Текст книги "«Весы» и другие пьесы"

А когда-то, хоть это было совсем недавно… Приходил в столицу пассажирский поезд. Или из столицы в курортный городок… Выходили люди на перрон. Суета, шум, чемоданы, встречающие, дети… Но очень многие отцы семейств сразу же спешили к почтовому отделению вокзала, чтобы дать телеграмму: мол, доехали хорошо. Выстраивалась очередь, не хватало бланков и пёрышек. Суета.

Как хорошо, что теперь этого ничего не нужно. Вышел из вагончика на перрончик, достал телефончик и послал эсэмэсочку, что доехали хорошо. Да, собственно, и этого не нужно. Можно же ехать всю дорогу и слать эсэмэски: мол, еду отлично, да ещё отправлять фотографии, где еду, с кем и чем при этом занимаемся.

Телеграмма была делом неудобным, хлопотным… Сейчас во многих странах уже упразднены телеграммы. Но где-то ещё остались. И если есть возможность дать телеграмму, то лучше поспешить это сделать, чтобы потом сказать детям или внукам: «Были времена, когда я давал телеграмму».

Хотя если подумать, то дать телеграмму – это полдела. Если такая техническая возможность ещё есть, то можно пойти и её дать. Но только что подумают о вас люди, которые эту телеграмму получат? Вот вопрос!

А телеграмма была делом хлопотным. Нужно было далеко идти или ехать, нужно было испачкаться чернилами, заполняя бланк, стоять в очереди, нужно было экономить на предлогах. За предлог брали деньги, как за целое слово. И вот получаешь телеграмму: «Приеду среду». И понимаешь, что на тебе сэкономили.

В телеграмме всю правду как есть и привычными тебе словами написать было нельзя. То есть так, как в эсэмэс-сообщении или по электронной почте – невозможно. Почему? Да потому что телеграфистка мат не пропускала. Разные дурацкие словечки или сокращения тоже в телеграмме написать было нельзя. Нужно было слова подбирать. Слова верные и точные. А кому же понравятся такие сложности?

Телеграмма ещё была делом тревожным. С какой тревогой встречали почтальона, принесшего телеграмму! Её же приносили обычно вечером, когда уже семейство сидит, спокойно ужинает – и вдруг звонок или стук в дверь. А почтальоны стучали громко, звонили долго. Держали палец на кнопке звонка, пока не откроешь им дверь. И вот ты открываешь дверь, а тебе утробным голосом: «Вам телеграмма!» Все вздрагивают. Все в испуге. Первая мысль о том, что с кем-то что-то стряслось ужасное. А читать телеграмму абы кто не мог. Дело же серьёзное! И вот все домочадцы мечутся, ищут очки отцу семейства, а он стоит и ждёт с телеграммой… И какое облегчение наступало, и какая тревога исчезала, когда выяснялось, что телеграмму дали дальние родственники из Харькова, седьмая вода на киселе… Просто они вдруг решили нас порадовать телеграммой, что у них, видите ли, родился Виталик. Тоже мне новость – в Харькове родился ещё один Виталик. Тут у людей чуть ли инфаркт не случился.

Потому что телеграмма была делом серьёзным.

Так что хорошо, что ничего этого теперь не нужно…

Отчего же так грустно? Отчего же так печально, что телеграммы уходят, ушли, а кто-то и не знает, что такое телеграмма вообще, ни разу её не видел… И не увидит. Отчего грустно?

Да от того, что телеграмму из-за ерунды не давали. По поводу чепухи не телеграфировали. Телеграмма сама по себе была событием. И давали её по поводу события.

Не было такого, чтобы шёл человек по улице, вспомнил какой-нибудь дурацкий анекдот или просто решил о себе напомнить, заскочил на почту и дал телеграмму. Телеграмма была несуетным делом. Не сиюминутным. Понятно же было, что в телеграмме участвует не только тот, кто её даёт, и тот, кто получает, а ещё те люди, которые принимают, отправляют, распечатывают, наклеивают телетайпную ленту на маленький бланк… А кто-то ещё эту телеграмму относит – идёт по адресу, поднимается на этаж и отдаёт из рук в руки. Как такое можно делать из-за ерунды и чепухи?

Грустно, что нет телеграмм, потому что телеграфистка мат не пропускала…

А ещё вот чего не было… Не было такого, чтобы мужчина выпил после работы и почувствовал себя одиноким… Нет, такое с мужчинами происходит, и часто. Но не было того, чтобы мужчина выпил, почувствовал себя в мире недопонятым, пришёл домой и прямо с порога понял, что он ужасно одинок. Тогда выпил ещё, ещё… Совсем ему взгрустнулось, и тогда от одиночества и непонятости давай телеграфировать всю ночь всем своим бывшим.

Не было такого… Чтобы дать телеграмму не той, не тому, в другой город, да ещё на этом запалиться… Такого с телеграммой не случалось. Чтобы дал телеграмму, потом понял, что не туда, в ужасе опомнился… И следом ещё одну телеграмму: «Это я не тебе».

Ко дню рождения сейчас получаешь эсэмэс от друга и понимаешь, что друг твой проснулся, потянулся и, ещё не умывшись и не одевшись, включил компьютер и увидел целый список тех друзей и знакомых, у которых сегодня день рождения. Вот он тебе и послал эсэмэс между делом. Шаблонное.

А если приходила телеграмма, то ты понимал, что друг твой не забыл о твоём дне рождения. Он помнил! Он друг! Он шёл или ехал на почту, он выбирал для тебя поздравительный бланк с дурацким цветочком, он выбирал слова, экономил на предлогах… Друг!

И поздравительные телеграммы не выбрасывали. Это эсэмэс пришло и его быстренько стёрли, а телеграммы не выбрасывали. К приходу гостей их ставили на видное место, развёрнутыми, рядом с цветами или на телевизор. Мол, смотрите, мол, меня помнят, любят. Приходило четыре-пять телеграмм к дню рождения из разных городов, и возникало чувство, что вся страна празднует.

Потом ещё надолго эти телеграммы замирали за стёклами книжных шкафов и сервантов, а также цеплялись на зеркала трюмо и трельяжей в прихожих и спальнях.

Много телеграмм, открыток, писем хранится в домах в коробочках. В этих коробках целая жизнь. Там бесценные экспонаты…

В каждом доме должна быть такая коробка. Даже если и дом-то весь – малогабаритная квартира. Но если человек относится к своему жилью, как к дому, и говорит про своё жилище – «я пошёл домой», то в этом доме должна со временем завестись, а потом постепенно наполняться такая коробка. И в ней бесценные экспонаты. В основном бумажные. Но ещё там могут быть… например, бирочки, которые привязывают младенцам на ручки и ножки в роддомах. Зубы бесценные. Молочные. Гораздо более ценные, чем бивни мамонтов. Нежные локоны в память о самой первой стрижке… А ещё тетрадки, возможно уцелевшие дневники, записочки, авиабилеты и квитанции, талончики, которые о чём-то напоминают, телеграммы, открытки и, конечно же, письма, письма, письма.

В таких картонных домашних краеведческих музеях можно найти ещё бабушкины письма её сестре. Письмо ей от мужа с фронта, то есть дедушкино письмо. Письмо деду от сына со студенческой практики. То есть письмо моего отца. Письмо от внука со службы бабушке и деду, то есть моё письмо.

Откроешь такую коробку, начинаешь перебирать, перекладывать эти бумажки, и можно вспомнить всю жизнь за один вечер, а также заглянуть в жизнь семьи задолго до своего рождения.

Вот так перебирал я однажды содержимое такой коробки и наткнулся на сложенный вдвое бланк. Бланк тоненький, очень хлипкой бумаги. По краям он слегка пожелтел и почти перетёрся по линии сгиба. Я развернул его и прочитал: «Коагулограмма». Я не знал, что это такое, и поинтересовался в справочнике. Выяснилось, что коагулограмма – это анализ крови на свёртываемость. Однако бланк не был заполнен и даже дата не была проставлена. Я подумал тогда: «Что здесь делает этот бланк и кто его сюда в эту коробку положил?» Я перевернул его и увидел две строчки, написанные на чистой стороне. Эти строчки были написаны синей ручкой и очень корявым почерком. Также было видно, что ручка была плохая и человек писал, положив бланк на неровную поверхность. От этого буквы были совсем корявыми.

Я не узнал свой почерк. Я не помнил, чтобы писал эту записку. Но я прочёл две эти строчки и не просто вспомнил, как это было мною написано… Я прямо-таки оказался там… В моём родном сибирском городе в тот день и в том месте, когда писал эту записку. В тот день родилась моя старшая дочь.

Что я прочитал: «Я счастлив!!! Всех обзвонил. Мама приедит (написал слово «приедет» с ошибкой, через «и») во вторник. Спасибо за дочь!»

Я подумал: «Зачем я так написал-то? Как я мог написать с такой дурацкой ошибкой? Почему написал «спасибо за дочь»? Почему использовал это клише? Мне эта фраза совершенно не свойственна. Эту же фразу я услышал в какой-то песне… А если б родился сын, что, я не радовался бы, что ли?..»

Что я ещё увидел в этой записке? Я увидел человека, который всю ночь не спал. Беспрерывно звонил в роддом. Всем там надоел. Был несколько раз послан. Потом уснул под утро. Проснулся от яркого сибирского осеннего солнца, которое било в незашторенное окно. Сразу же подскочил. Позвонил.

Узнал, что родилась дочь. Засуетился. Всех, кого мог, обзвонил. После этого побежал давать телеграмму. Дал их пять или шесть штук… Кстати, тогда я это сделал в последний раз в жизни. После телеграмм я уже не давал… И на автобусе поехал к роддому.

Зачем я это сделал? Да просто хотел быть рядом! Хотя тогда же к ним в палату не пускали. И быстро не выписывали. Хорошо если через неделю можно было получить плотный свёрток и забрать жену из роддома. Присутствовать же при родах никому в голову не приходило. Никому!

Вот я тогда приехал, послонялся вокруг роддома, позаглядывал в окна, посмотрел на тех, кому уже кого-то в окна показывали. Посмотрел на тех, кому показывали, посмотрел на тех, кого показывали. Понял, что мне пока выпивать рано. Мне ещё никого не показали.

А после этого я пошёл, постучал в дверь… Не сразу пришла и открыла ворчливая медсестра. Я попросил у неё бумагу и ручку. Она принесла мне этот самый бланк и ту самую ручку. Плохую. Внутрь медсестра не пустила. Тогда я приложил бланк к шершавой, прохладной стене, написал две строчки и передал записку им.

Я держал в руках эту бумажку, после стольких лет, смотрел на корявые буквы и отчётливо видел, чувствовал и ту стену, и тот свет, вспоминал, как луч осеннего солнца падал из-за плеча на маленький листочек бумажки, приложенный к шершавой стене… Я вспомнил шершавость и фактуру той стены… Я даже вспомнил и увидел, как много лет назад падала тень от ручки…

Что ещё я там увидел в этих двух строчках?.. Там было написано: «Я счастлив», а дальше три восклицательных знака. Это написал человек, который узнал, что у него родилась дочь. Первый ребёнок! И он также знал, что принято считать это большим счастьем. Он ещё этого счастья в руках не держал, он его в глаза не видел, он его не нюхал. Он представления о нём никакого не имел. Но, сам себя уговаривая, написал: «Я счастлив», три восклицательных знака.

Написал клише «спасибо за дочь»… Написал с ошибкой…

Когда спустя годы родился сын – второй ребёнок, я узнал об этом ночью. Мне сообщили. Радость и счастье были уже осознанные. Всё-таки второй ребёнок – не первый. Долгожданный сын. Но тогда у меня уже был мобильный телефон. И я никуда не помчался. Я сел, подумал и написал эсэмэс-сообщение. Написал, думаю, хорошо. Подобрал выразительные слова. Написал без ошибок. И отправил им.

Разумеется, это сообщение не сохранилось.

Но не сохранилось того телефона, с которого это сообщение было отправлено. Не сохранилось телефона, на который оно было получено… А ведь это были металлические предметы со сложной, цифровой электронной начинкой, со стеклянными экранами и аккумуляторными батареями. Тогда, когда родился мой сын, мобильный телефон был намного дороже относительно тех зарплат, которые мы тогда имели. Это был престижный предмет. Мобильные телефоны были далеко не у всех. Они были попросту многим не по карману… А я не помню, как они выглядели. И не помню, какого цвета был мой телефон и телефон жены.

А самое забавное, что я даже не помню, куда они подевались оба… Кто может вспомнить, как он подходит к мусорному ведру и сознательно выбрасывает туда мобильный телефон? Этот вопрос, конечно, адресован не агентам спецслужб и скрывающимся от правосудия людям. Они-то это делают регулярно. Нам это показывали в кино. А вот так, чтобы просто нормальный человек взял и выбросил мобильный телефон в мусорное ведро!.. Они же куда-то деваются. Сами собой.

А бумажки лежат. Хранятся. Не выбрасываются. Потому что бумажки берегут даже не информацию. Бумажки берегут наши прикосновения. Они берегут наши неповторимые события.

Но если бы я даже заучил то эсэмэс-сообщение наизусть… И что?! Нет пожелтевших краёв бумажки, нет истёртого сгиба, нет корявого почерка, нет времени, нет эпохи, нет того, что напомнило бы, как луч солнца падал из-за плеча и как тень от ручки падала на записку и на шершавую стену.

В той же коробке с реликвиями хранится ещё одна бесценная вещь: маленький автобусный билет. Я купил его, когда учился в восьмом или девятом классе, точно не помню. Помню только, что ездил автобусом маршрута № 16. От дома до школы было шесть остановок… Как сохранился этот билетик? Почему? Да просто на нём оказалось счастливое сочетание цифр, проще сказать – счастливый билет… Я его тогда хотел съесть, но забыл.

Не знаю, как теперь, но тогда, когда попадался счастливый билет, мы загадывали желание и его съедали. Но в тот момент никакого подходящего желания я не придумал и решил: приберегу-ка я его к контрольной или к диктанту. Положил его в блокнотик. Так он и залежался, так и сохранился, так до сих пор и напоминает мне о том, какой был автобус, по каким улицам он шёл, как в нём пахло и как шипели его двери, когда открывались и закрывались.

За то время, пока хранится у меня этот билетик, тот автобус, в котором был он куплен, давно сгнил или утилизирован, таких автобусов давно не выпускают, мало того, я справки навёл – завода того нет, на котором сделали тот автобус… Нет даже той страны, в которой были шестнадцатый маршрут и тот автобус, в котором был куплен этот билетик. От всего сохранилась только крошечная, тоненькая бумажка…

Сколько за то время, пока хранится у меня этот билет, в наших домах сменилось поколений телевизоров, которые мы каждый раз покупали как новинку и чудо техники! В том году, когда я купил тот самый билет, в нашем доме стоял чёрно-белый телевизор. И это было совершенно нормально. А цветные стоили безумных денег, были огромных размеров, давали неестественные цвета и были редкостью и почти чудом… С тех пор как я купил тот билет, как что-то фантастическое появился, потом стал привычен, затем устарел и уже выброшен на помойку видеомагнитофон как таковой… Переезжали из квартир в квартиры, из городов в города, оставляли или отдавали знакомым ненужную мебель и технику. Какие-то ковры, шторы, светильники увозили на дачу… Дача та давно сгорела дотла со всем этим хламом. Билетик лежит. Храним…

Для кого храним? Зачем?

Да просто расстаться не можем. Бумажки хранят наши прожитые времена. Наши маленькие и большие эпохи. Они напоминают, восстанавливают в памяти, не дают забыть лица, имена, события, цвета, запахи.

Но это я говорю о домашних коробках с нашими маленькими семейными архивами. А археологи на раскопках Великого Новгорода находят и намерены ещё находить берестяные грамоты… Грамоты – так их называли сами новгородцы. По сути же, это записки. Обычно бытового содержания. Просто эти записки писали в XI–XIII веках. Их найдено около тысячи.

Эти самые простые записки размером чаще всего с открытку имели самое житейское содержание: мол, ждите, приеду; дескать, пришлите денег; или: сделай, что обещал; или: возвращайся скорее. Они написаны простыми словами самыми простыми людьми.

Церковные книги того времени в Новгороде практически не найдены… Этому есть объяснение. Книги были тогда дорогими предметами, рукописными, на ценной бумаге или на пергаменте. Украшались книги драгоценными камнями, были в дорогих окладах. Вот их и разворовывали, увозили. Впоследствии попадали они в коллекции… Горели коллекции.

Но даже если бы нашли таких книг гораздо больше, и что? В этих книгах не было бы ни слова о тех людях, которые держали сии книги в руках. В них был бы только канонический текст, написанный правильным старославянским языком, то есть языком, которым на улицах Новгорода не говорили.

А записочки эти, грамоты, не имели никакой ценности. Получал человек записку, читал и чаще всего бросал её там, где прочёл. Где бросил когда-то, там и нашли спустя почти тысячу лет. В сырой новгородской земле сохранились эти записки без доступа воздуха. И в этих записках мы видим жизнь: события, ссоры, ожидания, юмор, любовь, скупость и щедрость… Мы видим живых людей, мы слышим их, мы читаем написанные ими буквы.

Сначала археологи нашли не сами записки, а то, чем они были написаны. Сразу учёные не смогли понять, что же они нашли. А найдены были такие длинные палочки, кованые и острые, непонятного предназначения. Делали предположение, что, возможно, это какие-то очень специальные гвозди или даже шпильки для волос, длинные, как у японок. Однако была найдена такая палочка в кожаном футляре, который определённо носил мужчина на поясе. И стало понятно, что такая железная палочка – это какой-то инструмент, который необходим человеку в повседневности.

И только потом была найдена первая записка. После этого смогли сопоставить эти палочки и буквы, ими выцарапанные на бересте. Палочки эти назывались «писало».

В то время на Руси почтовой службы никакой и в помине не было. Грамоты передавались, если из города в город – то с оказией, а по городу – с посыльными. Посыльным же мог быть кто угодно: друг, подруга, брат, дворовый мальчишка или девчонка.

Бумага в те времена на Руси уже была. Делать её тогда у нас не умели, она была импортная и дорогая. Шла только на государственные и церковные нужды. Зато уж чего-чего, а берёз на Руси хватало, хоть запишись. Вот и использовали этот не самый податливый и не самый удобный материал. Бересту. Но благодаря её свойствам дошли до нас грамоты. Можем мы прочитать записки тысячелетней давности.

Можем, например, прочитать такое… Написана эта коротенькая записка в одиннадцатом веке. Что мы знаем про это время? Что мы можем про него понять? Каков был тогда уклад? Чем жили люди?.. Но вот читаем мы: «Пришли рубаху. Рубаху забыл». Такая вот малюсенькая записка. Но читаем мы её и понимаем, что жили люди тогда по-человечески. Забыл мужик рубаху, написал записку жене. Что может быть более житейского?.. Или, как вариант, написал не жене, потому что с какой бы стати мужик выскочил из дома без рубахи?

Но что ещё очень важное мы понимаем из этой записки? Из неё мы понимаем, что мужчина скорее всего написал женщине. А она могла прочесть. Для учёных это было невероятным открытием. Не знали учёные, что в то время на Руси могли читать, и уж тем более писать, простолюдинки. То есть не княжна и не княгиня, не монашка, а простая женщина.

Были найдены записки, которые явно написаны женщинами: матерью – сыну или женой – мужу. Делались даже предположения, что женщина этого написать в то время не могла, но диктовала или же полученную записку кто-то мог ей прочесть. Но нашлись грамоты такого содержания, которые определённо женщина писала сама, потому что вряд ли доверила бы такое чужому глазу или уху. Например, пишет сестра брату почти тысячу лет назад… Очень красивый текст: «Братец мой любезный, ежели ты браслет не сделал, так хоть серебро верни».

Найдены были записки, которые писал шестилетний мальчик. Разобрали учёные его корявенькие буквы, и выяснилось, что и в те времена тоже были вундеркинды. Как, должно быть, гордились им родители. А бабушка! Мои дети только семи лет пошли в школу. Да и сам я тоже только после семи кое-как научился по слогам читать и выводить буковки.

Самое же поразившее меня письмо – это письмо, которое в те самые таинственные времена написала молодая женщина, барышня, девочка какому-то парню, молодому человеку, мужчине. Мы этого не узнаем. Но это самое первое и древнее из найденных любовное послание на русском языке. Самое первое!

Получивший эту записку человек, тот самый парень или мужчина, записку эту порвал и бросил. Видимо, раздражала его девушка. Порвал он её на четыре части. Благо береста рвётся по волокнам, и порвал он её на длинные лоскутки. Да ещё, к счастью, порвал вдоль строк, поэтому мы можем многое прочесть. Два из четырёх лоскутка он ещё умудрился завязать узлом, затянул и бросил… Судя по всему, сильно его девушка раздражала… Как раз этот узелок археологи и нашли.

В этом узелке два лоскутка того письма. Второй и четвёртый. То есть почти начало письма и его окончание. Но понятно практически всё…

И это послание, чёрт возьми, ничем не отличается от тех записок, которые мы писали в старших классах школы, в студенческих аудиториях, от тех эсэмэс и электронных писем, которые пишем теперь. Я убеждён, что многие барышни и дамы сейчас смогут узнать в этих нескольких строчках какую-то свою жизненную ситуацию. Или ситуацию своей подруги, что намного приятнее.

Вслушайтесь в эти слова, которым почти тысяча лет: «ПОСЫЛАЛА К ТЕБЕ ТРИЖДЫ. ЧТО ЗА ЗЛО ТЫ ПРОТИВ МЕНЯ ИМЕЕШЬ, ЧТО В ЭТО ВОСКРЕСЕНЬЕ КО МНЕ НЕ ПРИХОДИЛ? А ТЕБЕ Я ВИЖУ НЕ ЛЮБО. ЕСЛИ БЫ ТЕБЕ БЫЛО ЛЮБО, ТО ТЫ БЫ ВЫРВАЛСЯ ИЗ-ПОД ЛЮДСКИХ ГЛАЗ И ПРИМЧАЛСЯ». Дальше обрывается, и часть письма утрачена. Часть важная. В ней наверняка происходит что-то драматическое, потому что в сохранившемся конце тон меняется: «БУДЕ ЖЕ Я ТЕБЯ ПО СВОЕМУ НЕРАЗУМЕНИЮ ЗАДЕЛА…» – дальше, видимо, шли слова извинения, мол, прости меня, извини, однако они оборваны – и самый конец: «А БУДЕШЬ НАСМЕХАТЬСЯ, ОСУДИТ ТЕБЯ БОГ И Я» – вот так-то!!!

Что мы здесь читаем? А мы читаем, что это скорее всего четвёртая записка за день, причём три предыдущие остались без ответа. Она пишет и переживает. В воскресенье у них была назначена встреча, и она её ждала. Но он не пришёл. Однако в воскресенье у них была и переписка. Она писала, он отвечал. Но только она писала ему записки, а он-то ей отмазки. Наверное, он отвечал ей: мол, не могу, родители или родственники, или какие-то другие дела, или же в воскресенье надо пойти в церковь, или надо посидеть с племянником… Она не верила, обижалась. И намекает в найденном письме, что, мол, если бы хотел встретиться, если б было ему «любо», то нашёл бы способ, выкрутился, может быть, соврал бы что-нибудь, но примчался.

А потом она вдруг просит у него извинения… Она извиняется за то, что по глупости, возможно, его задела. Она употребляет слово «задела» ровно в том значении, в каком употребляем его мы сейчас. То есть докучала своими записками. Слегка обидела недоверием. Задела! Этого слова мы не нашли бы ни в какой церковной книге, ни в одном каноническом тексте того времени.

Что ещё мы видим в этой записке? А то, что она написана аккуратно. Представьте себе: девичьи пальчики, железная кованая палочка и довольно грубая береста. Она пишет четвёртую записку после того, как не получила ни одного ответа на первые три. Наверняка она торопится, нервничает, страдает, но пишет аккуратно. Чувствуется характер. А в конце она пишет: «Осудит тебя Бог и я». Она пишет себя после Бога. Но сразу после. Дерзкая была…

Но ни одного грубого слова!

В записках одиннадцатого-тринадцатого веков мы не находим грубых слов… Люди не могли написать тогда грубое слово, потому что процесс написания люди ощущали как процесс сакральный, чудесный. Сам факт того, что то слово, которое человек думал или произносил, можно записать, казался человеку прекрасным. Слово становилось сущим, его можно было коснуться руками, его можно было передать, его можно было сохранить. Как можно было написать грубое слово в столь сакральном процессе?

Были найдены записки, явно написанные друг другу закадычными приятелями и, возможно даже, собутыльниками, которые при встрече вполне могли посквернословить и поругаться. Но даже в записках друг другу они не употребляли грубых слов. И от этого они удивительно формулировали. Просто когда мужик лишён возможности материться, ему приходится формулировать.

Вот прекрасный пример замечательной формулировки, это моя любимая грамота. Вслушайтесь, как человек формулирует… А ведь явно пишет один закадычный друг другому: «ЗАЙДЁТ К ТЕБЕ АНДРЕЙ, ТАК ОТДАЙ АНДРЕЮ РУБЛЬ. ЕЖЕЛИ ТЫ РУБЛЬ АНДРЕЮ НЕ ОТДАШЬ, ТО ВЕСЬ СРАМ ОТ АНДРЕЯ МНЕ, ТАК ОН ТВОЙ».

Какого?! Я бы хотел познакомиться с этим человеком. У него было чему поучиться.

Мы не узнаем, как звали ту барышню, которая писала ту самую порванную записку. Мы не узнаем, как она выглядела, как и сколько она прожила. Судя по тому, как была порвана записка, вряд ли у неё что-то хорошее случилось с тем, кому она писала. Но даже если бы нам показали фотографию той девушки, вряд ли её изображение сообщило бы нам больше о ней, чем её записка. В этой записке мы видим и слышим человека, нам понятного, живого и ничем от нас не отличающегося. Мы её понимаем, мы ей точно сочувствуем и почти любим. Она слышится и чувствуется в этих нескольких дошедших до нас строчках, в этих буковках, в этом почерке, в её прикосновениях железной палочкой к кусочку бересты. В этих строчках и в этих буковках за тысячу лет не остыла любовная мука.

Грубых слов тысячу лет назад даже малограмотные, совсем простые люди написать не могли. Зато теперь как легко падают пальцы на клавиатуру компьютера и быстро, легко, без всяких сомнений набирают самые отвратительные ругательства. Буквы при этом ни в чём не виноваты. Буквы сами по себе прекрасны. Но из них складываются мерзкие слова и чудовищные смыслы.

И очень часто это пишется не какому-то конкретному адресату, а, наоборот, пишется для всех, для всеобщего обозрения, пишется без особой причины, без нужды, а порой даже без злобы. Просто так. Мол, видите, как я могу! Читайте, мол. Все – женщины, дети.

И никаких признаков того человека, который это написал. Ни почерка… Ничего! Полная анонимность. В какой-то момент даже возникает страх, когда читаешь какой-нибудь дрянной текст, изобилующий матом, что, возможно, его набрали женские или детские пальцы.

Раньше существовало высказывание: что написано пером, не вырубишь топором. А теперь что-то сказать ответственнее и труднее, чем написать в интернет. Просто когда говоришь – звучит неповторимый голос. У голоса есть также неповторимые интонации, у интонации и голоса есть рот, губы. У рта и губ есть лицо… И когда говоришь что-нибудь дерзкое кому-то, да ещё в грязных выражениях, нужно рисковать как минимум лицом. А в интернете ты ничем не рискуешь, потому что нет никаких признаков.

Казалось бы, процесс работы на пишущей машинке очень похож. И у компьютера, и у машинки – клавиатуры. Буквы на клавиатуре расположены одинаково. Тоже не касаешься букв и нет почерка. Но эти два процесса не просто разные – между ними космическая разница. Потому что пишущая машинка имеет дело с бумагой!

Если ты набрал какой-то текст на компьютере и тебе он показался глупым, неудачным или необязательным – ты его взял и стёр, удалил. В этот момент, когда ты удаляешь текст, ничто материальное не исчезает, ничто не страдает, ничто не испорчено.

Когда же мы напечатаем или напишем что-то глупое, гадкое на бумаге – в этот момент мы портим лист бумаги. А если мы испортили лист бумаги своей глупостью, грубостью или невежеством, то этот лист бумаги можно заменить только другим листом бумаги. А другой лист бумаги – это другой лист бумаги. Это вроде бы не много, но это точно не мало.

Каждый лист бумаги неповторим. У него есть неповторимая белизна и чистота, которую нарушить и испортить можно только один раз.

Поскольку пишущая машинка работала с бумагой… Бумага неизбежно хранила очень многие признаки тех людей и тех машинок, на которых эти люди работали. У каждой серьёзной фирмы, выпускавшей пишущие машинки, были свои неповторимые прекрасные шрифты. Культовый шрифт американского «Ремингтона», конечно же, отличался от шрифта «Ундервуда».

По клочку бумаги с набранным на машинке текстом специалист мог весьма точно определить, на какой машинке он набран. Можно точно установить модель, приблизительно год выпуска машинки, а также её техническое состояние. Всё это также говорило не только о самой машинке, но и о её владельце. Если машинка дорогая и профессиональная – значит, человек на ней много работает. Если машинка хорошо отремонтирована и почищена (это было легко понять по оттискам букв), то, значит, работал аккуратный и педантичный человек. Если, наоборот, буквы в строчке идут вкривь и вкось, значит, машинка давно не регулировалась, за ней не следят, человеку всё равно и владелец неряха.

Специалист также довольно точно мог определить, мужчина работал на машинке или женщина. Бумага хранила и хранит силу удара литеры по ней. Чем глубже след от удара литеры по бумаге, тем сильнее был нанесён удар пальцем по клавише. Но бумага хранила не только след силы, но и способа, которым палец ударял по клавиатуре… У женщин чаще всего длинные ногти, и поэтому женщина обычно ударяла по клавишам пишущей машинки не сверху, как мужчины, а чуть сбоку, чтобы не испортить ноготь. От этого не только удар становился слабее, но ещё и едва заметно менялся угол атаки литеры по бумаге.

Можно точно определить квалификацию печатающего по набранному им тексту. Неквалифицированный человек как печатал? Одним пальцем. И каждый раз после удара смотрел, что у него получилось. Он вбивал буквы в бумагу, как гвозди, иногда даже пробивая лист насквозь. Логика такого человека простая: чем сильнее бьёшь, тем меньше ошибок. Это в точности так же, как когда общаешься с иностранцем: чтобы он понял, нужно чуть погромче говорить.

Квалифицированный человек работал многими пальцами или даже всеми. А у каждого пальца разная сила удара.

По клавиатуре компьютера же можно хоть молотком стучать – никакой разницы.

Однако жизнь пишущих машинок закончилась. В 2010 году в Дели закрылась последняя в мире фабрика по производству пишущих машинок. Больше их не будут делать никогда, а производство их закрылось навсегда. Быстро исчезают мастера, которые их ремонтировали…

Но мы их не выбросим. Они же моментально стали антиквариатом! Они красивы, с ними невозможно расстаться. Я помню свой детский восторг от них. Я помню своё детское желание иметь пишущую машинку, чтобы просто на ней стучать. Про копирку вообще отдельный разговор. Копирка казалась магическим предметом.

Механическая пишущая машинка, особенно если она семейная, ещё от деда или от бабушки, никогда не может и не должна быть выброшена. Она может украсить любое помещение, любой интерьер.

У моих бабушки и дедушки не было пишущей машинки. Я купил себе старую немецкую в антикварном магазине. Поставил её на подоконник в кабинете. Подхожу к ней, смотрю в окно, а рукой глажу клавиши и её холодные, гладкие бока.