Текст книги "От Затона до Увека"

Мне встретились мальчишки. Они спрыгивали в сад по примятому к кустам штакетнику и вертелись у лестницы, идущей по стене дома на мансарду. Подняться по ней еще надо было отважиться, такой она казалась ветхой – слетевшей со многих креплений, с проломленными ступеньками и болтающимися, как оглобли, перилами. Заканчивалась лестница фанерной дверью, вырванной из петель и, похоже, просто приставленной ко входу. Мальчишки туда не лезли, заметно притихшие они ходили бурьяном запущенного сада, по всей видимости, довольные уже и тем, что проникли на чужой участок.

Я их окликнул.

– Пацаны! А че, в доме то, кто живет?

На мое появление, мальчишки вытянули шеи, замерев кто где стоял. Они тут же засобирались назад, стали запрыгивать на забор и, пружиня с него, исчезать в чаще по одному.

– Э, так живет тут кто или че? – крикнул я им вслед. Последний, встретившись со мной взглядом, не смог отвертеться.

– Тут морской волк живет, – ответил он, таинственно вытаращил на меня глазенки и пустился догонять товарищей.

Я уже приближался к такой волшебной догадке о том, что дом, под которым я провел свою первую ночь, заброшен. Трудно было поверить, конечно, но ответ паренька воодушевил меня с новой силой. Решив, что это какая-то игра, или он просто ляпнул, что в голову взбрело, и по сути это означает, что никто в этой развалине не живет, я подождал пока ребятня убежит и полез на мансарду.

– Морской волк, морской волк, – изрядно развеселившись, бубнил я себе под нос и скрипел шаткой лестницей, – Тут только я морской волк, – дребезжал я дверью, приподнимая ее и отставляя в сторону.

То, что я увидел, погрузившись в сумрак мансарды – мрачного пахнущего старым деревом чердака, повторяющего потолком скаты крыши – буквально остановило меня на полушаге. Все пространство было исчерчено вертикальными линиями, черно-рыжими, толстыми, образовывающими на полу кольца. Когда глаза мои привыкли к темноте, я понял, что это цепи – должно быть, якорные – покрытые слоем ржавчины и такие крупные, что было удивительно, как под их тяжестью не проломится крыша. Уворачиваясь от этих «гирлянд» и, задрав голову в попытке рассмотреть, как они там, в подпотолочном мраке, крепятся, я увидел первый рисунок. Со ската крыши он нависал надо мной, словно икона в храме. Огромный глаз, подобно амебе, расплывающийся в ложноножки. Затем проявился второй рисунок – сочный бутон пиона или розы на женской ноге, от чего, сильно, конечно, напоминающий жопу. Третий – человеческая голова, нарисованная в виде пня, с древесными кольцами на срубе и корнями, повисшими в воздухе…

Кстати, последнее это же моя придумка! Рисунки, которые я показывал Длинному – «Лес женщин», помните? «Пеньки в виде женских головок, деревья, переходящие в женские тела». Длинный тогда сказал, что я не сам это придумал, и он где-то видел такое прежде.

– Где, где! Вот где! – усмехнулся я, ныряя под цепями и продолжая рассматривать рисунки. Ими был украшен весь чердак – крылья летучих мышей и бабочек, карнавальные маски, пластилиновые физиономии и музыкальные инструменты с человеческими ртами. Труба вот, наполненная окурками. Все это закручивалось в вихре наподобие Ван-гоговой ночи, и в то же время, походило на старинные полотна, сменяющие друг друга в зависимости от ракурса. Сомневаюсь, что мне удалось рассмотреть их все – со стен они переходили на крышу и исчезали высоко во мраке, и для этого понадобилась бы люстра. Но мне еще было на что посмотреть. Помимо галереи рисунков, между залежей чердачного хлама из старых настольных ламп, рассохшихся тумбочек, рулонов ватмана, обоев и всякого такого, я нашел много чего интересного.

Три, приклеенные к стене, карты, например. Не знаю, я такой картежник, что мне не пришло в голову посчитать, а ведь скорее всего. они составляли очко, иначе чего они там висели? Скажем – тройка, семерка, туз – как в «Пиковой даме».

На полочке, приколоченной на уровне колен, стояли лабораторные колбы, грязные, мутно-желтые, непонятно наполненные чем-нибудь или нет, и прикасаться к которым совсем не хотелось. А под ними, в вуали из паутины – микроскоп. Как крохотный монах-капуцин, скончавшийся за письмом пару веков назад.

Нечто, напоминающее череп, я увидел в дальнем углу и подсел, будто от увесистого подзатыльника, чувствуя, как романтический трепет сменяется во мне на уголовную настороженность, тягостно мне знакомую и особенно неприятную. Но, вскоре, я с облегчением выдохнул, рассмотрев, что это никакой не череп, а пособие для художников. Голова из гипса.

И самая грандиозная находка – телескоп. Хотя он и занимал почти треть мансарды, в глаза не бросался – конусообразная труба на треножнике из блёклой жестянки, видимо, самодельная, в сумраке таяла, дробилась, смотрелась невнятной конструкцией. К тому же, торчал он из груды железных кроватей, сваленных посередине, и я не сразу его заметил. Немедленно прильнув к окуляру, я тут же натолкнулся на одну странность – сунуться с этой бандурой было некуда. Для такого помещения телескоп был явно велик. Упирался он в треугольник стены, обращенный к морю, но не имеющий окна. А единственное окно на мансарде, с противоположного торца дома, представляло собой крестик из фанерных планок и, определенно, было для него маленьким. Подозревая тут какой-то подвох, я бесцельно покачивал трубой на треноге, подкручивал то, что на ней крутилось и смотрел в глазок, упираясь объективом в стену, словно ребенок запертый в чулане и играющий в звездочета.

Наконец, я оставил телескоп. Стемнело, и я засобирался спать. Постелил куртку, подложил под голову рюкзак и, улегшись, вытаращился в черноту, слушая, как громыхает внизу море и на набережной ухают басы в ресторанных колонках.

Долго не мог заснуть. Думал о том, как мне повезло. О телескопе, который торчит из кроватей, в доме, который над морем. Телескоп замурован в стены, а стены разрисованы бутонами на женских ногах. Окошко маленькое, крестиком. И, между прочим, из него видны дома на северном склоне. И, если я со двора войду на первый этаж, то это привлечет соседей. Буду ходить на мансарду. Строго ночью. И настрою телескоп. Господи, он торчит из кроватей, замурованный в стены! Как же это может быть?!

Мысли мои путались, и вскоре я думал только одно.

– Это же охренеть можно!

Проснулся я рано. Со странным ощущением того, что во сне я разгадал тайну телескопа. Забрезжили щели, солнечной пылью заклубилась мансарда, и первое, что мне бросилось в глаза подтвердило мое предчувствие – под окном оказался моток с тросом, барабан лебедки. Трос от него исчезал в окне и, судя по всему, поднимался на крышу. Сновидение продолжалось – мне пришлось только протянуть руки и провернуть ручку лебедки – за спиной раздался скрежет, и, обернувшись, я увидел, что стена, в которую упирался телескоп, отлепившись от пола, поползла на улицу и повисла в воздухе. На моих глазах вываливалась стена! Я снова стал крутить и, с каждым поворотом ручки, преломившись где-то в верхней своей трети и оставляя на месте лишь вершину подпотолочного треугольника, стена начала тяжело подниматься наружу и, превратившись в гигантский козырек, застряла в таком положении. Хлынул морской воздух, заклокотало море и открылся вид на все побережье – безлюдная набережная, коричневые копья мысов и белые полчища волн до горизонта.

И я мгновенно стал возвращать все на место. Стоило мне представить, каково это смотрится снизу, со спасательной станции, например, или набережной, как я принялся раскручивать лебедку, осторожно ее придерживая, чтобы стена с грохотом не упала. Дом на холме поднимает забрало! И блестит объективом в первых лучах солнца! Если бы какой-нибудь физкультурник увидел такое! Поспешно опустив «занавес» и оказавшись опять в потемках, я испуганно втягивал голову в плечи и таращился, как нашкодивший мальчик. Невероятное утро! Просто Жюль Верн какой-то! Все же недаром меня растащило на берегу со всеми этими плащами и ботфортами, и ликованием об окончательном освобождении. И разве не об этом я мечтал, загадывая себе эффектное перемещение из колонии с четырьмя тополями на вершину морской скалы? – думал я и торопился завернуть фантик, растянуть сказку, убраться поскорее из дома, чтобы ничего не испортить – не привлечь внимания и сохранить свое волшебное убежище для себя одного.

Но бродяжье мое везение не ограничилось хижиной морского волка. Вышел я утречком из него с самодовольно-загадочной улыбкой и постреливая по-шпионски глазами. Мальчишескими тропами спустился с холма. Море беспокойно бежало на берег, взъерошенное ветром в мириады барашков, и блестело лезвиями, или, скорее такими скрипичными партиями, что будоражат зрителя, наблюдающего, как герой, выброшенный на необитаемый остров, решается утопиться. Накатывало, взбивало гальку и отползало по ней с оглушительным хрустом. Мужественно зевнув на это тревожное зрелище, я полез в воду. По-прежнему я настаивал на том, что настоящий флибустьер бриться и чистить зубы должен сидя по пояс в родной стихии и, поэтому кувыркаясь в штормовом море, и так, и сяк, и кверху ногами, и вверх-тормашками, и, как веслами размахивая туалетными принадлежностями, я всякий раз возвращался в положение сидя, в невозмутимую позу бреющегося флибустьера. Выполз на четвереньках, задыхаясь и отплевываясь и, вызывающе посматривая на спасательную станцию.

Далее в мой бодрый план входили поиски чего-нибудь пожрать. «Мамины пирожки» закончили свое действие – так в тюрьме говорили. В частности, мои бывалые сокамерники на спецах, когда я отказывался от завтрака, махали рукой и приговаривали, – да он еще мамины пирожки не высрал! На этот раз «пирожков» хватило на пару суток. Докурив на берегу припасенные чинарики и покрутившись на пустынной набережной, с вечера замусоренной коробками от пиццы и пустыми бутылками – первые, распластанные на парапете, вторые, дружными рядками под парапетом, аккурат сколько и где тут вчера тусовалось – стал подниматься по Десантникам, в ожидании, пока поселок проснется, и я смогу осмотреться в магазинах на предмет, скажем, банки майонеза и батона хлеба, (в Саратове, в упомянутом мною приключении, это были самые мои ходовые продукты).

И вот, значит, я такой вышагиваю расслабленно по спящему Коктебелю, задумчиво зачесывая пятерней мокрые пряди, и, представьте себе, устраиваюсь на работу!

Да, теперь все происходит куда стремительней.

Не пройдя и ста метров, лишь немного обогнув холм, такой мне уже близкий и родной, я натолкнулся на старую «Газель», припаркованную на разрушенном тротуаре у двух свежих пней. Пни торчали, наподобие пилонов, по краям расщелины зияющей в плотной застройке курортных домиков и кое-как оформленной спуском в три земляные ступеньки. Спуск этот расходился книзу в строительную площадку, рядом на стене висела табличка «Требуются рабочие», а у «Газели» стояли четверо. Судя по характерному загару и грязным треникам – рабочие. И с ними еще один – пузатый, в часах и в светлой рубашке с коротким рукавом. Всё, как на подносе – рабочий коллектив во главе с нанимателем перед началом трудового дня. Обернулось мое устройство в две минуты – не сворачивая, я оказался в центре утренней планерки, кивнул на табличку и спросил пузатого.

– На работу возьмете?

– Строитель? – спросил тот.

– Не. Подсобником.

– Шестидневка, шестьдесят в неделю.

– Мне это, – замялся я, – лучше бы ежедневно, а то жрать нечего, отбился я, потерялся. В общем, в сложном положении.

– Понятно, – ничуть не удивившись, ответил пузатый, – в шесть буду забирать ребят, буду привозить по десятке.

– Вот вам еще один, подсобником, – обратился он ко всем и, позвякивая ключами от машины, стал показывать на стройку. – Сегодня, вон ту стену, Сереж, и пни эти, нахрен, может и площадочку уже выложим.

Самый высокий закивал. Пузатый покрутился на одном месте, важно разглядывая свой живот, и укатил на «Газели». Как я потом узнал, в Феодосию, откуда и была вся честная компания.

Итак, я работаю. Причем, заметьте, рядом с домом.

Ветер закатывает солнце в зенит, оно поднимается все отвеснее и, подобно соплу, начинает спорить с его порывами горячим потоком. Крест-накрест – оттуда жарит, оттуда дует – и в нашей строительной нише меж стенами домов и деревьями дрожат камуфляжной сеткой тени, оставляя нетронутыми квадраты раскаленной земли. По пояс голый я таскаю ведра с цементом, передвигаясь по строительной площадке зигзагами, как верблюд, то бишь обхожу эти «жаровни». При этом, поддаваясь усталости, я уже потихоньку спрямляю траектории, отчаянно бросаюсь в солнце, потому что чувствую, как под тяжестью ведер мои руки растягиваются, истончаясь до сухожилий и, пройди я еще лишний метр, они лопнут и взлетят к плечам оборванными резинками. На носу моем неизменно висит капля пота, к глазам прилипли невысыхающие пряди, а я семеню на полусогнутых от корыта с цементным раствором до низенькой стены из ракушника, на которую шлепает камни Серега – длиннющий парень, смуглый и замкнутый. Или Вова, не такой длинный, но такой же смуглый. Или еще кто-нибудь из моих феодосийцев. Признаться, я никого не запомнил. Мы почти не разговаривали. Все они напоминали мне молчаливых работяг Шляпы, но чаще всего – этапников, одинаково растерянных и отстраненных, вечно где-то витающих, и только выглядывающих из своих убежищ, колко и настороженно, чтобы передать мне, например, пустые ведра. Но я секунду назад взвалил полные. И заметив, что во врученных мне ведрах еще остался раствор, я готов разразиться негодующими инструкциями о том, что следует расходовать раствор экономно, порционно, а не размазывать тут с подтеками, и добирать его надо до донышка, нельзя на старый заливать новый… Ни о чем об этом, разумеется, я понятия не имею, но каждое ведро, наполненное серой жижей, я волоку, как в последний путь, подворачивая ноги, в размокших кроссовках и ерзая жопой в джинсах, булькающих мною, словно мешок с рыбой. И в просвете налипшей на глаза челки, я держу цель – керзачи каменщика на строительных лесах и прохладный тенек под ними, где я намереваюсь рухнуть и лежать, курить, смотреть, как самая высокая гора куполом, покрытая со всех сторон зеленью, с одной стороны выглядит черной, будто обугленной, как если бы склон ее обдали гигантским напалмом. Понятно, что это тень от облаков – думаю я, в надежде из-под строительных лесов поподробнее рассмотреть это любопытное природное явление – Облаков, правда, не видно, чистое, вроде, небо. Но ведь дохера раствора я уже приволок, сколько можно?! Но в руки мне падают пустые ведра, и я снова бреду к корыту, в два раза медленнее, чем шел от него нагруженным. Растягиваю передышку – расправить плечи, потянуться «девичей» своей талией, размять кисти и смахнуть челку.

Кстати! Почему-то уже в первый рабочий день я вспоминаю себя худым, образца полугодичной давности – с острыми материнскими плечами, высокой талией, длиной шеей и треугольной физиономией с хрупким подбородком и тонкой верхней губой, злобной ниточкой, выдающей много чего нехорошего. В такой ипостаси я сильно похож на маму, бывшую балерину, даже скелет у меня по субтильности скорее девичий. Не знаю, как мне удалось так быстро похудеть, возможно, воспоминания эти относятся ко второму или третьему дню моей работы, что тоже в общем-то удивительно, но я отчетливо помню, что в перерывах на перекур выхожу я на улицу Десантников, уже нагловатым и развязным, и вполне осознавшим свое преображение. Причем без всякого пафоса, в стиле – Я вернулся! Я вернулся! – вернулся и вернулся, без дурацкого ликования, будто из чана с кипящим молоком выпрыгнул. Произошло это совсем незаметно, так что и вспоминается только – вот я приехал в Коктебель и трясу животом по Десантникам, лукошком с мамиными пирожками и испуганными глазками посматриваю на девушек. А вот я выкорчёвываю пень на Десантниках, с гривой мокрых волос и лоснящимися от пота жилами на красном теле. Сплетаюсь с корнями щупальцами, вырываю из недр косматую чушку и, стоя на хвосте, десятью руками подтягиваю джинсы, закуриваю и убираю волосы с глаз. Кольцами, вокруг себя. И спрашиваю проходящих девушек, – У вас резинки для волос не найдется? – Девушки хихикают, обдают меня жаром алых от солнца плеч и весело шлепают дальше, подпрыгивая попками в разноцветных шалях. Или я приглашаю их купаться в ночном море. Это стало моей неизменной фишкой – всех напропалую приглашать на вечерний берег, любоваться звездным небом, бултыхаться в лунной дорожке, а то, глядишь, и нагишом, наслаждаясь своей непосредственной дикостью с юным незнакомцем в первозданной купели морской пучины, в общем, все эти прелести, единственно доступные мне за неимением денег. И надо сказать, купался. С одной курортной медведицей, появившейся впервые под конец рабочего дня, когда я еще полуголый и припорошенный цементной пылью, прохлаждался в ожидании дневной зарплаты. Она широко шагала по крутому склону на набережную, в черном коротком платье, лихо подпрыгивающем на буром загаре ее мощных бедер. Жадно ловила воздух большим улыбающимся ртом в вишневой помаде.

– Девушка, сегодня в полночь жду вас на берегу, будем купаться, – немного с опаской бросил я ей. – Обязательно! – парировала она низким голосом, не замедляя шаг и не меняя азартного выражения.

В шесть утра она поднималась назад. Я опять тут как тут, обнаженный по пояс, в красном рельефе мышц, как дежурный индеец улицы Десантников – всех встречаю, всех провожаю. Медведица, преодолевая подъем, жеманно прогибалась грудью вперед, по-прежнему улыбалась открытым ртом и, давая крен, шла иногда юзом.

– Что же вы, девушка, я вас всю ночь прождал на берегу, – снова я лезу со своими репликами. – А вот так! – грубо она хохотнула, развела руками, встряхнула липкими, будто вымоченными в вине, волосами-сосульками и на заплетающихся ногах продолжила восхождение.

Так мы с ней и примелькались. Уже после первой рабочей смены, ободренный привезенными мне десятью гривнами – красной купюрой, подобной той саратовской, волшебной, из рук небесного уголовника – шел я гулять на набережную – мылся, стирался в море, доставал из рюкзака белую рубашку и вливался в пестрый поток отдыхающих. Топтался со всеми у лотков с коктебельскими камнями: яшмой, сердоликом, авантюрином (последний голубенький такой, мне одна девочка по секрету рассказала, что добывается он в заброшенном фонтане парка Литфонда из кафельной плитки, там, рядышком, где я провел «тихий час», после разговора с Тигрицей), сидел на парапете между ожившими компаниями, следы которых в виде коробок и пустых бутылок я наблюдал ранним утром. Глазел на негра, безучастно чернеющего над толпой. И десятка эта, между прочим, оказалась вполне себе вместительной – и на сигареты мне хватало, и на кофе с пирожками и, осмелев, я даже не постеснялся посидеть в ресторане «Лагуна» и съесть котлету по-киевски. Появились у меня и кое-какие знакомства. Два толстячка в шортиках – Костики, буду их так называть, потому что имени каждого я не запомнил (одного-то точно звали Костик), а похожи они были, как братья. Веселые ребята, сурово бровастые такие, против пингвиньих своих фигур, и с насмешливо ехидной манерой разговаривать. Обсуждали они постоянно какую-то скучнейшую чепуху, на мой тогдашний иждивенческий вкус, конечно. Цены в их любимом ресторане «Зодиак», обслуживание в гостинице «Караголь», вино «Черный доктор» и «Черный полковник», и при этом взрывались таким заливистым хохотом, что гуляющие по набережной с завистью посматривали в нашу сторону. Но я не возражал. Не кривился и не отмалчивался, смеялся вместе с ними и, рассказав им о своих злоключениях, по-свойски сносил их насмешки и с интересом выслушивал советы о банковских операциях по переводу денег, совершенно нелепых в моем положении. Во мне проснулся жулик. Просто коктебельский авантюрин какой-то, с серо-голубым взглядом самого изысканного подобострастия и, участвуя в их болтовне, я наворачивал пиццу, которую Костики поглощали в несметных количествах, и запивал этим самым «доктором» или «полковником», притворно выжидая предложения подставить свой пластмассовый стаканчик.

Стояли мы обычно у ресторана «Зодиак», напротив палатки с вином, уютной троицей, разложившись на парапете с выпивкой и, любуясь закатной ветчиной – красными прожилками на горизонте. Костики неожиданно возбудились от моего рассказа про попутчицу-модель. Они вдруг стали причмокивать, всплескивать руками и восклицать, – Один в купе с такой телкой! Вот это повезло! – а когда я описывал, как она ложилась спать, оставаясь в одном бикини, собирали в жирные складочки свои могучие брови и жалобно улюлюкали, превращаясь из бодрых менеджеров в двух безнадежных жирдяев из ток-шоу, встречающих полуголую ведущую. Так обнаружилась болезненная для Костиков тема. Несколько дней из своего недельного отпуска они пребывали на курорте, но им никак не везло со знакомствами. – Девушка, девушка! – взбудораженные моим рассказом, возобновляли они попытки, – Хотите вино? Давайте винца? – перебивали они друг друга, но наблюдая презрительно удаляющийся от них силуэт, тут же съезжали на скабрезные шутки. – Винца и тунца! Два толстых тунца! – снова раскатисто они заливались, открывая широко рты с непрожеванной пиццей. – Ну ты посмотри на них! – говорил один другому с тем же насмешливым возмущением с каким пять минут назад сетовал на обслуживание в гостинице. – Они же сами себя обкрадывают! Это не мы должны расстраиваться, Костик, это они лишают себя веселого отдыха!

При виде такой пробоины в офисной броне моих новых товарищей, я поспешил подлатать собственную – наврал, что уже пару раз купался в ночном море с разными девушками, при чем без всяких там «Черных докторов» и дорогих ресторанов. – Не та метода, друзья, – высокомерно подытожил я свои победы. – Надо на море. Моментальное сближение, сплошная романтика! И эконом класс! – заговорил я на их языке, но Костики, лишь на мгновение притихнув, с новой силой продолжили балагурить. – Ага, яйца себе там отморозить, – не унимались они. – Романтика мороженного тунца! – новыми криками оглашали они набережную, – Тунец-холодец!

И в этот момент появляется медведица – та самая девица, которую я провожал и встречал на Десантниках. Невероятным совпадением с моим хвастливым враньем и оглушительным примером для изумленных Костиков. Томно поблескивая вишневыми губами, колышась бурым загаром в разрезе черного платья, откуда-то из ресторанной иллюминации и, кажется, под зовущие её оттуда пьяные голоса, возникает она медово-тминная, в блестках, и накрывает нас мощной волной духов и вина. Обращается она ко мне своим контральто, запыхавшись и вызывающе.

– Ну что, красавчик, идем купаться?

Это очень удачно получилось. Она зачерпнула меня под руку и куклой потащила на пляж. Я едва успел стащить с парапета крутку с рюкзаком и, скатываясь за медведицей по ступенькам, все старался придумать, что бы такое сказать или воскликнуть, – Эге-гей, – что ли? – Поедем, красотка, кататься?! – чтобы хоть как-то скрыть свою растерянность. Но этого и не требовалось. Не оборачиваясь, она выбежала на берег, раскидала по пляжу туфли и, вывернув через голову платье, оказалась совершенно голой, покрытой ровным глубоким загаром, не прерывающимся ни единой полоской от белья. Я всегда говорил, что всякие неодаренные телом задохлики без одежды выглядят меньше. А люди хоть с какими-то задатками – наоборот, удивляют открывшейся мощью, избытком ожидаемого, чем-то таким ядрено телесным, что необъяснимо приковывает взгляд и с трудом поддается описанию. Медведица была из таких. Немного замедлившись, содрогнувшись от ледяной воды, она остановилась по щиколотку в море, и эти несколько секунд я стеклянными глазами смотрел на бурые ее ягодицы. В лунном сумраке они выглядели такими круглыми и надутыми, что даже не верилось. Казалось, что это и правда медведица, но только нарисованная. В книжке-раскладушке с какой-нибудь спортивной сказкой про лесную физкультурницу Потаповну, приседающую по утрам, скажем, с бочонком меда в пару центнеров. Раскрываешь такую книжку, и Потаповна пузырится на развороте здоровенными глянцевыми шарами…

Вот как раз, насчет «не верилось». Эта смуглая попка напомнила мне один эпизод из юности. В седьмом-восьмом классе у меня была любовная история с Таней Орловой, пышной девочкой с накрученной челкой, как у мультипликационной лошадки и умненькими математическими глазками. Еще она обладала ослепительно весенней улыбкой, по девичьи чистой и открытой – пухлыми губками на молочных щечках, будто ватрушка улыбается – на всю жизнь врезавшейся в память. И история наша была душещипательной. Долгой и непростой, неоднократно обсуждаемой на разных педагогических советах и костью в горле сидящей у наших родителей. Орлова была старше меня на два года, отличницей, выпускницей, предположительно медалисткой и, ко всему, занимала пост комсорга школы. А я понятно, кем был – хулиганом и двоечником, восьмиклассником, которого пару раз торжественно выводили из школы под милицейским конвоем. Горюшка мы с ней хлебнули, как говориться, будь здоров. Но я не об этом. Перед тем как забраться голышом под одеяло и пару недель играть там в юных натуралистов, валандались мы с Таней Орловой где-то около года – ходили туманами по скошенным полям в трудовом лагере, бродили темными переулками Бескудникова, прятались под лестницами в подъездах, добрались, потихоньку, до моей прихожей и вот, как-то вечером, стоим уже в моей комнате и целуемся с выключенным светом. Зарывшись в ее волосы, я беспорядочно её тискаю, и вдруг слышу шум падающей к ногам юбки. В комнате сумрак, лунные квадраты по стенам, я выпутываюсь из ее волос и на полировке шифоньера вижу крутое ее бедро и широкий профиль ягодицы. Для меня, пятнадцатилетнего, я не знаю, что это такое было – видение! Девичья попка в лунных отблесках, зыбким отражением на полировке! Причем, заметьте, перед глазами вожделенной картинкой. Будто, не в моих руках, а всего лишь картинкой. А уж в такое, что она в моих руках, и поверить было невозможно!

Хотя Таня Орлова и была белокожей и румяной девушкой… (О, она была такой белокожей и румяной, что даже на черно-белой фотографии, присланной мне Тигрицей в тюрьму, где она сидит на диванчике, поджав под себя ноги, и мило улыбается круглой своей мордахой, угадывались ало-голубые всполохи на ее коже и можно было понять, как озябли ее руки и колени) … так вот, на полировке шкафа выглядела она очень похоже. И теперь ее отражение ожило. Обрело глубину, на нем появилось море, и, лишь ненадолго застыв перед ним в нерешительности, девичья попка уже задорно подпрыгивает, плещется и исчезает в черном его зеркале. И мне, в очередной раз, трудно поверить, что происходит это со мной.

Но, слава Богу, я давно не пятнадцатилетний и быстро прихожу в себя. Послушно следуя примеру, я раздеваюсь догола и, бросившись в воду, догоняю медведицу с особым шиком, баттерфляем – после громкого хлопка ногами, выпрыгивая из моря с жадно открытым ртом и с распростертыми объятиями. При этом, несмотря на обжигающий меня холод, я чувствую под собой такой, с позволения сказать, руль, что у меня не остается сомнений, что я собираюсь сделать. И сдается мне, медведица об этом догадывается. Она бесшумно скользит в сторону лунных чаинок, мерцающим шлейфом скачущих от нее к горизонту, но едва я начинаю свой страстный заплыв, переворачивается на спину и брызгаясь в меня ногами, грубо хохочет.

– Ого-го! Дельфин какой!

Настигаю я ее в пару взмахов. Рыбьими глазами покачиваюсь над водой, нарезаю вокруг нее круги, стараюсь подловить сзади. Когда мне это удается, и я утыкаюсь носом в мокрый её затылок, у нее, видимо, тоже не остается никаких сомнений. Еще грубее она восклицает, – Ого-го! Дельфин какой! – и выкручивается, отпихивает меня и поворачивает к берегу. Шлейф из чаинок укорачивается в далекий мерцающий коврик. На отмели я загоняю медведицу в непроницаемой мгле. Заваливаю её назад, сгребаю в охапку, но ей опять удается вырваться. – Ого-го! Ишь ты! Дельфин какой! – игривым басом хохочет она и, скользнув ягодицей по моей щеке, встает из воды.

А я продолжаю лежать в море. Смотрю, как на освещенном фонарями пляже, похожем на галечное крем-брюле, медведица буксует по насыпи, хрустит всем этим бежевым, ореховым, и блестящие от воды её смуглые бедра, дугой набухают от напряжения. И с удивлением подмечаю, как это внезапно неинтересно. Мне становится так муторно и так неподъемно хлопотно продолжать знакомство, что я, кажется, готов пересидеть в ледяной воде самые долгие неловкости, какие, только, можно себе вообразить. Не знаю, что со мной опять происходит – мне неважно, удалось ли трахнуть ее сейчас или не удалось, главное, что «сейчас» закончилось и закончилось оно вместе со мной. И на большее я не рассчитан. Пусть она испарится. Рявкнет мне что-нибудь в своей манере, грубое и насмешливое, голосом Фаины Раневской, и исчезнет в своих ресторанах. Быть может, до следующей нашей случайной встречи.

Так и произошло. Медведица нырнула в свое черное платье, подобрала туфли и, шлепая босыми ножками, взбежала по ступенькам на набережную. Оттуда до меня донеслись чьи-то крики и смех и, узнаваемое во множестве голосов, могучее ее контральто:

– Ишь, дельфин какой!

Перед Костиками я предстал в расстегнутой рубашке, красным и мокрым, с трудом скрывая пробившую меня от холода дрожь. Встретили они меня стадионным ором, похоже, изрядно набравшись своего «доктора», и ехидными расспросами, из которых я понял, что с набережной смотрелись мы с медведицей, как с трибуны. – Ты засадил хоть? Или подморозился тунец-то? – ржали они. – Это ты уже какой раз за сегодня купаешься, дельфин? Воспаление легких себе насношаешь. На-ка, – подливали они мне вина. – Нудистка что ли? Из этих? – кивал один куда-то на восточный край поселка. – Ну ты видел, она вообще, вся целиком шоколадная. Тут нудик есть. На Юнге, – объяснял он своему другу. – Небось из говнопанков, палаточников. – Да где ты таких говнопанков благоухающих видел? – заступался я за девушку, толком не понимая о каком нудике и каких говнопанках идет речь. – Потаповна! – придумал я ей имя. – Очень приличная девушка. Просто она такая. С прибабахом! – многозначительно я усмехался, намекая на то, что это старинная у нас история, курортно-экстравагантная такая, с периодическими игрищами в ночном море. – А, Потаповна! – хрюкали мои пьяные приятели. – Жопастенькая! Пойдем в «Зодиак», посидим. Нам тоже срочно нужно по Потаповне.

Тогда они впервые меня пригласили. Потом приглашали постоянно и даже, когда нам не случалось встретиться, я мог позволить себе пробежаться по «Зодиаку» и поискать их за столиками. Собственно, после выступления с медведицей, я так и завершал свой вечер – побродив по набережной, заходил в «Зодиак» – длинную узкую веранду с окнами на пляж – и в клубах дыма и под шевелящие волосы басы из колонок, высматривал знакомых, уступая дорогу бесконечно выбегающим куда-то девушкам с голыми ногами и заплаканными лицами. Прохаживался вдоль столиков, закусив губу и вытянув шею, этаким коктебельским повесой, изображая крайнюю озабоченность в курортно-злачных перипетиях своей жизни – типа, вот мы тут разминулись, а там, понимаешь, нас ждут-не дождутся и мол, где же вы, где, мои боевые товарищи?! Жуликом, короче. В первую очередь, конечно, искал самих Костиков. Но через ночные посиделки с ними образовался и новый круг шапочных знакомцев, с которыми, как минимум, мы узнавали друг друга в лицо. Этого было достаточно, чтобы подсесть за столик, потрясти всех за руки, по-хамски зачерпнуть из чужой тарелки, осушить отставленную рюмку, поморщиться и сказать, – Да ну, жрете какую-то гадость, где девки-то, все? – и тут же куда-нибудь засобираться. Никто не обращал внимания, и единственно, кто подмечал такие вещи, были официанты. Пару раз я ловил на себе их непривычно трезвые для полуночного ресторана взгляды, особенно, когда оставался один за накрытым столом, в то время, как Костики обхаживали на танцполе долговязых девушек на котурнах, отплясывая вокруг них что-то из утренника подготовительной группы. Про официантов еще будет речь. А что до Костиков, то они считали, что именно в такой атмосфере и вершатся судьбы страждущих отпускников. У них даже была некая теория по этому поводу, они говорили, что девки тут водятся циничные, знающие чего хотят и, напившись, натанцевавшись и раскрепостившись, без всякого стеснения ищут кого-нибудь для логического завершения ночи. Еще они настаивали на «позитиве», непосредственности, самцовом пренебрежении и широте жестов, то есть скакали они в сандалиях и шортах, беспорядочно меняли девиц, и заказывали кучу жратвы, которую почти не ели. А я на все это одобрительно кивал. Улыбался им с задоринкой, как пионервожатый, и порой даже украдкой указывал на какую-нибудь новенькую, скучающую, красотку. Но при этом я всегда оставался за столом и не переставал лопать всевозможные ассорти и дуть ресторанный коньяк.