поработал, и вот, держи.

Подходит к Олегу, передаёт ему папку.

Виктор. Тут всё, что тебе будет надо для подачи заявления. Ты просишь политического убежища. В мае 2012 года Эквадор принял новый закон по беженцам-иммигрантам. Система отбора кандидатов очень жёсткая. Я договорился о самом маленьком сроке – два месяца. За два месяца ты сформируешь уже адекватный запрос по всем правилам. Есть варианты заявить, что ты не согласен с политикой страны, потом религия, раса, национальность, весьма надёжный – нетрадиционная сексуальная ориентация.

Возвращается Даня, услышав разговор, замирает. Стоит в дверях и слушает.

Виктор. Сто процентов заявления по этой статье из России получают положительный ответ. Подумай. И хорошая новость: никакой подачи на постоянное место жительство делать не нужно. В случае положительного решения иммиграционной службы ПМЖ ты тоже получишь автоматически. Дальше. Я записал тебя на интервью. Сразу из аэропорта тебя заберёт машина и…

Олег (перебивает, но очень спокойно). А у тебя лысина.

Виктор. Не понял?

Олег. Лысина. Вот такая, волосами прикрытая. Я пока на стуле стоял, увидел. Рассмотрел.

Виктор. И что ты хочешь этим сказать?

Олег (совсем спокойно). Я остаюсь.

Виктор. Мне не до шуток! Да и шутка плохая! Значит, так, не отвлекай меня. Нам надо пройти ещё много вопросов. Тебе нужно будет предоставить следующие документы – я тебе тоже уже всё подготовил и заверил.

Олег. Ты не понял? Я никуда не еду. А ты – ты пошёл вон.

Виктор. Прекрати этот детский сад! Хватит капризов! Что ты хочешь – денег? Я до этого пункта ещё не дошёл, но хорошо, можешь начать с денег! Не вопрос.

Олег. Мне так хочется въехать тебе по роже. Такое приятное ощущение: вот так смотреть на тебя и ничего не делать. Внутри жжёт тебе вмазать, а я смотрю. Так хорошо от этого! Удивительное чувство. В общем, пошёл вон! Я всё сказал.

Виктор. Ты не понял? Как был тупым, так и остался! В понедельник, в восемь утра к офису подъезжают автомобили, к восьми тридцати занимают свои позиции. Журналисты наготове, стоят тут же, вытащили камеры. В девять утра все идут на работу – а там бах! Руки на стол! Ноги шире…

Олег садится на диван, откидывается, как в кинотеатре.

Олег. Так-так… интересно… и что же дальше?

Виктор. Паясничаешь? Пожалуйста! А дальше – чья у нас подпись? А где же Олег Петрович? А нет Олега Петровича? А может, он дома? Люди в масках тут как тут. И тоже так невежливо – руки за голову, лицом к стене!

Олег. Прекрасно! Мне нравится! Пусть так и будет.

Виктор. Дурак! Суд будет. Клетка. Наручники. Конвой.

Олег. А так жить всё равно нельзя. Пусть лучше суд и всё остальное. Я вот на стуле стоял и вдруг понял. Осознал… Хватит! Конец! Надо заканчивать. С тобой надо заканчивать в первую очередь. Со всей этой суетой… А если я поеду… если в бега… то всё это не закончится. Наоборот! Только усилится. Ты усилишься, Витя! Я же у тебя во где буду (показывает кулак) и мои все тоже. Мы же от тебя будем зависеть целиком и полностью. Целиком! А останусь я – вся эта суета закончится. Вот в понедельник утром и закончится. Другая, конечно, начнётся, я понимаю… Страшная, плохая, но другая. А главное, ты у меня во где будешь (показывает кулак). Так что – хрен тебе на воротник, Витя!

Виктор (срывается вдруг на истерический тон). Нет уж! Ты поедешь! Ты мне тут не нужен! Я всё сделал! А ты испортить хочешь? Нет уж! Не позволю! Как ты мне надоел! А я тебя ещё и спасаю! А ну! Бери документы! Слушай меня!!!!

Олег. Хватит истерить.

Виктор. Нет! Нет, ты поедешь! Я тебе не поеду! Поедешь, и как миленький! Побежишь! Впереди своего визга поскачешь!

Олег. Довольно. Я остаюсь – решено. Дверь там. Если ты не уйдёшь, я позову консьержа.

Виктор. Ах ты сука. Сучёныш…

Виктор кидается на Олега. Олег довольно легко откидывает его так, что Виктор отлетает в другой конец комнаты.

Олег. Предупреждаю. Я в фитнес-клубы не хожу, поэтому лучше не подходи! Просто не подходи, и всё!

Олег разворачивается и идёт на кухню. Виктор некоторое время поднимается, уходит, в дверях сталкивается с Даней.

Виктор. А! Ты… Иди и скажи ему, что он должен уехать. Он тут с ума сошёл совсем или перепил от страха.

Даня. Дядь Вить. Вы, кажется, шли? Вот и идите. И не приходите сюда, пожалуйста, никогда.

Виктор выходит. Даня идёт на кухню. Олег что-то ищет в холодильнике. Даня подходит к отцу, хлопает его по плечу. Олег поворачивается.

Олег. Знаешь, я голодный что-то, как зверь. Яичницу хочу. Будешь?

Даня. С удовольствием.

Олег. Тогда найди и порежь сало. В холодильнике должно быть. Из деревни привозили.

Даня. Давай.

Звонок. Олег идёт открывать.

Олег (Дане). Хоть бы это Миша, а то если это дядя Витя, придётся бить человека.

Вернулся водитель Володя.

Олег. Володя? Отвёз?

Водитель. Отвёз! Тут же рядом! Ночь, дороги пустые, за две минуты долетели. Целая нога! Ушиб. Иру привёз. Она пошла к детям. Ваш друг остался в больнице. Оба ваших друга там остались.

Олег. Очень хорошо. Можешь идти. И завтра ты мне не нужен.

Водитель. Так я потому и пришёл, что не нужен. Я ж, извиняюсь, не глухой. Я уже, так сказать, даже кое-что уже сообразил. И в связи с ситуацией… Ну с ситуацией…

Пауза.

Олег. С какой ситуацией?

Водитель. Ну, с этой, с вашей…

Олег. А какая у меня, братец, ситуация, расскажи-ка? Крайне мне любопытно послушать.

Водитель. Как же! Вы же в Лондон! На постоянку.

Олег. Так-так, а почему в Лондон?

Водитель. А не в Лондон? Я, значит, не так понял. А Виктор Геннадьевич вас, как я понял, подставляет.

Олег. Так, допустим. И что дальше?

Водитель. Вот в связи с этими всеми обстоятельствами я и хотел к вам обратиться с просьбой.

Олег. Ну?

Водитель. Не знаю, не очень удобно, конечно, вы на меня так смотрите.

Олег. Володя, что ты жмёшься, как непорочная девица? Что надо? Денег?

Водитель. Лучше машину.

Олег (усмехается). Значит, машину… А ничего что машина у меня – дорогая?

Водитель. А вы ж меня тоже поймите, мне семью кормить, а вы в Лондон, а кто ж мне платить будет? Никто! А если я объявление дам, ну возьмут меня, а шофёры мало получают, а у меня кредит – помните, вы мне ипотеку помогали оформить? Так я ж плачу каждый месяц, это выходит знаете как? А если у меня будет автомобиль, так это другой разговор. И кстати, я с вами уже десять лет, и день и ночь. И часто без выходных. И туалетную бумагу купить, и мусор вынести. А всё, что знаю, ну… Того, чего никому знать не положено, – это во мне как в могиле. Все разговоры в машине, все ваши разговоры при мне по телефону… Я же для вас как мебель всегда. Мне сорок один год зимой. Я уже не мальчик, что такое преданность понимаю. И, кстати, машине через месяц три года. Дорогая она была, когда мы…

Олег (потеряв всякий интерес). Всё, иди, будет тебе машина. Скажу Костику. Иди.

Олег уже закрывает дверь, но водитель не даёт.

Водитель. Стойте!

Олег. Ну что ещё? Если благодарить, то не надо.

Водитель. Нет, я не собирался. То есть собирался. Но я хотел сперва ещё попросить об одном одолжении.

Олег. Ну? Быстро. Я слушаю.

Водитель (очень торопится). Место найти сейчас очень трудно, особенно в нашем городе. Я знаю, у меня все коллеги, кто работу терял, ничего так и не нашли. Понимаете?

Олег. Дальше.

Водитель. Поэтому, входя в моё положение… Вы же знаете, я хорошо работаю, и машина всегда в порядке, езжу аккуратно, одеваюсь тоже аккуратно. И привезти всё могу, и город знаю идеально, все магазины… Мне доверить можно что угодно…

Олег. Дальше. Сразу к сути.

Водитель. Попросите Виктора Геннадьевича взять меня к себе. У него как раз водитель по возрасту уходит. Так удачно!

Олег. Что ты сказал?

Водитель. Ну, вы попросите, чтоб он меня взял. Он вам не откажет.

Олег. Ты чё, охренел? Володя? Обурел?

Водитель (некоторое время молчит). А машину-то можно?

Олег смотрит на него.

Водитель. Понял, хорошей дороги. Я пошёл.

Водитель уходит. Олег закрывает дверь. Проверяет замок. Возвращается на кухню.

Даня. А помидоры есть?

Олег. Есть. Но лучше без помидоров. Давай просто: яичница со шкварками! Заметь, не с беконом, а со шкварками – классика!!! Только хлеба надо. Есть хлеб?

Даня. Есть.

Олег. Отлично.

Даня. Пап…

Олег. А?

Даня. А я слышал, как ты с дядей Витей говорил.

Олег. Слышал?

Даня. Слышал.

Олег. И какие соображения?

Даня. Ты крутой.

Олег (доволен). Слушай, а ведь всё это начнётся в понедельник. У меня есть целый день завтра. Завтра ж воскресенье. Можно что-то такое… сделать. Провести день всем вместе.

Даня. Чего ты хочешь? В ресторан?

Олег. Нет, в ресторан совсем не хочу. А знаешь, я когда ночью этой ходил по городу, видел рынок. Он ночью был закрыт. А он вообще работает?

Даня. Работает, конечно.

Олег. С утра можно пойти на этот рынок. Давай купим всего. Надо хорошего мяса выбрать. О! Есть отличная идея. Надо сварить борщ. Купим настоящей сметаны, зелени, капусты квашеной, баклажанов, изюму… не знаю – всего наберём. Хотел бы и с внуками как-то побыть.

Даня. А как ты себе это представляешь? Ты ж с ними никогда не бываешь…

Олег. Ну, можно сходить куда-то… не знаю… у нас есть какой-нибудь парк, куда можно с пацанами сходить?

Даня. Есть, конечно, есть. Так что – в парк?

Олег задумывается, отходит к балконной двери, открывает её, но на балкон не выходит. Некоторое время стоит, прислонившись к дверному косяку, трогает ладонью лоб.

Олег. А температуры, кажется, совсем нет. Нормальная, кажется. И горло в порядке. Вот что значит целый день побыть дома.

Оставив дверь открытой, возвращается на кухню.

Олег (возвращаясь). В парке погулять – это хорошо… Но посмотрим, какая будет погода. По погоде всё решим… Решим по погоде…

Неслышно из спальни выходит Оксана. Она в халате. Выходит на балкон и тихо закуривает.

Прощание с бумагой

Есть два очень сильных слова в русском языке. Конечно, эти слова есть во всех языках. Ни один язык не может обойтись без этих слов. Но других языков я не знаю… Знаю английский, но довольно скверно. Во всяком случае, я думаю на русском языке. Поэтому именно по-русски эти слова для меня звучат максимально мощно. Это слова – «навсегда» и «никогда».

И правда же, есть наивное ощущение, что «навсегда» – это что-то приятное, хорошее, обнадёживающее, а «никогда» наоборот – неприятное, отталкивающее, тупиковое. Но эти слова могут легко поменяться ролями. В любом контексте, в любой фразе. Например: «Они встретились, чтобы не расставаться никогда» или «Они расстались навсегда». Оп! Вот уже «никогда» – хорошее, обнадёживающее, а «навсегда» – отталкивающее, неприятное.

Но в этих словах, и в том, и в другом, всегда содержится пугающее. В них содержится бесконечность. А бесконечность пугает конечных нас. Человек по причине своей конечности не может ни понять, ни принять, ни постичь бесконечность. А ещё в этих словах содержится намёк на нашу конечность. Потому что если применять эти слова в значении человеческой жизни, любой жизни, то получается, что «никогда» – это значит «никогда в жизни», а «навсегда» – это значит «до смерти». Неприятные намёки!

А что нам сильнее всего намекает на нашу конечность, на наши ограниченные временные возможности? А всё исчезающее, всё уходящее, всё заканчивающееся, всё последнее. Всё то, что заканчивается, напоминает нам о том, что и мы закончимся.

Печальна последняя конфета в коробке конфет. Намекает.

Сидит компания, выпивает, закусывает. Остался на тарелке последний кусочек селёдки. Его никто не трогает. Намекает. А потом он вдруг исчез, и никто не сознается.

Может, по причине именно таких намёков мне в детстве не нравилось название хорошей книги. То есть книга нравилась – название не нравилось. И из-за названия мне было трудно её читать. «Последний из могикан». Неужели нельзя было как-то помягче? «Предпоследний из могикан». Или «Один из могикан», или просто «Из могикан». А то берёшь в руки книгу, читаешь название, и сразу становится ясно, что этот милейший индеец из очаровательного племени могикан непременно к концу книги погибнет. Да ещё так умудрится погибнуть, что не оставит потомства.

Мне неприятно знать, что какие-то виды живых существ, растения, рыбы, птицы, животные безвозвратно исчезают. Самостоятельно они вымирают или мы их истребляем, это не так важно. И так же неважно, дивная это белка, которую истребили из-за ценного меха, или вредный сельскому хозяйству крот, или неприятный паук. Если последний – жалко.

Мне всегда жаль заканчивать хорошую, большую книгу. Такую книгу, с которой ты живёшь дней десять. Книгу, к которой спешишь вечером домой. И вот тают последние страницы, и уже скоро конец… А всё усугубляется тем, что ты знаешь, что это последний том собрания сочинений автора, и не осталось неопубликованных рукописей и черновиков, и умер он давно, и не оставил после себя ни учеников, ни последователей.

Я не хочу делать что-то, зная, что делаю это в последний раз в жизни. Может быть, делать хочу, но знать в процессе не желаю. Не хочу говорить с каким-то человеком и знать, что говорю с ним в последний раз. Не потому что с ним что-то стрясётся или со мной что-то случится, я просто не хочу знать, что больше нам не доведётся поговорить. Не хочу купаться в каком-то море и знать, что в этом море больше никогда не искупаюсь. И пусть это море мелкое и мутное, а меня впереди ждут глубокие, чистые другие моря. Я, может быть, и не захочу на это море возвращаться, но, купаясь, не хочу знать, что в этом море больше никогда в жизни не искупаюсь.

Я не хотел бы оказаться в ситуации, в которой мне пришлось бы загадывать последнее желание. Даже если… Или, точнее, особенно если можно будет загадать всё, что угодно. Всё, всё, всё, кроме ещё одного желания.

Но с нами практически ежедневно происходят малые и большие «навсегда» и «никогда». Мы каждый день встречаем людей, которых больше никогда не увидим. Мы очень часто делаем что-то в последний раз в жизни и даже этого не замечаем.

А каким-то «навсегда» и «никогда» мы когда-то по наивности даже радовались. Радовались, когда наконец-то повыпадали эти молочные зубы, а вместо них выросли нормальные, коренные. Навсегда! Радовались, не думая, что новые-то больше не вырастут никогда! А вставлять не то же самое.

Радовались, когда получали паспорт. Радовались, потому что у нас теперь навсегда, в смысле до смерти, серьёзный, взрослый документ. Радовались, не думая, что того безответственного и чудесного времени, которое было у нас до паспорта, отныне у нас не будет никогда. Многие радовались появлению растительности на теле. Радовались первому настоящему бритью. Настоящему! Как папа! Не думая, что с этих пор придётся бриться практически ежедневно и навсегда.

Когда из жизни уходят родные, близкие люди, мы горюем, мы не согласны. Как с таким можно согласиться? Они же уходят не только из своей жизни, они из наших жизней уходят. Это в наших жизнях они никогда не откроют дверь, не позвонят, не скажут ни единого слова своими неповторимыми голосами. Но как-то незаметно, постепенно и навсегда выветриваются из домов их запахи, исчезают куда-то те предметы, которые они любили, их одежда, забываются их словечки, песенки. Забывается вкус той еды, которую они неповторимо готовили. Я же помню, что то, что бабушка готовила на большой чёрной сковородке, было всегда и всё вкусно. Но я не помню вкуса той еды. И думается мне, что никто и никогда не порежет хлеб так, как резал его мой дед. Как у него это получалось? Бабушка его всегда ругала. Все куски у него получались разной толщины, грубые, кривые, махристые. Но ужасно аппетитные! Вот посолил – и блюдо!

С какого-то момента жизнь начинает состоять из сплошных расставаний. А так хочется встреч!

Мы жаждем новых встреч. Это нормальное желание! Радость встречи – что может быть прекраснее? Мы ждём новых встреч, не думая, что практически каждая новая встреча приводит к неизбежному расставанию… Повстречался с ней – расстался с ней.

Когда человечество изобрело паровую машину, то паровая машина в виде парохода очень быстро убрала из морей и океанов прекрасные, благородные парусники. Все эти барки, бриги, бригантины, клиперы… Вместо всей этой парусной красоты и изящества мачт появился приземистый, толстобрюхий пароход с трубой и чёрным дымом. То есть встреча с пароходом привела к расставанию с парусниками. Но согласитесь, скорость хода повысилась, зависимость от погоды уменьшилась, надёжность увеличилась.

Автомобиль очень быстро убрал лошадей из наших городов, а трактор почти убрал их из деревень. Жаль, конечно, что мы не видим на улицах наших городов этих прекрасных животных, этих изящных больших божьих тварей. Но, согласитесь, автомобиль удобнее. Особенно зимой. Ни на какого коня впятером не сядешь, ездит машина быстрее. А главное, намного меньше ответственности… Сами подумайте: тут кошечку или собачку заведёшь… Хомячка попробуй завести… да что там хомяк – это всё-таки теплокровное млекопитающее. Рыбку одну заведи в банке. Одну, малюсенькую. Крошечную гуппи!.. Это же сразу проблема с отпуском! А конь? Или ещё того сложнее – кобыла?! Или тройка лошадей? Где бы мы их держали в наших городах? Сложно себе представить вместо заправочных станций некие станции с сеном и овсом. И совсем уже страшно представить себе в июле месяце пробки из конных экипажей.

Когда-то писатели писали при свечах, скрипели гусиными перьями. «Свеча горела на столе, свеча горела»… Всё, отгорели свечи, отскрипели перья. Просто свечи – это неудобно. Лампа удобнее. Светит ярко, не мерцает. И современные ручки удобнее перьев. А на клавиатуре ещё удобнее набирать текст. Гусиные перья были неудобными. Это точно.

Я же попробовал писать гусиным пером. Специально поинтересовался в справочнике, как правильно подготовить перо для письма. Это же не просто так: подошёл к гусю, выдернул перо – и давай писать! Нет! Перо нужно специальным образом обрезать, под определённым углом… А ещё нужны были серьёзные навыки, чтобы хорошо писать гусиным пёрышком. После привычки писать шариковой ручкой с привычкой давить ручкой на бумагу гусиным пером писать не получается. Гусиное перо нежное – чуть надавишь, подламывается, и тогда уже можно его выбрасывать или подрезать по новой. Отсюда, кстати, слова «перочинный нож». Всё это было неудобно. Я это понял, когда извёл груду перьев и кучу бумаги, прежде чем смог написать хотя бы строчку пером по бумаге, не поставив кляксу. То есть писать гусиным пером неудобно. Шариковой ручкой удобнее, гелевой – ещё удобнее, а на клавиатуре ещё… Но если почитать стихи за последние двести лет, то выясняется, что гусиными перьями при свечах стихи писали лучше. Как-то лучше у них стихи получались… Но уже всё! Перья в руки не возьмём, свечи зажигать не станем.

Зато когда-то, относительно недавно… В каждую школьную тетрадку была вложена промокашка. Подумать только! Это же было совсем недавно!!! А теперь мои дети не знают значения этого слова. Промокашка.

Как-то решил объяснить детям, что это такое. Однако на словах не получилось. Тогда захотел им промокашку показать. Кинулся искать, не смог найти. Нету!

А ведь ещё совсем недавно в огромной стране были десятки миллионов школьников разных возрастов. У каждого в портфеле было как минимум десять тетрадей. В каждую была вложена промокашка. То есть сотни миллионов промокашек существовали ещё совсем недавно. А нынче не смог найти, чтобы показать детям. Ни одной!

Благо старенькая учительница подарила. У неё, видимо, завалялась с давних пор тетрадка, которую забыла проверить, и в ней оказалась хорошая промокашка в идеальном состоянии. Хорошо, что оказалась розовая. Потому что были ещё голубоватые и зеленоватые. Но они были некрасивые. Нежно-розовая была самая приятная. Розовая промокашка – это была классическая модель.

А когда я поступал в школу в 1974 году, для меня промокашка уже была чем-то архаичным. У нас не было уроков чистописания. Эти уроки отменили за год до моего прихода в школу. Так что перьев и чернил я в школе не застал. Мы не понимали, для чего нужны промокашки в тетрадях. Только учительница нам объяснила, что промокашки были нужны, чтобы промокнуть свеженаписанный чернилами текст, дабы не размазать его, не запачкать другую страницу. Ещё можно было почистить о промокашку пёрышко. Так что промокашка нам была, по сути, не нужна. Но вещь она была приятная.

Промокашка была чуть меньше формата тетради. Её приятно было подложить под страницу, на которой пишешь. От этого писать становилось мягче. И буквы получались немножко тиснёно-рифлёные. Даже у разгильдяев менялся почерк. На промокашке было приятно рисовать. Во-первых, рисунок получался какой-то особенный, и руке было хорошо касаться бархатистой поверхности, а во-вторых, учителя не возражали против рисования на промокашке.

Важнейшим свойством промокашки, особенно для мальчиков, было то, что кусочек промокашки гораздо быстрее, чем кусок тетрадного листа, сжёвывался в комок… Ну, это чтобы плевать через трубочку. То есть промокашка была ценным и более скорострельным боеприпасом. К тому же комок из промокашки лучше летел. Он был тяжелее, поскольку впитывал больше слюны, и у него были более высокие аэродинамические свойства. Но самое важное – он прилипал.

Те парты, за которыми мы учились в начальной школе, имели круглые углубления у дальнего края крышки стола. Мы не понимали, для чего они нужны, спросили учительницу, и она нам объяснила.

– Эти углубления предназначены для чернильниц, – сказала учительница. – Ваши родители должны помнить. Они-то чернилами писали. Они буковки выводили, потому что пёрышком буковку можно было именно вывести. – Тут учительница перешла со спокойного тона на крик: – Вот ваши родители людьми и стали!!! А вы! Вы!!! У вас же у каждого шариковая ручка… Пиши да радуйся! Бумагу не царапает, кляксу не поставит! А вы!..

В этот момент у учительницы случилась судорога на лице, и она продолжила урок.

А папа рассказывал, что весело было подбросить маленький кусочек промокашки в чернильницу самой аккуратной девочки в классе. Промокашка моментально намокала и становилась в чернильнице не видна. И вот самая аккуратная девочка в классе…

В каждом классе была самая аккуратная девочка! Судьба распределяла их по классам! Они не могли собраться все вместе.

И вот такая девочка… С идеальной осанкой, в белоснежном фартучке, с белоснежными манжетиками и воротничком, с обёрнутыми в чистую бумагу учебниками, с идеальными тетрадями, в которых всё под одним углом… Опускала она своё идеальное пёрышко в блестящую свою чернильницу… Эта дрянь зацеплялась, падала на страницу… Ужасная непоправимая клякса, испорченные работа и тетрадь… Ну и, конечно же, вой, плач… Жизнеутверждающий смех разгильдяев мальчиков и вкрадчивый смех менее аккуратных девочек.

Теперь промокашек нет. Прожили промокашки на пятнадцать-двадцать лет дольше, чем чернильницы и пёрышки, но вот и они исчезли. Тем, кто их помнит, жаль, а те, кто их не застал, уже и не знает, о чём только что шла речь.

Не стало промокашек… Потому что они стали не нужны. Исчезла ненужная вещь. Какая в этом беда? Да никакой! Но вместе с предметом исчезает и слово. А слово хорошее, приятное – «промокашка». Вслед за промокашкой исчезнут такие слова, как «чернильница», «клякса». Теперь же нечем кляксу поставить. Вот и забудется это слово. А слово хорошее, точное. Кляк-са. В этом слове есть и звук падения капли чернил на бумагу, и получившееся безобразное пятно.

Эти слова умрут в словарях. Когда слова перестают употреблять и произносить, они умирают в словарях. Замерзают, как мамонты в вечной мерзлоте.

А мы, люди моего возраста, старше меня и те, кто помладше… Мы успели пописать перьями и чернилами. И делали мы это не забавы ради, не стиля для, а потому что это было необходимо. Я помню, как делал это последний раз в жизни осенью 1995 года. Где? А на почте. Давал телеграмму. Заполнял бланк. Тогда же по всей стране на почтах, телеграфах, на переговорных пунктах нужно было заполнять бланки и писать чернилами и перьями.

Стояли большие, тяжёлые столы… В центре стола углубление, в углублении – чернильница, так называемая непроливашка, на столе груда пёрышек на палочках и стопка бланков. Почему пёрышек? А потому что их никто не разворовывал. Эта дрянь была никому не нужна. Положили бы даже плохие шариковые ручки – их бы растащили. Шариковые ручки даже верёвками привязывали. Так уносили вместе с верёвкой. А перо кому могло понадобиться? Что с ним было делать? Если его воровать, то весь перепачкаешься, сунешь в карман – проткнёшь подкладку. К тому же если воровать перо, то надо было брать и чернильницу. А она была закреплена, мы проверяли.

Все эти перья и чернильницы были делом неудобным. Бланки тоже. Они же были тоненькие, хлипкие. А перья железные, царапучие, плохие. Чуть зацепишься пером за бланк, тут же расплывалось пятно. Нужно было с десяток бланков извести, прежде чем удавалось написать короткую телеграмму. Как хорошо, что теперь этого ничего не надо…

Но в самих этих пёрышках и чернильницах, в этих массивных столах, в названиях – Главпочтамт, Центральный телеграф, Переговорный пункт – чувствовался дух уходящих эпох. Эпох несуетных, неторопливых. В этих предметах и словах грезились гимназисты и гимназистки. Гимназисты с рядами медных пуговиц и в фуражках, гимназистки все благонравные и благообразные. А ещё чудились бубенцы почтовых троек, верстовые столбы, слышались такие слова, как депеша, дипкурьер, фельдъегерская служба, чувствовался волнующий запах сургучных печатей, которые теперь упразднены. От этих слов, от этих предметов веяло дымом летящего по просторам курьерского поезда… Хотя, если разобраться, курьерский поезд это не что иное, как обычный почтовый поезд. Но звучит-то по-другому! Курьерский поезд!