Текст книги "От Затона до Увека"

В общем, медведица «вывела меня в люди». С того момента, как Костики, под впечатлением понтов, которые мне так удачно выпало наколотить, решили разбавить свою тучную парочку моей персоной, повторялось так несколько дней. А закончилось историей еще забавнее. Однажды сижу я вот так за столиком, набиваю рот моллюсками, дирижирую вилкой в такт громыхающей музыке и любуюсь подпрыгивающей на танцплощадке толпой, где самыми темпераментными танцорами выглядят мои Костики. И вдруг ко мне подсаживается девушка в джинсовом комбинезоне и с двумя белесыми хвостиками, торчащими у нее из головы, как у первоклашки. Она решительно вбивает в стол локти и слабым, дребезжащим голосом старается перекричать музыку:

– Ты чего сидишь? Я на тебя уже полчаса смотрю!

Я прекращаю жевать и растерянно вглядываюсь в ее бледное, мальчишеское лицо, с тревожно распахнутыми, узко посаженными, глазами. С первых же мгновений, глядя в эти серые лужицы, я чувствую беспокойство – дурашливо кручу головой и развожу руками, показывая, что мне непонятно, откуда она на меня смотрит, а главное зачем? – такой «детский сад», иногда, нападает на меня, когда я нервничаю. Но девушка не улыбается и продолжает таращиться, выдерживая невозможную паузу. Какое-то время мы так и сидим – я, не решаясь при ней есть, она, выпрямившись и, расправив плечи, похожая с этой грудной накладкой от комбинезона и съехавшими в кучу глазками, на девушку-электрика, пережидающего у себя за спиной замыкание с громом и молниями и, включившейся неожиданно музыкой. Вскоре, оказывается, что ждет она заказанную композицию. Стихает дискотека и диджей делает объявление:

– Для нашей гостьи из Таганрога, Людмилы, и таинственного златовласого незнакомца. Тони Брэкстон, Ан брейк май хард. Не разбивай мое сердце. Дамы приглашают кавалеров!

Толпа перестает скакать, все смотрят в мою сторону или, по крайней мере, ищут этого «златовласого незнакомца», а Людмила из Таганрога, с таким зловещим выражением вскидывает брови, что создается впечатление, будто она любуется, как я меняюсь в лице от всего этого кипиша, свалившегося мне на голову. Не дождавшись с моей стороны никаких движений, она за руку выуживает меня из-за стола и ведет по ресторану. На танцплощадке пока никого нет. Мы становимся в самом центре, и под первые аккорды жалобного брейк май хард, Людмила торжественно оплетает мою шею запястьями и начинает извиваться. При этом она сосредоточенно смотрит мне в переносицу и говорит: – Ты мужчина моей мечты!

В ответ я ухмыляюсь, прижимаю ее к себе и печально свешиваю голову у нее за плечом. Но она отстраняется:

– Ты не понимаешь, ты судьба, и больше ничего не имеет значение!

Мне становится не по себе. Пытаясь переключить ее на что-то более привычное, я подхватываю ее ниже талии и делаю пару пируэтов так, что ножки её болтаются над полом, как у матерчатой куклы. И девушка, похоже, оценивает мой порыв. Она отталкивает меня с новой силой и скученные ее глазки обжигают мою переносицу еще жарче:

– Ты мужчина моих снов! Ты мне снился всю жизнь!

– Да, это да, ну что ж, это хорошо… – мычу я что-то нечленораздельное, и понимаю, что на фоне восторженных ее реплик, бормотание мое звучит откровенно издевательски. Тогда я осекаюсь, снова норовлю спрятаться у нее за плечом, но Людмила бьет меня в грудь и радостно восклицает:

– Я поняла, ты мой принц! Мы должны немедленно пойти ко мне!

После этих слов, она сдергивает меня с танцплощадки и тащит к выходу. Теперь мы бежим в обратном направлении. Мне кажется, что с момента диджейского объявления никто еще не успел отвлечься, песня едва началась, и вся эта беготня с девушкой-электриком очень всем заметна. И это окончательно выбивает меня из равновесия. Влачусь я за Людмилой самым негодяйским манером – ухмыляюсь на все четыре стороны и ищу глазами Костиков, малодушно готовый на поддержку даже их поросячьего сарказма.

Не помню, видел ли я Костиков в тот момент? Было бы любопытно. При них вторая девушка уволакивает меня, словно тележку, и можно себе представить, как зашлись бы мои приятели в этот раз. Но не довелось. Потерявшись в ту ночь, мы больше не встречались.

А тем временем, набережная начинает напоминать площадь перед ночным метро – народу нет, фонари освещают мусор, раздаются из темноты пьяные крики, и в светящиеся двери никто не заходит, из них, теперь, вываливаются. Вот и мы с Людмилой вываливаемся. Заворачиваем в парк Литфонда и идем его темной, извилистой дорожкой, как супруги, опаздывающие на последнюю электричку – быстрым шагом, напряженно и молча. Людмила почему-то сразу затихает. Топает, белея во мраке носками кроссовок, смотрит, запрокинув голову, в синюю прорезь деревьев и держит меня за руку. Это, как спящий Рома Глотов, персонаж моего первого «рулона» воспоминаний – он ни на секунду не останавливался, кричал, восторгался, бесконечно был чем-то занят и поэтому, когда спал, выглядел жутковато. Резкая перемена в Людмиле производит такое же впечатление. И если пару минут назад у меня мелькали мысли о том, что она просто пьяная – мало ли как бывает, ни одного смазанного штришка, а несет, не пойми, что – то сейчас, семеня подле сдержанной девушки, в затаенной решимости чеканящей шаг по парку Литфонда, я лишаюсь и этого утешения и совсем уже не знаю, что думать. Ну разве что я, и правда, красив, как бог. Это, разумеется, я шучу. На самом деле, свойственно мне нечто обратное. Думать, например, что вот она прыснет в меня чем-нибудь стреножащим, сядет в лавровых кустах и, собрав свои глазенки в кучку, будет скрупулезно отрезать мне яйца. Или, скажем, на садовом участке с трупом хозяйки в компостной яме, поджидают меня люди со скошенными лбами, помыкающие девушкой-электриком – и опять же, отрежут мне яйца. Эти маниакальные фантазии унаследовал я от Тигрицы, и, как только я перестаю что-либо понимать, в голове моей мгновенно клубится подобная дурь. Но я креплюсь. И, отбросив зловещие образы, рассеянно разглядываю черные нагромождения домиков с лунной карамелью на крышах, огромные окна коттеджей, занавешенные портьерами и гадаю, где же окажется это девичье гнездышко, свитое из шелкового белья. С непременным сыром в холодильнике, засохшим букетиком на тумбочке и с вожделенно мягкой кроваткой, которую я не видел уже около недели. Почему, обязательно, люди со скошенными лбами? Может быть, эта Людмила из Таганрога, дочка какого-нибудь воротилы, сбрендившая от достатка и одиночества, и я ей снился…

– Только, тихо! – обрывает мои мечтания Людмила.

Теперь и голос ее кажется другим – угрюмо-брезгливым ворчанием, с каким давят таракана в уборной. Людмила небрежно меня отпихивает, открывая-закрывая калитку, и, пока мы крадемся между беседок, похожих в темноте на могильные участки, я, как лунатик, проснувшийся на чужом дворе, вглядываюсь в её затылок с пробором.

– Тише, я говорю, все спят! – давит Людмила еще одного невидимого таракана, шаркает фанерной дверью, и мы попадаем в безоконную каморку с двумя кроватями. Никак я не предполагал, что в парке Литфонда сдают такие халупы! В комнате непроницаемый мрак, духота, и тесно до такой степени, что я тут же вхожу в пазы – макушкой упираюсь в потолок, а коленями в спинки кроватей. Одна из них скрипит и подает сонный голос:

– Люд!

Исчезнув в глубине комнаты, Людмила издает оттуда короткий, остервенелый звук. В ней, будто что-то лопается. – Спи! – шипящим выстрелом оглашает она каморку, и я чувствую, что еще раз проснулся. За последние пять минут я проснулся уже раза три, и, только когда между соседками возникает ругань, мне удается окончательно продрать глаза.

– Да достала! – вздыхает разбуженная девушка.

– Заткнись! – рявкает Людмила.

– Сама заткнись! Дура!

Кровать громко лязгает, и над ней белой тенью взлетает одеяло. Душную комнату колышет крахмальный ветерок. Соседка, раздраженно перевернувшись на другой бок, замирает.

– Иди сюда, че там встал? – снова переходит на шепот Людмила. – Тут кто-то есть! – придуриваюсь я. – Я же сказала, подруга! Она спит, не обращай внимания. – Людмила выныривает из своего угла, и по мне нервно бегают ее пальцы. Я ловлю их в кулак и, собравшись с духом, вполголоса спрашиваю:

– А как мы трахаться-то будем?

Возникает пауза. Людмила не отвечает. Дышит в лицо, и мне видно ее круглые глазки, испуганно выкатившееся из орбит. В этот момент кровать, на которой спит подруга, начинает трястись, и из-под одеяла доносится веселый девичий голос:

– Вот-вот!

И подруги опять начинают ругаться. – Наташ, иди в жопу! – взвизгивает Людмила. – Я сплю! – смеется Наташа. – Ты жизнь мне отравляешь! – Да сплю я, сплю, чего тебе надо? – Сволочь! – Все сплю, отстань!

Наташа втыкается в подушку и, накрывшись с головой, изображает храп.

Но уже в следующее мгновение она задорно командует:

– Трахайтесь!

Что это было за «траханье», наверное, понятно. Подруга Наташа лежала рядом, на расстоянии вытянутой руки – спиной к нам, валиком постельного белья, со взъерошенным затылком на подушке и пятнышком поясницы в просвет задравшегося одеяла – и, надо сказать, показалась мне смешливой и остроумной девушкой, хотя я и не могу припомнить ни одной её фразы. Просто она остроумно молчала и остроумно вздыхала, изобретательно скрипела кроватью. Например, могла закруглить ритмический рисунок недостающей долей, то есть, недосчитавшись завершения такта, качнуть попой кровать и тем самым заполнить повисшую паузу. Или, допустим, мелко и часто подпрыгивая на пружинах и, выдавая едва слышные дроби, весьма удачно смещала акценты, как говорят музыканты – синкопировала ритм. И даже когда она хрюкала в подушку или заходилась в беззвучном хохоте, то это всегда было очень кстати. И признаться, рядом с таким благодарным слушателем, я играл не последнюю роль в этой комедии. Все мои клоунские «угу», «сейчас» и «какое блаженство!», буквально относящиеся к Людмиле, на самом деле адресованы были Наташе, и порой мне с трудом удавалось сдержаться, чтобы не захрюкать вместе с ней, после того, как я что-нибудь отчебучу. Скажем, печально вздохну в потоке взволнованного дыхания Людмилы. Или упаду на пол, с грохотом и криком, в момент восторженного её стона…

Стоны, кстати, в нашем кроватном трио, целиком лежали на плечах Людмилы. Тут она старалась изо всех сил и создавала совершенно порнографический фон. Правда, без слов. По всей видимости, она стеснялась завести свою ресторанную шарманку про принца и мужчину своей мечты, от которой смешливую Наташу, наверняка, разорвало бы в клочья, и хвасталась менее рискованным способом. А то, что хвасталась, чувствовалось. Сопела и пыхтела Людмила с нарочитым усердием и сверх всякой меры, и иногда входила в такой раж, что, когда ей доводилось вскрикивать коротким, обморочным, – А! – я мог поспорить, что это никакое не, – А! – а самое настоящее триумфальное, – А!? – предназначенное исключительно для того, чтобы поддеть Наташу.

(Чей взъерошенный затылок, я напомню, лежал вот тут, совсем рядышком и, по-моему, взъерошен был весьма ехидно).

Выбираться из этого цирка пришлось с боем. Людмила не хотела меня отпускать, очевидно, надеясь утереть нос подруге еще и утренним пробуждением в объятиях «златовласого незнакомца». Пока я искал в темноте кроссовки, она умоляюще дребезжала, – куда ты, зачем ты, останься! – голосом, знакомым по ресторану, но звучащим теперь в другой, трагической части пьесы. Но вырвался. Оказалось, что я недалеко от «Пошты». Небо подернулось перепонкой, прозрачно-молочной, как третье веко у крокодила, и черные хребты Карадага, что открывались мне теперь с главной улицы, обнажились в предрассветном оскале. И еще что-нибудь рептилоидное в этом утре, я уверен, было. На меня накатила страшная усталость. Создавалось впечатление, что светает откуда-то снизу, холодным, свинцовым светом, и я передвигаюсь по дну. Влачусь мимо подводных стен, укутанных мхом и тиной, мимо утопленных заборов, над которыми плавают еловые лапы, и, когда в самом низу Десантников я упираюсь в море, тусклое и мятое, как жестяной таз, в ушах у меня звенит от набранной глубины. Я остановился…

Прежде, чем я повлекусь дальше, очень хочется отвязаться от одного дельца. Представьте меня на безлюдной улице, с красными глазами, всклокоченного и держащего подмышкой рюкзак, на лямке которого висит куртка в виде шинельной скатки. Какое-то время я задумчиво вглядываюсь в сумрак и вдруг начинаю вам кое-что рассказывать. Как говорят, апарте:

– На следующий вечер, не найдя Костиков на набережной, я пошел в «Зодиак». Стою на проходе, высматриваю знакомых и слышу вопль. Кричит девушка на танцплощадке. Все туда смотрят, я туда смотрю, и что я вижу! Людмила! Моя девушка-электрик! Увидела меня, оттолкнула парня, с которым танцевала, и, дичайшим воплем оглашая ресторан, бежит ко мне. Комбинезон на ней этот дурацкий. Хвостики в разные стороны. Орет! Как в индийском кино! Встреча бедной девушки, чинящей проводку в богатом доме, и ее возлюбленного бродяги, зашедшего туда чего-нибудь украсть. Все опять таращатся, Людмила несется, а я нос кверху, глаза закатил, развернулся, и ходу.

А теперь представьте, как я рассеянно машу рукой, то ли, показывая, как я убегаю, то ли посылая Людмилу к черту, и карабкаюсь к себе, на холм в хижину морского волка.

По-прежнему я тут живу, дней пять, наверное, неделю и, между прочим, ни Костики, ни мои товарищи по стройке, никто про это не знает – такой я лагерный фрукт. Утром исправно встаю «с первыми трещинками» (с рассветом на мансарде у меня брезжат трещины), мальчишескими тропами спускаюсь с холма, умываюсь в море и иду на работу, все, как и подобает настоящему флибустьеру, ведущему двойную жизнь в мирном селении. И только ночью я заявляюсь обратно и начинаю орудовать. Копошусь в паутине, звеню цепями, перебираю хлам, бывает перелезаю через сваленные кровати, да как лязгну железом – испугаюсь, замру, прислушиваюсь – чего слушаю? – лавина должна сорваться, колокола забить, люди с факелами к дому бежать? – усмехнусь и дальше лезу. Постепенно обнаглел до такой степени, что стену каждую ночь поднимаю. Причем телескоп мне настроить не удалось, сколько я его не вертел, разницу между чердачным мраком и звездным небом видеть он отказывался, так я «планетарий» открываю без надобности, для удовольствия, аттракционом. Накручиваю лебедку, мансарда скрежещет, будто со стапелей ее снимают, «забрало» на крышу взваливается, и морская прохлада ко мне льется. Волны шумят, набережная огнями брызжет, а вдалеке такое торжество, дух захватывает! В ночной бухте стоят на рейде панцирные мысы во главе с дредноутом «Хамелеон». На них лунно-тканые чехлы ниспадают на воду блестками, а над ними звезды по небосклону россыпью, словно бриллианты на черном бархате. Хе-хе! Жаль телескоп не может окунуться в это великолепие. Мой старый, железный калека! Он кладет мне на плечо слепой объектив, и мы плывем с ним по черной кляксе поселка к лунной эскадре мысов. Слушаем сверчков, врезаемся в ночных бабочек, скрипим деревянным парусом…

Все стремительно поменялось после того, как я продал куртку. Ту самую, нубукувою, привезенную Тигрицей в колонию. Купил ее у меня один строитель аж за сто пятьдесят гривен, и если вспомнить, что при желании я и десятку мог растянуть дня на три, то несложно представить, как меня растащило. На следующее утро я не встал с первыми трещинками, не пошел умываться на море и не вышел на работу, исчезнув для всех моих молчаливых феодосийцев и их пузатого руководителя, молчком и с концами, как трудный подросток с воспитательно-трудового мероприятия.

Тут не удержусь отметить одну интересную штуку. До «плена» я часто бросал работу или учебу в такой манере – малодушно избегая разговоров о том, что на меня рассчитывали, что я бессовестно всех обнадежил и все в таком духе, я просто, однажды, куда-то не приходил. Исчезал раз и навсегда, и поминай, как звали. И не сказать, чтобы давалось мне это легко. Я очень даже мучился, причем мучился вдвойне – и от того, что опять бессовестно всех обнадежил, и от того, что трусливо избегаю упреков. А потом было семь лет тюрьмы. И там ни одного упрека я не мог избежать физически. Цитадель ответственности! Все круглосуточно сидели друг против друга, нос к носу, как шахматисты, и каждый в любую минуту должен был ответить за все – за взгляд, за вид, за съеденное, за пресловутый базар – и нельзя было куда-то не прийти, чтобы избежать разговора, о том, что я бессовестно всех обнадежил. Обнадеживал и жил я в одном месте, одно от другого и не отличалось, и, думаю, что подобная целостность восприятия должна была выковать из меня нечто вроде шарика от подшипника, со всех сторон безупречно ответственного. Но, как говорится, не в коня корм. Освободившись, я перестал не только мучиться, как мне это доводилось в юности, если я выкидывал такой фортель – я стал испытывать наслаждение. Именно что. Помню, каким волшебством на меня повеяло, когда буквально на ощупь я натолкнулся на позабытую мной возможность не встать с дивана. Не встал, и развеялись глупые курсы по туризму, испарилась тягомотина в газете «Иностранец», изматывающую стройку в Коктебеле смыло, как куличики из песка! И это было только начало. Уверенный, что в мире достаточно мест, чтобы не чувствовать себя скованно, обходя некоторые из них стороной (кстати, стройку я, действительно, с тех пор обходил), я намеревался пользоваться этой опьяняющей штукой до конца своих дней. Как ванной!

Почему ванной? Потому что ванна, о чем я, кажется, уже говорил, из всех предметов, которые мне удалось вспомнить, пожалуй, самым узнаваемый и бесспорный атрибут освобождения.

Но я отвлекся. Оставшись в тот день дома, я с удивлением узнавал насколько оживленным бывает этот уголок поселка поздним утром. Загрохотали ведра, захлопали двери и отовсюду заголосили хозяйки, гаркая иногда так близко, что мне чудилось, будто возятся они у меня под стенами, клацают моими тазиками и утаскивают мои шланги, издавая характерное шуршание по траве. Я сидел на полу, курил, любовался, как в сумрачно-солнечной взвеси чердака перекатываются клубы дыма, и тихо придуривался сам с собой, – Матрена Степановна! – шепотом кривлялся я. – И куда вы, скажите на милость, шлангу мою потянули, а? Шланги у вас своей нету? – на четвереньках я подполз к оконному крестику и расплющился носом о мутную стекляшку. – Я вам сейчас шлангой-то ентой, знаете, что? – изображал я злобного инвалида, распугивающего с чердака соседей, как вдруг услышал действительно нешуточное приближение чьих-то шагов. Я заткнулся. Тяжело и размеренно скрипела лестница на мансарду, и по близости этого скрипа я понимал, что все что я слышал до этого, на самом деле звучало гораздо дальше, чем мне казалось. С меня тут же сошла школьная придурь, я вскочил, заметался и, в конце концов, остановился напротив входа, за кучей сваленных кроватей и телескопом, видимо, невольно выбрав нечто среднее, между тем, чтобы спрятаться и тем, чтобы встречать гостей, как взрослый. Приставленную дверь отвалили так резко, будто она висела на петлях. Уверенным и лихим движением и, совершенно не опасаясь, что она кувыркнется с лестницы. И она не кувыркнулась. Буквально отворившись по воздуху, она привалилась к косяку и думаю, что именно в тот момент, при виде «ставшей во фрунт» двери, у меня и мелькнула мысль – хозяин! Когда же на мансарду вошел здоровенный мужик, устало переваливаясь с ноги на ногу, мне окончательно стало все ясно. Вспомнилась странность заброшенности такого местечка, удивительно равнодушно копошащиеся вокруг соседи, напуганные мальчишки и, конечно, придуманное ими прозвище – морской волк. Вот он, собственной персоной! Огромный и угрюмый, в сделанных из галош тапочках, в мешке тренировочных и в тельняшке, похожей на кусок старого матраса. Круглое лицо этого детины было бордовым, будто он постоянно тужился, а на груди лежала черная борода, из которой с шумным дыханием исходил резкий перегар, сразу заполнивший всю мансарду. Мужик встал перед кучей кроватей и задумчиво уставился на меня. Складывалась нехорошая картинка – меня вроде как застукали в чужом доме – и я торопливо начал оправдываться:

– Здрасте! – всплеснул я руками. – Не вор я, командир. Подумал, заброшенный дом. Мальчишки тут лазали, а мне жить негде. Ты хозяин, я вижу? Художник что ли, моряк? Рисунки тут у тебя. Цепи, телескоп. А я случайно. Ничего не взял. Жить просто негде. В историю попал, знаешь, а тут дом, говорят, заброшенный.

Я тараторил и одновременно прислушивался – при мне на мансарде впервые звучала речь в полный голос, и казалось это немного обескураживающим, словно не хватало чего-то – быть может эха, или слова могли звучать другие – скажем, «разрази меня гром, если я вынес отсюда хоть одну цепь!», не знаю, «фок-грот-брамсель мне в жопу, прикоснись я к этому телескопу!», что-то такое, а не жалкий лепет, которым я встретил Морского волка. Впрочем, вряд ли я сильно расстроился по этому поводу. Когда я выпалил свою считалочку, ответа не последовало, лицо хозяина осталось неподвижным, и повисла такая пауза, что я даже скользнул взглядом по кроватям, в поисках отрезка железа. Дядя пугающе молчал, и я не мог понять, смотрит он на меня или в сторону меня, и становится ли его натужно бордовая физиономия бордовее и натужнее. Зато я успел заметить, что у него высокий лоб и правильный крылатый нос, и что в этом сочетании лицо хозяина выглядит по античному внушительно, породисто, и напоминает мне отцовское, а поскольку папа мой валторнист, следовательно, наводит на мысли о духовых инструментах (по мне так все в духовом оркестре должны иметь такие скульптурные лбы).

– Копейка есть какая-нибудь? – наконец, подал голос хозяин, и снова в округе захохотали чайки и загремели тазики. Обрадованно шаря по карманам джинсов, я обошел кровати. – Конечно, дружище, какой вопрос! – протянул я, вытянутую наобум десятку. Хозяин едва наклонил свое большое лицо, чтобы оценить купюру. Потом повернулся ко мне спиной, так что я вынужден был смотреть в его грязную тельняшку где-то на уровне лопаток, и еще раз украдкой глянул на деньги. – Пойдем вниз, раздавим что-нибудь, трубы горят, – сказал он, и стал спускаться по разрушенной лестнице, вколачивая в нее шаги, как в бетонный пролет.

Через минуту я оказался на первом этаже. Бородатый человек в тельняшке, прозванный ребятней Морским волком, нырнул куда-то в заросли, обменять у соседей десятку на спиртное, а я осматривал «вторую серию» загадочного дома.

За двустворчатой дверью мне открылся просторный зал с высоким, сделанным под мрамор, потолком, украшенным лепниной и каннелюрами. Потолок основательно пожелтел, по углам серебрился густой паутиной, а кое-где по нему шли ровные, обнажающие древесину, шрамы. Очевидно, когда-то тут были перегородки и колонны, строительный материал от которых лежал теперь на полу, от стены до стены, в тусклом, спокойном свете, льющимся из грязных окон. В слое этого перемолотого интерьера утопала сваленная мебель – столики, торшеры, диван, припорошенный сухой листвой, и пару кресел, торчащие ножками кверху, как противотанковые ежи. Помимо мебели и штукатурки с досками, повсюду валялись рулоны бумаги, пачки ватмана, раздавленные ванночки для красок. Калька хрустела под ногами, словно песок, когда я стал пробираться в глубину зала. Полез, рассмотреть книжный шкаф. Он был до потолка, во всю стену, и от того что корешки книг плотно прилегали друг к другу и под толстым налетом пыли выглядели однотонными, все его волнистое пространство казалось декоративным панно, изображающим древнюю библиотеку. Завороженно проведя рукой по пыльным книгам, я начал прокладывать путь назад.

– Библиотека какая у тебя! – крикнул я вернувшемуся хозяину. Он устраивался на другой стороне зала – лохматый, молчаливый и медленный, похожий на домового, вынужденного охранять разрушенное жилище. – Да, библиотека, – равнодушно ответил он, поставил пластиковую бутылку то ли на стол, то ли на свалку рухляди, скрытую газетами и заставленную грязными кружками, и сел в подобие кресла, в ворох старых вещей.

– Библиотека, да, – повторил он. – Рюриков.

– Рюриков? – переспросил я.

– Это дом Рюриков. Я Серега Рюрик.

– Очень приятно. Фамилия какая у тебя… Ё-мае, да это ж рояль!

Подойдя ближе, я вдруг понял, что под газетами и кружками не стол и не свалка, а самый настоящий рояль. Бесцеремонно вручив бутылку Сереге и завернув газеты, я поднял крышку и увидел золистую надпись: «Steinway & Sons».

– Ты ж посмотри! Стейнвей! Это ж куда я попал! А, ну да, дом Рюриков! В смысле это, как Норманнов что ли? Замок на холме?

Усевшись на обнаруженный под роялем еще и винтовой стульчик, я с силой воткнул пальцы в рояль. Он отозвался стоном, плывущим в воздухе, словно лужа по полировке и, едва заглушающим щелчки клавиш и молоточков. Но я не поддался. С веселой настырностью пробежался туда и сюда, ковырнул начало из битловской «Леди Мадонна», которую играл раза в три быстрее оригинала, полоща после каждого фрагмента таким посудомоечным глиссандо, будто протираю клавиатуру тряпкой, залихватски нашлепал вступление из песенки АББы «Ай ду, ай ду, ай ду» и выдал левой рукой джазовый узорчик, болтающийся у меня в памяти без привязки к какому-нибудь опусу. И на этом все. Мои музицирования на публику заканчивались всегда одинаково – короткое попурри хорошего настроения оставляло после себя вздох потревоженного инструмента, неловкость, и осознание того, что пора уже прекращать морочить людям голову. На этот раз попурри расплескалось по стоящим на рояле железным кружкам, и натужно-веселое дребезжание от него висело стыдным и жалобным отзвуком, таяло в бодром щебетании утреннего сада, и делало музыкальный лоб хозяина, что застыл у меня над плечом, невозможно печальным.

– Так откуда роскошество такое? Телескоп, рояль? – невпопад воскликнул я нагловатым тоном, превозмогая смущение и делая вид, что ничего кроме пижонской окрошки из фрагментов популярных мелодий я и не собирался играть. Но Морской волк опять куда-то провалился. Он сидел, ссутулившись, пустыми глазами смотрел под рояль, и нечеловечески огромной, красной лапой, напоминающей мясистую культю, выглядывающую из ржавого рукава тельняшки, держал перед собой бутылку. Я даже отважился наклониться и ернически заглянуть ему в лицо, окунувшись в мужицкую вонь из сивухи и какой-то кислятины и, как мне, теперь, казалось, сидя в гнезде из старых вещей, еще и бомжовой затхлости и мочи. Морской волк на это лишь слегка кивнул, продолжая пялиться в одну точку, и, чуть позже, сделал большой глоток таким небрежным и порывистым движением, что изрядное количество содержимого ручьями полилось у него по бороде. Удивительно было наблюдать такой ступор. Я остался как бы один. Крутанулся на стульчике, постучал что-то в третьей октаве и, решив блеснуть хотя бы в собственных глазах, начал «Лунную сонату», произведение, в муках разученное мною после освобождения, во взрослом уже возрасте, щурясь от напряжения и пальцем отсчитывая ноты на добавочных линейках. И которое я ни перед кем еще не осмеливался играть.

Лет в четырнадцать, когда я давно уже не учился музыке, а довольствуясь скудными навыками, полученными в раннем детстве, думал, что я ее сочиняю, о Лунной сонате мне напомнил отец. В одну из наших встреч, в кафешке или ресторане, где он кормил меня «в горб» (мать, помнится, так в трубку кричала – «И покорми его! И чтоб в горб»), и я уплетал какое-нибудь дорогущее рыбное ассорти, а отец набирался потихоньку портвейна, прохаживаясь вразвалочку по залу и, балагуря со всеми официантами и буфетчицами, он однажды присел напротив меня и после долгого своего изучающего взгляда, заявил – «Вот если бы ты Лунную сонату играл, моя жизнь не прошла бы зря». Так он как-то сказал. Может быть намекал на мою музыкальную недоученность, с этакой ироничной выспренностью эстрадного лабуха, в духе Велюрова из «Покровских ворот», может, вспомнилось ему что-то в приступе сентиментальности, не знаю, иногда я смотрел на него материнскими глазами, раздраженно отбрасывая все его шутливые изящества, как пьяные глупости. Наверное, тогда я просто пожал плечами, посчитав, что стыдно говорить с таким пафосом о заезженной тягомотине для музыкальной школы. Но спустя годы, загремев в тюрьму и лет пять уже находясь вдали от моего «фортепляса», я вспомнил тот момент. Ходил по грохочущей Механичке, перебирал в уме сочиненные мелодии и, как только подумал, что освободившись непременно разучу что-нибудь классическое, тут же в памяти всплыло рыбное ассорти, запах портвейна и раскрасневшееся лицо отца с насмешливым взглядом и музыкальным лбом. И эта дурацкая фраза – «Вот если бы ты Лунную сонату играл…»

Что ж, я ее играю. На коктебельском холме, высоко над морем, в зале таинственного дома Рюриков со сделанным под мрамор потолком и старой библиотекой. И на рассохшемся Стейнвее, обложенном газетами и тонущем в вонючей ветоши бомжачьего логова. Эффектно напираю на глубокие низы, особенно мне приглянувшиеся, но задуманные, скорее, туманными очертаниями колонн, нежели такими сваями, какими я их вколачиваю, придаю стальное звучание мечтательному возгласу – «Если ты…!» (так мне всегда, казалось) и, раскачиваясь в угасающих, по идее, повторах, наоборот, выжимаю их страстным крещендо. Но это дома. Тут я делаю все то же самое, но вместо меланхолических ходиков с лирическим боем, немного усиленных гордостью исполнителя, разобравшего «Лунную сонату» Бетховена, следующим произведением после разученного в детстве «Ежика» Кабалевского, у меня выходит какой-то аккомпанемент для танцующих скелетиков. Из-под газет льется гнусавый перебор, подпорченный такой нарочитой дряхлостью, что создается впечатление, будто этот полудохлый рояль только и ждал, пока на нем заиграют нечто подобное, чтобы поюродствовать для своего бородатого смотрителя. О присутствии которого я, кстати, совершенно забыл. Пересиливая инструмент, я готовился к одному пассажу, где после монотонной переклички, слышащейся мне обреченным «Вот так, вот так.» – а потом, выше «Вот так, вот так.», а потом, еще раз, ниже «Вот так, вот так.» (у меня это, конечно, напоминало больше «Ах так, ах так!») – соната плавно устремлялась на самую вершину надежды или фантазии, но, не добравшись до нее, разочарованно скатывалась назад и вновь погружалась в бархатные басы. В этом месте я невольно ускорялся и виртуозничал, и поэтому, чтобы не ошибиться, а также, опасаясь, что, стараниями ехидного рояля, фрагмент этот выйдет особенно потешным, сосредоточился на игре. И у меня не получилось. Я стал буксовать – «Ах если бы…! А может быть…?!» – так по смыслу звучали для меня эти музыкальные фразы. И опять возвращался – «Ах если бы…! А может быть…!»