Текст книги "Песни невозврата"

«Знать бы, сколько отмерено…»

 
Знать бы, сколько отмерено
строчек карандашу.
Я пишу, только медленно,
словно и не пишу.
А ведь, помнится, топали!
Это только теперь —
как по минному по полю,
оступаясь в репей,
озираючись в стороны,
опасаясь измен…
Две дороги проторены:
слева смерть, справа плен.
И от этого выбора
пуст мой путь и бредов —
сколько нас уже выбыло
из несметных рядов,
сколько нас уже кануло
в пустоту, в немоту!
Я пишу – словно капсулу
с ядом прячу во рту,
и слова мои выжжены
в небесах, в небесах —
обещаньем Всевышнему
не писать, не писать!
 

«Прощальный вечер за столом подковой…»

 
Прощальный вечер за столом подковой
в честь нашей жизни – быстрой, бестолковой,
бессмысленной, но яркой, как… сравни,
мне не сравнить: меня слепят огни
из прошлого – да, тёмного, да, злого,
но, боже, как тогда пылало слово,
как искони, сильней, чем искони!
 
 
Стоял горящий куст среди пустыни
и говорил прямыми и простыми
словами о насущнейших вещах:
вещаю, мол, как на заре вещах,
о совести, о разуме, о вере,
о перемирии, о новой эре
и о глотке свободы натощак.
 
 
Мы жили бедно, забивались в щели,
негромко пели, но такое пели,
что лопалось оконное стекло!
Не так уж много времени прошло
с тех пор, как чашки на столе взрывались,
и разлеталась вдребезги реальность,
и падали осколки тяжело.
 
 
Но полно, полно, за столом подковой
отпразднуем возврат к средневековой
хоть инквизиции, хоть красоте:
там тоже храмы невпопад торчали
и тоже ничего не означали —
высокие, прекрасные, не те.
 

Когда расставляли все точки над «i»

 
Когда расставляли все точки над «i»,
смолкали один за другим соловьи,
и прятались мышки в норушки свои,
и пересыхали ручьи,
и рушились своды, куда ни взгляни,
и плакали дети, и гасли огни,
когда расставляли все точки над «i»
в архивах страны и семьи.
 
 
И старилась в небе звезда за звездой,
и время, прядая лошадкой седой,
когда расставляли все точки над «i»,
кровавой давилось уздой,
и люди теряли обличье людей,
и души их злой забирал чародей,
когда расставляли все точки над «i»,
и свежею пахло бедой.
 
 
В стране начинались грабёж и разбой,
шатались десантники пьяной гурьбой,
и мы становились врагами с тобой,
и шли все часы вразнобой,
и время стояло при нас как конвой,
когда нашу жизнь хоронили – живой,
когда расставляли все точки над «i»,
по крышке лупя гробовой.
 

«В этой нашей аватаре…»

 
В этой нашей аватаре
мы с тобой сидим в партере —
перед самой, значит, рампой,
то есть с шиком, то есть с помпой!
И для нас с тобою, значит,
роковой спектакль начат,
и для нас с тобою плачут,
убивают и калечат.
 
 
А когда-то на галёрке
(на галёрке, на галёрке!) —
на галёрке, как на горке,
на галёрке, как на барке, —
мы братались с небесами
и менялись адресами
с девами кордебалета
высочайшего полёта.
 
 
На галёрке, на галёрке,
где небесней и дешевле,
мы вытягивали шеи,
чуть не выпадая в зал…
Нас пускали на задворки,
с божьего соизволенья,
но никто для нас на сцене
никого не убивал!
 

Фрёкен Дежавю

 
Поздняя весна,
лес невдалеке,
завтрак на траве.
У моего сна
яблоко в руке,
ветер в рукаве.
У моего сна
нету головы,
сбивчивы слова:
новая страна,
облака новы,
синева нова.
Я тебе совью
новую семью
в золотом краю,
фрёкен Дежавю,
если доживу,
если допою.
Я тебе совью
новую главу,
если поспешу,
фрёкен Дежавю,
если доживу,
если допишу.
 

Госпожа Паранойя

Походные песни

 
Госпожа Паранойя летит и поёт про своё, неземное.
Ты возьми, ты возьми нас с собою в полёт, госпожа Паранойя:
мы опять над любимой землёй полетим на зелёной кобыле…
мы-то знаем: истории ход обратим, ибо все мы – как были.
 
 
Ничего не менялось у нас никогда: ни кобыла, ни силос,
и недавние славные наши года – это только приснилось:
ураган в голове и журавль в руке… как и всё остальное,
а Европу опять увезли на быке, госпожа Паранойя.
 
 
Впрочем, что нам с того? У нас есть небеса, с нами крестная сила.
Мы всегда воскресаем спустя полчаса, как бы смерть ни косила,
ибо мы, как известно, не жизнью живём, а страною одною:
тут наш вдох и наш выдох, наш дым и наш дом, госпожа Паранойя.
 
 
Поживём, полетаем до первой звезды и до первого снега,
пожуём сыромятную кожу узды да и спустимся с неба,
ибо дух наш высок, ибо нрав наш горяч, особливо весною!
Лишь бы были здоровы наш Бог и Главврач, госпожа Паранойя.
 

 
Ты не вейся, чёрный ворон, над моею головой.
Ты не бейся, сивый мерин, головою об заклад.
Мы-то знаем, мы-то помним, кто тут свой, а кто не свой.
Мы-то знаем, мы-то помним, кто тут прав, кто виноват.
 
 
Чёрный мерин, что ж ты вьёшься, сивый мерин, что ж ты врёшь!
Мы вот этой самой ложкой уже ели ту же ложь,
и вот этою дорожкой мы топтали ту же рожь —
чёрный ворон, что ж ты вьёшься, сивый мерин, что ж ты врёшь…
 
 
Пляшет в небе мёртвый воин, плачет глиняный колосс.
Чёрный мерин, сивый ворон – всё сплелось и всё спеклось!
Чёрный-верин-сивый-морон, покосились небеси…
Дорогая птица сирин, прилети и всех спаси!
 

 
Ах какие наши годы, господа!
Все мы птицы из породы никогда…
взвейтесь соколы орлами – или вот:
взвейтесь курицы щеглами,
петухи – перепелами,
мотыльки – колоколами
в небосвод!
 
 
Было время – мы взвивались без труда.
Отчего ж теперь не взвиться – как тогда
мы взвивались кем хотели и могли:
вот хоть… павами – метели,
ласточками – свиристели,
лебедями – менестрели
всей земли!
 
 
Мы и взвились бы, да только, вот беда,
ни к чему теперь вся эта чехарда:
нынче всяк смычок – смычкует,
нынче всяк волчок – волчкует,
нынче всяк крючок – крючкует
без стыда.
 
 
А за то, чтобы взвиваться кем-никем,
в наше время получают по рукам,
по рукам, по крыльям или по зубам.
Ну и что, что мы парили?
Только наглотались пыли
и не помним, где упали —
наобум!
 

Мальчиш-кибальчиш

 
…а что правильней – в красноармейский отряд,
в руки Западу, в ноги царю, —
не таким бы, как я, говорить, говорят.
Я и не говорю, говорю.
 
 
Прибежит голопузый мальчиш-кибальчиш,
перевесится через овин
и на «ты» мне прикажет: сиди где сидишь
и не лезь ни во что, буржуин,
ибо здесь у нас снова, как прежде, бои
за последний, как прежде, редут,
но вот-вот прилетят самолёты мои,
но вот-вот приплывут пароходы мои,
но вот-вот прибегут пионеры мои —
и в обиду меня не дадут!
 
 
И они прибегут, приплывут, прилетят,
только… бедный мальчиш-кибальчиш,
целый век миновал, тебе за шестьдесят —
сам подумай, чего ж ты кричишь,
сам подумай, на кой, извини, тебе ляд
этот твой нескончаемый бой?
Но не мне бы о том говорить, говорят…
бог с тобой, дорогой, бог с тобой.
 

«Да какая разница, что жизнь коротка…»

 
Да какая разница, что жизнь коротка,
нетверда рука – и вот… немеет слегка?
Вы не понимаете моего языка.
Вы не понимаете моего языка.
Хоть и говорю я об обычных вещах —
не о щах, конечно… я ведь редко о щах,
так же редко, как и, например, о мощах,
о святых мощах и вообще – о мощах.
Я и не о счастьи или, вот, о любви
и не о несчастьи… тут реви не реви —
я о том, что места не хватает на всех, —
и ещё о том, что это наш с вами грех.
Но —
негде, негде, негде преклонить головы,
не с кем, не с кем, не с кем говорить о вещах
(если не о щах и если не о мощах) —
о путях, которые ведь снова кривы…
И по ним мы гоним их – гонимых и так
соловьёв-разбойников и радужных птах,
уносящих правду за собой в небеса,
а у нас тут худо и резвится попса,
а у нас тут кончились давно облака,
опустели гнёзда, обмелела река.
Но вы не понимаете моего языка.
Вы не понимаете моего языка!
 

«Историю загнали в лабиринт…»

 
Историю загнали в лабиринт:
играем в прятки.
И надо ничего не говорить —
молчать и говорить, что всё в порядке.
Мы так и говорим, и говорим,
и веруем в нашкрым и в третийрим.
 
 
И мы стоим над пропастью во лжи,
смешны и нищи,
и пропасть эта – как учил нас Ницше —
глядит на нас и наши рубежи.
А кто из нас кого переглядит —
иное время вынесет вердикт.
 
 
Забудь о нас, футурум, мы глупы,
мы не успели,
не видим далее одной стопы,
не помним оттепели и капели…
на нас бы надо псов сторожевых,
да, в общем-то, нас больше нет в живых.
 

«пред каждым из вас в долгу…»

 
пред каждым из вас в долгу
на склоне моих лет
я беженец я бегу
у меня ничего нет
я сердце своё вшил
в карман потайной но
прохожий один шёл
и вытащил всё равно
я разум собрал в горсть
но ласковый как змея
незваный ночной гость
украл его у меня
я волю свою сжал
в зубах как цепной пёс
мальчонка мимо бежал
и волю мою унёс
ветер мне вслед свистя
с плеч сдирает тряпьё
у меня на руках дитя
которое не моё
 

Русская народная сказка

 
Кто на троне – дурак на троне,
кто в короне – дурак в короне,
так решает судьба сама:
поначалу – глупее братьев,
но позднее, патрона встретив,
так и пыжится от ума.
В общем, дело тут не в короне
и не в троне – дело в патроне,
потому что, когда он есть,
будут трон тебе и корона,
и свеченье телеэкрана,
и народная честь, и лесть.
А конёк-горбунок или щука —
не влияет на степень шика:
всё равно – ковёр-самолёт,
ослепительная зарплата,
очень деятельная свита
и поклонников хоровод.
Остаётся устроить мессу,
подкупить продажную прессу,
нацепить на все рты замки,
улыбнуться с телеэкрана
и втихую убить патрона —
что совсем уже пустяки.
 

«А если б он производил лекарства…»

 
А если б он производил лекарства
(посредством хоть такого же штукарства) —
нас с вами больше не было б на свете
да и весь свет давно б уже исчез.
 
 
А если б он производил игрушки
(посредством той же тёски или стружки) —
наверное, расплакались бы дети
и предки все попадали с небес.
 
 
А если б он производил конфекты
(используя такие же эффекты) —
все сделались бы тощи как кощеи
и перестали пользоваться ртом.
 
 
А если б он производил машины
(и были б они столь же совершенны),
мы б отказались от перемещений…
Но он поэт. Спасибо и на том.
 

Степной волк

 
С годами я всё чётче вижу вдаль,
где истина – земная, как юдоль, —
сдаётся перед музыкой небесной
и кажется настолько скучной басней,
что лучше не вникать в неё совсем,
а вот хоть присмотреться к небесам:
однажды мы их все исколесим,
и будем заходить на все веранды,
и слушать, как прилежно оркестранты
играют Баха ль, Бога ль… всё равно!
 
 
А вблизь смотреть не будем – тут одно
и то же вертится веретено,
и всем уже давно понятен фокус:
на лестничной площадке пыльный фикус,
вахтёрша делова, но нетрезва,
на стенах непристойные слова.
Но вблизь я вижу плохо и едва
догадываюсь, что там, за словами…
а за словами, господа, – мы с вами,
писатели, как нас ни обозначь.
 
 
И началась Вальпургиева ночь,
и на стене – очередной бестселлер,
и мог бы рассмеяться Гарри Галлер,
мог не читать всё это до конца,
да вот, смотри ж… за-чи-ты-ва-ет-ся!
 

Идёт война

 
Там не моя идёт война
(в моей войне меня убьют),
не мой парад, не мой салют,
знамёна, ордена.
Там не мои идут бои —
там комиссары не мои
за идеалы не мои
свои ведут бои.
 
 
Там не моя темнеет кровь,
там все пуляют вкось и вкривь
и попадают невпопад
куда глаза глядят,
своих калеча, как чужих,
не ведая, кто мёртв, кто жив,
рубя сплеча – и сгоряча
давая стрекача.
 
 
В то время как моя война —
она прекрасна и нежна,
и такова, как быть должна:
поюнна и вабна,
и никого не тронет тут,
и длится несколько минут,
и все танцуют и поют,
и в ней меня убьют.
 

 
Хоть вы, шальные-соловьи,
скажите мне, кто тут свои, —
и я тогда за них пойду
в огонь и в воду.
А то, не зная, кто свои,
я сам в понятие семьи,
на вашу и мою беду,
никак не въеду.
 
 
Я вечно путаю цвета,
не с тем братаюсь, и не та
меня пленяет высота —
и сам не рад я,
что с ним вожусь, а не вот… с ним,
но мне никто не объяснил,
где пограничная черта
и кто тут братья!
 
 
По мне – так все они милы
или хотя бы уж смелы,
а что схватились за стволы —
увы, бандиты…
Пойдём-ка, детка, на войну —
стрелять в длину и в ширину:
страна напала на страну,
шпана напала на шпану —
и все мы квиты.
 

 
И происходит ближний бой,
и все стреляют вразнобой,
и убивают нас с тобой
или других.
А я стреляю далеко
и попадаю в молоко,
хотя, признаться, от других —
лишь в двух шагах.
 
 
Но мне хватает молока:
я не люблю наверняка
ни убивать, ни целовать —
наверняка.
И без меня жизнь коротка —
и улетает в облака
под пули свист, под лязг штыка,
под взмах смычка.
 
 
Пошли мне, Боже, благодать —
чтоб ни в кого не попадать:
ни в червяка, ни в слизняка,
ни в мотылька!
Пошли мне – чтобы бой утих,
пошли патронов холостых,
пошли – чтоб смерть была легка,
и молока…
 

«Лучше уж головой на рельсы…»

 
Лучше уж головой на рельсы,
чем такую же чушь молоть…
начитался – как накурился
всякой дури, прости господь!
Значит, так теперь пишут… ладно,
будем знать и сюда не лезть:
и без нас тут не малолюдно,
и без нас тут им есть что есть.
 
 
А все наши белые ангелы
поголовно побриты наголо.
А все наши белые лебеди
вышли в люди и стали нелюди.
 
 
Но Россия – она ж святая,
запятая…
 

«Вы только не волнуйтесь, ради бога…»

 
Вы только не волнуйтесь, ради бога,
я вас не собираюсь понимать:
я знаю, что понять вас невозможно.
Об этом я читал давно и много —
и всё оно, пардон, такая муть…
пусть этим занимается таможня:
я страшно не люблю головоломок,
а также всяких ребусов, шарад…
и есть ещё одна чума – кроссворды!
Я признаюсь, что я ничей потомок,
что я из рода под названьем «сброд»,
а вы – уж я не знаю… дети Выдры.
Я признаюсь, что мне не по дороге
(да и совсем не хочется идти)
с людьми такой загадочной породы.
Вы на пути в высокие чертоги
и к новому рожденью на пути…
но как они ужасны, ваши роды.
 

«Смотри, как всё у нас совсем наоборот…»

 
Смотри, как всё у нас совсем наоборот:
дитя погибло от чрезмерного надзора —
война приходит, колыбельную поёт,
она поёт живым и мёртвым без разбора.
Уходит в прошлое пешком крылатый взвод,
и стайка ангелов рыдает у ворот.
 
 
М-да, летописные напрасные крючки,
без букв заглавных и без знаков препинанья,
(там, где хронисты вечно делают скачки,
имён из быстрых этих лет не поминая)…
не расцепить цепочки: слишком сплетена.
Да и спеклись на общей крови письмена.
 
 
И то ли дымом пахнет, то ли миндалём —
горька не правда, но внезапное прозренье,
заговорённый не спасает медальон
и пять счастливых лепестков сухой сирени…
ещё чуть-чуть чернил в историю дольём
и распрощаемся с эпохой и жильём!
 
 
Порохового хоровода толчея,
где исчезаешь, не успевши убояться:
она как новая земля, она ничья —
и принимает хоть кого в свои объятья.
А среди братьев вечно столько левачья,
что всё равно кого рубить – руби сплеча.
 
 
Тут сразу все одной рискуют головой —
тут не пристало выбирать, тут поле брани.
И ты, захлёбываясь песней хоровой,
спешишь вперёд на самый лучший праздник твой —
священный праздник умиранья.
 

«Поговорим, но только не словами…»

 
Поговорим, но только не словами,
а например, поговорим слезами,
поговорим слезами, горьким смехом,
но только не словами, бу-бу-бу.
 
 
Остался цирк, а город весь уехал:
в него стреляли, не переставая,
в него стреляли, с танков не слезая, —
и он махнул рукою и исчез,
не взяв с собой ни хлеба, ни небес
и ни воспоминаний, как стреляли.
Он ставит многоточье костылями
и больше не вернётся никогда.
Он оборвал на память провода —
затем, чтоб ниоткуда не звонили,
и ничего не произнёс в финале,
как то: ублюдки, сволочь или мразь.
И с ним теперь разрушена вся связь.
 
 
Но ходит слух, что – сам себя боясь —
там клоун бродит, говоря шагами,
зигзагами, ожогами, снегами,
что глупо, глупо искушать судьбу.
 

Тринадцать новостей на остров Инишмаан

…а ещё говорят, сумасшедший один румын

утащил с магазина «Quickly» рекламный щит.

В остальном как всегда: на Западном фронте без перемен,

так что даже как-то нечего и сообщить.

А потом… зачем вообще тебе наш дурман —

в тех краях, где все новости снова запрещены?

Что за дело вам там, на острове Инишмаан,

до бесстыдного ветра с западной стороны?

Да, забыл… тут всё больше прелестных таких девиц

с бородою – весьма ухоженной – в пол-лица.

Только эта новость едва ль потянет на пять яиц…

она даже едва ль потянет на пол-яйца.

 
…и ещё говорят, тут вышел один роман
про инцест абрикоса и персика – миль пардон:
нехорошая тема для острова Инишмаан,
и продать её можно только с большим трудом.
 
 
Ибо ваша мораль высока и броня крепка,
и романы ваши сильно похожи на вашу жизнь,
и они говорят вам всю правду и на века:
например, с кем ложись, а с кем – ни-ни, не ложись.
 
 
Так что мало чего дадут – молока стакан —
за бессовестный текст… и того-то никто не даст
там, где жизнь и искусство исповедуют общий закон,
как бы этому ни противился западный декаданс.
 

 
…и ещё говорят, что спившийся наркоман
застрелил сначала себя, а потом родных.
Но, должно быть, наркотик на острове Инишмаан
существует сегодня в больших словарях одних!
 
 
Вы там все беспорочны, вы дети – и, право, о чём я тут,
о каких наркоманах!.. но больше у нас ничего
не случается: денег давно уже не крадут,
потому что не носят с собой… я пробую делово,
 
 
да одни только глупости, видишь, приходят на ум —
это чек на петрушки пучок или на лучок.
Что касается шума – откуда на Западе шум?
А молчок… ничего ты не выручишь за молчок.
 

 
…и ещё говорят, наши дни уже сочтены
и нас скоро прикончит какой-нибудь басурман:
совершенно неважно, с какой он придёт стороны —
может, даже и с той, где находится Инишмаан.
 
 
Полный шпенглер, короче… но вам-то там не впервой
отпевать наши сумерки – так что и этот слух
если чем и зачтётся, то, разве, усмешкой кривой,
а не хочешь усмешки – так парою оплеух.
 
 
Да оно и понятно: новость должна сверкать,
а не тлеть, ибо тлеющей новости грош цена —
особливо такой, как хронический наш закат:
это… как у вас там… poshekhonskaya starina.
 

 
…и ещё говорят, вконец растроганный меломан
на концерте Мадонны покончил с собою… вот.
Правда, что до этого острову Инишмаан,
на котором культура из каждой прорехи прёт?
 
 
На котором куда ни сядь и куда ни стань —
артефакт и другой артефакт, и числа им несть?
И, по-вашему, други, Мадонна – большая дрянь:
ей не лезть бы в политику… и вообще – не лезть.
 
 
Не её это дело – с кем там у вас война
и как вышло, что каждое сердце теперь – редут!
В общем, новость о меломане… ей грош цена:
за неё даже горсти семечек не дадут.
 

 
…и ещё говорят, к нам опять идёт ураган.
Паре-тройке домов, наверно, не устоять…
Но на кой эта новость острову Инишмаан,
где порядок – опять и где всё хорошо – опять!
 
 
Там ведь как: там раз плюнуть! И все пойдут за плевком,
и вокруг воцарится новая благодать,
и придут прямо в рай – прямо так, пешком с посошком,
как уже приходили: бедствовать и страдать.
 
 
Ан – беда не беда на острове Инишмаан:
все поют и танцуют, хотя всем давно капут.
А у нас ураган, повседневный такой ураган —
попытайся продать хоть его… хоть за соли пуд.
 

 
…и ещё говорят, что один каннибал-гурман
из соседских детей наготовил себе котлет.
Вот какие новости любят на острове Инишмаан,
но платить и за них не платят… такой расклад.
 
 
Там у вас вообще норовят на халяву, на как-нибудь:
чтобы новость была пожирней, а денежки – поцелей,
ибо самое первое дело у вас – обуть
и послать обутому пламенный поцелуй.
 
 
А второе по счёту дело у вас – убить
переносчика новости, ежели не пришлась:
заурядный такой, повседневный такой гамбит,
без которого не рифмуются новость и власть.
 

 
…и ещё говорят, что тут примут всех мусульман,
сколько б их ни приехало, ни приплыло и ни пришло.
Но за эту волшебную новость на острове Инишмаан
хорошо не заплатят – заплатят нехорошо:
 
 
помидорами тухлыми… это я так, например,
потому что подобная новость не тот товар,
на который польстится какой-нибудь правовер,
патриот, патриарх… и так дальше, из этих сфер.
 
 
В общем, новость такого вот рода для вас туфта.
Будь подальше от всех иноверцев, особенно мусульман,
для которых Европа открыла свои врата,
но которым не место на острове Инишмаан.
 

 
…и ещё говорят, одна дамочка-бизнесмен
попыталась себе же дать взятку, да только вот
не учла, что мы здесь не на острове Инишмаан,
то есть просто забыла, дурочка, где живёт.
 
 
Слова «взятка» тут не включают даже в кроссворд,
потому что иначе кроссворда не разгадать.
Запад вял, бесхребетен… но он по-своему твёрд,
тут особенно, в общем-то, губы не раскатать!
 
 
Там для вас это скучная новость: глотка воды
не получишь за дамочку, уже севшую на пять лет.
Да и что вам с того, раз у вас там крепки ряды —
и охотно б карали за взятки… дающих – нет!
 

 
…и ещё говорят, тут на днях был ужасный шмон:
всё искали концы – и концы, конечно, нашли.
В это вряд ли поверят на острове Инишмаан,
где обычно концы убирают в воду с земли.
 
 
Так что, знаешь, не распространяй эту новость совсем:
не окупится… дохлая рыбина ей цена.
Просто я на такие новости сильно подсел —
вот и радуюсь, значит, осёл: мол, неправда обличена!
 
 
Как и все мы тут радуемся, несчастные дурачки,
возлюбившие равенство, братство, свободу… м-да,
никому там у вас не нужные и почти
отменённые снова и, кажется, навсегда.