Текст книги "Беру все на себя"

– А Гунька?

– Гунька? Гунька молодец, дырка сзаду! Гунька витязь! Как размахался веслом, так к нему и подойти боялись! Из лука стреляли, раз пять, наверное. Попали два раза. Ухо порвали и… хе, дырка сзаду, как у меня, только с другого боку! А я, хошь верь – хошь не верь, без единой царапинки. Сидел вот здесь на половине задницы да постреливал. Карась только вот… Эх, Карась, Карась… ведь не хотел же я его брать, как чувствовал…

«Вернется только половина… Откуда он знал?»

Туман, как и предсказывал покойный Карась, действительно пал на реку перед рассветом. Кормщики не решились идти дальше, и ладьи, собравшись в одном месте, приткнулись к берегу. Первым к Мишке явился Демьян. Левая рука у него была перевязана – укусил полочанин, которого Демка резал на ощупь еще в первой ладье. Впрочем, это он объяснил Мишке уже потом, а поначалу просто потерял дар речи, увидев, что стало с экипажем Мишкиной ладьи в результате абордажного боя. Такую же, даже еще более острую, реакцию продемонстрировал и подошедший чуть позже Артемий – когда он отвернулся от тента, которым были накрыты тела убитых отроков, лицо его было белым, как мел, подбородок трясся, а правой рукой он судорожно делал жесты, в которых только с большим трудом можно был опознать крестное знамение.

Однако все это не шло ни в какое сравнение с тем, что испытал Мишка, когда из слов поручиков понял, во что Младшей дружине обошлась операция по захвату ладей. Из полусотни, которую он привел в пинский речной порт, боеспособными осталось меньше половины. Одиннадцать убитых, десяток раненых и пятеро пропавших без вести. И самое страшное – среди пропавших без вести был старшина Младшей стражи Дмитрий. Мишка чуть снова не сорвался в истеричный матерный крик с упоминанием пороха, напалма и боевых отравляющих веществ, но организм в последний момент почему-то выбрал в качестве реакции мрачное отупение. Ни голоса, ни движения, остановившийся взгляд… всему есть предел, в том числе и энергии молодого тела.

А потом… из каких глубин памяти всплыли давнишние, еще пятидесятых годов двадцатого века, строчки Булата Окуджавы?

 
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли,
повзрослели они до поры.
На пороге едва помаячили
и ушли за солдатом солдат…
До свидания, мальчики! Мальчики,
постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите… И все-таки
постарайтесь вернуться назад.
 

– Опять колдует, дырка сзаду…

– Да не похоже… молится… вроде бы… – неуверенно возразил Артемий.

– Какая молитва, етить тя в грызло? Молятся по-христиански, а тут половина слов непонятная… вообще все непонятно!

– А может, он… это… и не Христу вовсе?

Он же…

– Заткнись! – зло оборвал Артемия Демьян.

– Совсем вы там у себя, в Ратном, охренели, дырка сзаду… Или… Господи, спаси и сохрани… воины… детишки еще, а поди ж ты… вот оно, значит, как…

«Дураки вы все! Поэзия сама по себе и есть волшебство. Просто потому, что выражает словами эмоции, которые большинство людей, сколь бы сильные чувства их ни обуревали, высказать или внятно описать неспособны. Стихи говорят больше, чем описывают составляющие их слова, в стихах есть еще и ритм, и мелодия звучания последовательности звуков и… Да черт его знает, что еще, и о чем надо спрашивать специалистов. Но и с точки зрения управления стихи – система, то есть нечто большее, чем просто сумма слов – элементов этой системы.

Так набор деталей, скажем, пистолета, сложенный в кучку, еще не является самим пистолетом, пока детали не собраны, не соединены между собой в определенном порядке – не установлены связи между элементами системы. Только после этого совокупность деталей превращается в оружие. Чудо? Да, можно сказать и так – кучка железок несложной последовательностью манипуляций превращается в машину смерти, зловеще прекрасную в своей функциональности и провоцирующую владельца своими красотой и удобством на ее применение. Недаром же очень многие относятся к оружию, как к почти живому существу… Провоцирующую на применение, то есть порождающую мотивацию поведенческой реакции!

Но насколько более сложной системой, чем набор железок, является поэзия! Не только составленные в определенном порядке слова, но намеки, полутона, аллюзии, гиперболы… Господи, сколько всяких терминов придумали специалисты, пытаясь поверить алгеброй гармонию! А поэт, даже не зная всей этой науки, творит чудо гармонии – создает систему, воздействующую на человеческое сознание столь мощно, что порой она способна породить мотивации, управляющие поведением миллионов людей! Ну, вот, хотя бы пушкинское:

 
Иль мало нас?
От стен Китая до потрясенного Кремля,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская земля?
А еще через сто с лишним лет, после создания этих строк, прозвучали другие:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война.
 

Ни одного повторяющегося слова, но смысл-то один и тот же!

Что делает стихи бессмертными? Да то, что из года в год, из поколения в поколение, из века в век они находят отклик в душах людей – выражают словами то, что сам человек не может не только высказать, но даже зачастую и понять. А еще дают радость, утешение, надежду, сопричастность к великому… позволяют вдруг обнаружить в словах никогда не виденного и даже давно умершего человека, собственные мысли и чувства… И тогда поэту верят безоговорочно ВО ВСЕМ, и находят в его строках рецепты поведения на любой случай жизни, как в… как христиане в Писании! Как там у Дольского:

 
Между явью и сном, как по лезвию,
ухожу на просторы великие,
где религия – только поэзия,
А Поэзия – это Религия.»
 

О поэзии думалось хорошо. Возможно, профессиональный филолог счел бы эти мысли ересью, дилетантизмом или непроходимой глупостью, но они позволяли не думать об убитых мальчишках.

Глава 4

Сентябрь 1125 года. Берег реки Припять

Когда добрались до скрытной стоянки на берегу Припяти, работы у Матвея оказалось выше головы. Он сунулся было оказывать помощь в первую очередь Мишке, но молодой сотник шуганул его, велев заняться теми, кто был ранен наиболее тяжело, а сам отдался в руки Роськи и Антона. Оба с готовностью занялись Мишкиными ранениями, но Мишкин адъютант молча сопел, видимо, все еще переживая, что его не взяли в поход на Пинские причалы, а Роська ворчал под нос, словно классический седоусый дядька, хлопочущий над новиком:

– Эк тебя по титьке-то резанули… ну, да ничего – не баба, дитя не кормить. А по плечу, видать, оголовьем двинули… пошевели-ка рукой.

– Да цела кость, цела… на, гляди. Шевелю, как видишь.

– Ну, вот и ладно, вот и хорошо… я только ссадину смажу от греха. А тут что? Так больно?

– Уй!

– Нет, Минь, это ж как надо было дернуть, чтобы ремень кистеня лопнул? Слава богу, руку не оторвали… как ты меч-то после этого держал?

– Молча… ну, все уже?

– Сейчас, сейчас… о, Господи, у тебя по спине ходили, что ли?

– Ходили, даже подпрыгивали! А я подмахивал! Хватит, что ты как баба причитаешь?

– Да ладно, ладно… На вот, рубаху сухую надень. Поесть принести?

– Не надо.

– Тогда, может, поспать приляжешь?

– Ну да, мне сейчас только и разлеживаться… Значит так: я пойду, узнаю, как там с ранеными, а ты погляди, чтобы отроки в сухое переоделись, поели и…

– Так все уже, присматривают там…

– Тогда готовь одну ладью – раненых назад в Ратное отправить надо.

– Готовят уже.

– А грести кто будет? Надо с Дыркой…

– Уже договорились, он гребцов даст.

– А…

– И кормщика даст.

– Тьфу, чтоб тебя!

Мишка отчего-то еще больше разозлился, словно Роська ему перечил, хотя крестника, наоборот, надо было бы похвалить за распорядительность. Подумал немного, пытаясь сообразить, какие еще надо отдать распоряжения, ничего не придумал и поинтересовался:

– А кто там орет-то так? Вроде бы не отрок – голос взрослый…

– Не знаю… может, из огневцев кто-то… или из пленных…

Прямо на душе полегчало – наконец-то у Роськи не нашлось ответа.

– Мы что, и пленных взяли?

– Ага! Четверых, правда, все раненые. А еще один боярин…

На берегу, рядом с причаленной ладьей раздались торопливые шаги и какой-то, не то обиженный, не то удивленный мальчишеский голос спросил:

– Господин сотник, дозволь обратиться? Отрок Парамон!

– Обращайся.

– Господин сотник, ногу-то хоронить по-христиански или как?

– Чего?.. Какую ногу?

– Так это… отрезанную… то есть отпиленную… это самое, лекарь Матвей пленному боярину ногу отъял и говорит: «Забирай». Я, значит, спрашиваю: «Чего с ней делать?», а он отвечает: «Можешь съесть или погреби с песнопениями».

– Шутник, бл…

– Чего, господин сотник?

– Закопай ее где-нибудь… без песнопений.

– А…

– А крест ставить не надо!

– Ага… Слушаюсь, господин сотник!

Средневековая операционная, она же перевязочный пункт, – зрелище не для слабонервных, впрочем, и для зрителя с крепкими нервами тоже не подарок. Дело даже и не в полном отсутствии анестезии – на худой конец, брыкающегося раненого можно и оглушить[15]15
  Еще в XIX веке в набор инструментов военного лекаря входила обтянутая кожей киянка. Ей лупили пациента по голове, чтобы он не чувствовал боли и не мешал медику.


[Закрыть], и не в почти полном отсутствии антисептики – людей со слабым здоровьем детская смертность прибирала еще до достижения ими призывного возраста. Наряду с хирургическим инструментом, своим видом вполне подходящим для пыточных застенков, и методиками, включавшими в себя такие, например, приемы, как прижигание каленым железом, было и еще кое-что, в исторических фильмах деликатно умалчиваемое.

Холодное оружие, как правило, наносило обширные ранения, сопровождавшиеся обильным кровотечением и, как следствие, быстрым падением кровяного давления, приводившим к потере сознания. Разумеется, при этом у раненого опорожнялся мочевой пузырь, а зачастую и кишечник. Так что, кроме непосредственно обработки ран, приходилось еще и извлекать раненого воина из доспеха (тоже дело отнюдь не простое), обмывать и переодевать в сухое. И хорошо, если дело было летом, потому что зимой требовалось при всех этих манипуляциях умудриться не застудить и не обморозить пациента.

Вот во всем этом, среди крови, нечистот, криков, стонов, ругани и прочего, пребывал лекарский ученик Матвей. В заскорузлой от засохшей крови рубахе, с сосредоточенным, словно одеревеневшим лицом, он, казалось, не замечал ничего вокруг, кроме того раненого, который в этот момент был перед ним.

Руководил же всем остальным обозный старшина Младшей стражи Илья. Излучая каким-то, совершенно непонятным, образом уверенность и владение тайным знанием, он распоряжался громким голосом и гонял приданных в помощь отроков в хвост и в гриву.

Когда Мишка подошел к «операционной», устроенной под навесом, Матвей как раз заканчивал с одним из раненых отроков. Выпрямился, отстранился и уставился остановившимися глазами куда-то в пространство.

«Господи, да как же он держится-то? Ведь пацан же еще!»

– Все, забирайте! – скомандовал Илья. – Руку ему на шею подвесьте, а потом уже рубаху надевайте, пусть рука внутри будет. Давайте следующего и принесите сюда… песку, что ли, а то под ногами чавкает уже. И лекарю воды полейте, пусть руки обмоет!

Увидев подошедшего Мишку, обозный старшина, не дожидаясь вопросов, принялся объяснять, указывая в разные стороны рукой в забрызганном кровью рукаве:

– Тарас умер… еще до того, как нам принесли, этот и этот – тычок в сторону пленных – тоже помрут, не сделать ничего… Тимоху… не знаю, если в Ратное отправить, лекарка Настена, наверное, вытащит, но отправлять надо быстро. Остальные, ежели горячка не прикинется, будут жить, но Паисий служить уже не сможет – хребет поврежден, ноги отнялись…

Так, сажайте его сюда… пальцами пошевели… ага, разогнуть руку можешь? Совсем хорошо. Голова не болит, не кружится, не тошнит? Коська, срезай повязку… раньше размочить не мог, остолоп? Видишь же, что присохла! Закрой глаза, пальцем до носа… держите его, свалится же!

Дождавшись, когда Матвей закончит с очередным пациентом, Мишка спросил:

– Моть, может, помощь какая нужна?

– Отроков еще пришли, пусть на ладью вот тех перетаскивают, – ответил вместо Матвея Илья. – Мои помощники выдохлись уже…

– Может, еще чего нужно?

– Ну, найдешь еще одного лекаря, приводи.

– Моть, а тебе-то нужно чего-нибудь?

– Нужно, – отозвался Матвей совершенно бесцветным голосом. – Уйди и не мешай.

Мишка отошел в сторонку, послал Антона за отроками для помощи Илье и задумался. Что-то важное он явно упускал, о чем-то надо было позаботиться в первую очередь… Голова гудела, все тело ныло, в ногах была какая-то неуверенность. Ничего, впрочем, удивительного – по шлему ему настучали добротно и неоднократно, синяков-шишек-порезов-ссадин насобирал тоже достаточно, плюс бессонная ночь на пределе моральных и физических сил, плюс депрессия из-за потерь… Пока рассеялся туман да добрались до места стоянки ладей, Мишка задремал, но этот сон не дал отдыха ни телу, ни нервам – стало только хуже.

– Да! Вспомнил! Роська, надо кого-то послать на тот берег Пины! Вдруг кто-то из пропавших ребят через речку переплыл и…

– Послали уже, Минь, прилег бы ты все-таки, и без тебя…

– Да когда ж ты все успел-то?

– А причем тут я? – изумился Роська. – Егор с Арсением сразу же, как приплыли, как пошли тут всех гонять… ты-то не сразу проснулся.

– Так Егор же тоже ранен был… в живот вроде бы, хотя сказали, что неопасно. А Арсений…

– Здесь я! Чего вы тут про Арсения?

Ратник Арсений, уже без доспеха, в чистой и сухой одежде, перепрыгнул на берег с борта ладьи, махнув для равновесия зажатым в руке небольшим мешком. Остановился, критически оглядел Мишку с ног до головы, покивал и понимающим тоном обратился к Роське:

– Что, есть отказывается, спать ложиться не желает и все о чем-то беспокоится?

– Ага.

– Понятное дело… Ну, да это не самое страшное, Чуме так гораздо больше не повезло.

– А что с Фаддеем? – встрепенулся Мишка. – Тоже ранен? Тяжело?

– Хуже, господин сотник, га-араздо хуже! – лицо Арсения приобрело скорбно-озабоченное выражение. – Ему, понимаешь, когда он в воду с причала сверзился, ерш в портки заплыл. Ну, прям, все, что надо и не надо, колючками своими истыкал. Ума не приложу: чего теперь с ним делать? А уж как его таким пред ясны очи супруги Варвары явить, так и вовсе подумать страшно.

Мишка тупо уставился на ратника, пытаясь сообразить: о чем, собственно, тот толкует, и как на его слова надо реагировать. Арсений несколько секунд помолчал, словно дожидаясь Мишкиных комментариев, а потом снова понимающе переглянулся с Роськой.

– Да-а, был Михайла да весь вышел… Гляди, простых вещей уже не разумеет.

– Так я ж и говорю, – подхватил Роська, – отдохнуть ему надо, а сначала поесть…

– А сначала, – перебил Роську Арсений, – на-ка, господин сотник, причастись.

Из мешка, который Арсений держал в руке, появились баклажка и деревянная чашка. Ратник набулькал в чашку чего-то явно хмельного и протянул ее Мишке.

– Ну-ка, давай! И без разговоров, а то насильно напою. Давай, давай, единым духом! Вот так! А то бродит тут, понимаешь, как мертвец неупокоенный – рожа синяя, глаза красные, мозги где-то по дороге обронил… На, закуси.

По сравнению с персонажем Владимира Высоцкого, который «пил из горлышка, с устатку и не емши», у Мишки было только одно преимущество – он пил из чашки, но это не помогло. Трофейный кальвадос обжег горло, перехватил дыхание и, пока Мишка, не ощущая вкуса, зажевывал чем-то, поданным Арсением, вдарил по мозгам, как кувалдой. Мишка еще услышал, как Арсений командует: «подхватывай» и «потащили», но больше уже не запомнил ничего – будто тумблером выключили.

Пробуждение было внезапным – словно кто-то толкнул, мысли ясными – будто и не спал, а настроение настолько отвратным, что хоть на луну вой, благо была как раз ночь. Совершенно четко и недвусмысленно Мишка понимал: в гибели и ранениях мальчишек виноват он и только он. Захваченные погорынцами ладьи уходили от Пинска вразброд, поодиночке. В этом-то и была вся беда.

Егор, несмотря на имеющийся в его биографии пиратский этап, массовым угоном водного транспорта из-под носа у хозяев никогда не занимался. Семен Дырка наверняка тоже. Шутка ли – девять ладей! В масштабе Киевской Руси, если вообще не в мировом масштабе – в натуре ограбление века! У Мишки, разумеется, подобного опыта тоже не было, да и быть не могло, но знания-то имелись!

Сколько он читал, как во Вторую мировую войну бомбардировщики спасались от истребителей только плотным строем – у отставших шансов спастись почти не было. И пираты всегда нападали на отставшее от каравана судно. Да что там говорить! Даже в дикой природе хищники всегда стараются отбить от стада одно животное и только потом с ним расправляются. Ведь знал же, все знал, но не применил свои знания на практике! Можно же было договориться, чтобы ладьи не уходили от Пинска по одной, а собрались бы чуть ниже по течению, скажем, в две колонны. А насады огневцев могли бы прикрывать этот «ордер» сзади и с боков. И хрен бы чего погоня смогла сделать! И никаких «звездных» атак лодок на одинокую ладью!

А абордаж? Ладно, Семен Дырка запретил снимать тент, чтобы дождем не намочило груз, однако, как угадал! Полочане после дергающегося пламени факелов не сразу могли адаптироваться к почти полной темноте, царившей под тентом. А еще нависшее над самой головой полотнище, мешало им замахнуться оружием. Только тем и спаслись. Но если бы на последней ладье были не просто отроки, а опричники, обученные драться в тесноте и темноте? Да совсем другой результат был бы!

Ведь все просто. Незачем было Мишке самому лезть на ладьи – справились бы там и без него. Надо было во главе опричников выходить прямо на причалы и охранять со стороны берега тех, кто захватывал суда. Глядишь, и порядка было бы больше, и без вести никто не пропал бы. А уходить опричникам в полном составе надо было на последней ладье, вот бы тогда погоню и встретили… Впрочем, можно было бы и не торопиться так с бегством – охрана подбегала с зажженными факелами, появлялась возможность врезать по ней из темноты двадцатью самострелами… даже и не один раз, а два или три. Еще неизвестно, как быстро после этого они смогли бы погоню организовать.

И резерв можно было оставить. Раз уж в насады много отроков посадить было нельзя, то разместить на одной из захваченных ранее ладей два-три десятка никто не мешал. Оставить эту ладью ниже по течению, не доходя Пинска. С нее и пополнили бы экипажи угнанных ладей, особенно замыкающих. Тогда запросто можно было перестрелять всех, кто был в голове погони, а остальные и сунуться бы побоялись.

Сколько возможностей упущено, сколько жизней можно было бы сохранить! Почему же? Почему все эти соображения пришли в голову только сейчас, а не тогда, когда обсуждался план нападения на речной порт?

Элементарная ошибка! Процесс анализа и планирования не был доведен до конца. Подобраться необнаруженными, захватить ладьи, суметь смыться без потерь и все. А что будет дальше? А дальше будет прекрасно и замечательно! Так часто случается – тщательно обдумываются самые сложные и опасные этапы планируемых действий, а потом, на практике, все рушится тогда, когда никаких неприятностей вроде бы не должно быть. Вот и вышло: самым опасным и кровавым этапом оказался тот, который фактически и не обсуждался.

Все надо было обдумывать до конца – вплоть до того, как будут швартоваться захваченные ладьи на тайной стоянке. Добрались до места, укрылись, посты выставили, и только после этого – все. Тогда-то и о возможной погоне мысли в голову пришли бы, и о резерве подумали бы, и… о прочем.

«А еще, досточтимый сэр, вы струсили! Ну, самому-то себе врать не нужно – струсили, струсили! Будучи прекрасно осведомлены о собственной тактической безграмотности, вы приклеились к лейтенанту Егору и шагу самостоятельно ступить боялись. Куда уж тут отдельную задачу во главе опричников выполнять!

И не надо! Не надо, сэр Майкл, отмазываться операцией по дезинформации противника и установлению связи с осажденными! Это была ваша отдельная песня и пели вы ее, как глухарь на токовище, – ничего вокруг не замечая и не задумываясь. Мало вам еще по голове настучали, покрепче стоило бы! Как там в фильме «Благочестивая Марта» пелось:

 
Шарообразный сей предмет
Бывает нужен нам порою –
Ведь думать надо головою!
И способа другого нет.
 

Если уж у вас сей шарообразный предмет заполнен такой информацией, какая ЗДЕШНИМ и не снилась, так будьте любезны использовать ее, а не чахнуть над ней, как царь Кощей над златом.

В общем, не сочтите моветоном, сэр, но дерьмо вы, а не сотник, позвольте вам заметить тет-а-тет. Так вы и остались всего лишь сержантом Советской армии – техником дальней связи, имеющим опыт командования экипажем коммутаторной станции мобильного узла в составе пяти человек. Потому-то и тянет вас все время влезть в драку, как рядовому, а командовать в бою вы боитесь. И ратнинские профессионалы это интуитивно чувствуют, потому-то и прогнозируют пятидесятипроцентные потери в Младшей дружине».

Размеренно покачиваясь из стороны в сторону, Мишка еще долго сидел в темноте, снова и снова вспоминая имена погибших отроков. У Корнея за четверть века его десятничества и сотничества набралось в этой «памятке» чуть больше сотни имен, а у Мишки, всего лишь с апреля по сентябрь, дело уже приблизилось к трем десяткам. И ведь это еще не конец! Нет, вовсе не конец – поход продолжается, и до главных событий дело еще не дошло!

А сам сотник младшей дружины? Мало того, что пацанов загубил, так еще и сам-то! Куда подевался хладнокровный взгляд со стороны, будто в его распоряжении всегда имеется опция «new game»? Абордажный бой вспоминается только фрагментарно, а в боевой транс удалось уйти только через натуральную истерику, да и то не вовремя – чуть своих не порубил. Совсем ориентировку утратил. И за меч опять взялся в последнюю очередь, когда кистеня лишился… хотя кистень в тех условиях все-таки лучше подходил. Ну, выполнил требование Алексея перестать раздумывать и дать телу действовать свободно… лучше стало?

Наконец, видимо, сработали какие-то защитные механизмы психики, и на смену тоске и самобичеванию пришли более практические мысли.

«Завтра ведь «разбор полетов» проводить придется… Что говорить и о чем лучше помолчать? И стоит ли приглашать поручиков? А ну как Егор начнет вас, сэр, носом в ваше собственное дерьмо совать? Да еще и Семен Дырка… этому-то авторитет сотника младшей дружины и вовсе пофиг. Вот дожил: от ближнего круга таиться приходится».

Так Мишка и просидел до самого утра, терзаясь разными (по большей части весьма неприятными) мыслями, а с рассветом… Да, в очередной раз довелось убедиться в справедливости древней пословицы: «Довлеет дневи злоба его» – у каждого дня свои заботы.

Сначала пришлось-таки отдаться в руки лекаря Матвея и во время перевязки в очередной раз выслушивать сентенции на тему «хорошо, что ты не баба – дитенка грудью тебе не кормить». И ведь даже послать Мотьку вместе с его черным лекарским юмором язык не повернулся – увиденное накануне в «операционной» заставило взглянуть на парня совсем другими глазами. Потом, во время завтрака, у Мишки пробудился прямо-таки зверский аппетит, и неудивительно – больше суток не ел. Обильная же трапеза с голодухи кого хочешь отвратит от серьезных размышлений и самокопаний. Ну, а после завтрака ребром встал вопрос: чем занять отроков?

Надо было проводить развод, и пусть из вышедших в поход ста десяти человек в строю осталось около восьмидесяти, дела для всех найти было не так-то легко. Часть, естественно – в караул, еще сколько-то, но уже меньше, чем вчера – в помощь Матвею, еще часть в помощь Роське – готовить ладью к отправке в Ратное и разбираться с трофеями. Но это – примерно половина личного состава, а остальные? Позволять бездельничать нельзя…

Все упиралось в проблему «что делать дальше?». Сходили под Пинск, взяли трофеи, понесли потери, а что теперь? Ждать ответных действий полочан? Самим предпринять еще что-то? Мишка проспал весь вчерашний день и часть ночи, поэтому решать что-либо, не имея свежей информации, не мог. А еще грызла мысль о пропавшем Дмитрии и четырех отроках, а еще рядом толокся Антон, прямо-таки по-собачьи глядя преданными глазами и ожидая распоряжений, а еще Семен Дырка со своими огневцами, а еще Треска с лесовиками…

От всех проблем единым духом Мишку освободил ратник Арсений:

– Михайла, пойдем-ка к Егору, поговорить надо.

– Погоди, мне отроков надо по делам расставить…

– Ничего, без тебя обойдутся! Роська твой вон еще вчера с Колобродом спелся – всех свободных запрягли: это выгрузить, то перетащить, это на солнышке подсушить… совсем задолбали! Дырка еще кверху задом на носилках за ними таскается, во все встревает… чтоб его… Бересты исписали – телегу нагрузить можно, все березы в округе ободрали, пис-с-сари! Кузьма тоже… ну, этот хоть серьезным делом занят – болты вам чинит да лесовикам граненые наконечники на стрелы сажает… так ведь тоже: подавай ему помощников! Ни на что народу не хватает… хоть рожай!

– Вот я и хотел распределить…

– Ты бы лучше захотел Треску удерживать!

– А что такое?

– Да развоевался пень замшелый! Три тайных дозора со своими лешими вырезал, каких-то конных пострелял, сам по сопатке получил… Мало ему – еще хочет!

– Каких три дозора? Там же только два было…

– Да чего мы тут-то? Пошли к Егору, там и поговорим.

«Вот-вот: «Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…» А то, что в затишье у командиров забот чуть ли не больше, чем в бою, ни одному умнику в голову не приходит! Хорош бы я был, если бы не Егор с Арсением…»

Десятник Егор сидел на кормовом помосте одной из трофейных ладей, обложившись со всех сторон принадлежностями для ухода за оружием, и, прищурив левый глаз, рассматривал лезвие меча.

– Здорово, Михайла! Как сам?

– Здрав будь. Бог миловал – все по мелочи…

– Ага! А то болтают, что тебе титьку начисто отхреначили. Хорошо, что ты не баба…

«Блин, да что ж такое-то? Они что, сговорились все?»

– Про тебя тоже болтают, что пузо распорото, – пробурчал Мишка недовольным голосом, – а ты вон, как огурчик.

Егор ощупывающим движением провел ладонью по животу.

– Ну… это тебе спасибо… – десятник явно делал над собой усилие, высказывая благодарность мальчишке, – вовремя ты кистенем его по загривку…

– А ты в одиночку против многих на корме рубился, – не остался в долгу Мишка. – Если бы не ты, никому бы из нас не жить. И вообще…

– Ага! Вы еще поцелуйтесь! – прервал обмен комплиментами Арсений.

– Помолчи, Сюха! – Егор остался серьезен. – Ребята себя воинами выказали, гм… неумелыми, само собой, да и в силу еще не вошли… но дух воинский в них есть!

– Так я и не спорю… – пошел на попятный Арсений.

– Вот и помолчи! А ты, Михайла… Пока ты спал, мы тут распорядились… Да не в упрек тебе, не в упрек! Выспался, ободрился, и слава богу, – Егор упреждающе зыркнул в сторону уже было открывшего рот Арсения. – Распорядились, значит. Демьяна твоего я на дозоры назначил. Он у вас там городовым боярином трудится, ну и здесь я его тем же занял – охраняет он нас, за порядком следит. Ладьи мы переставили так, чтобы обороняться, в случае чего, удобно было; все люди, кто не ранен, места свои по тревоге знают. А десяток разведчиков в округе посматривает – мало ли где, что. К Демьяну я от себя Савелия приставил. Оба молчуны, оба мрачные… сойдутся, я думаю. Дальше… Артемия с его ребятами я в помощь лекарю отдал, да еще из огневцев… Сюха, как его звать-то?

– Панкратом вроде бы, но все Веревкой кличут.

– Угу, Панкрат Веревка. Он тоже что-то в лекарском деле разумеет. В общем, за ранеными догляд устроен. Ну, с товаром, что на ладьях, твой Василий разбирается, а с ним Колоброд, да и Дырка тоже суетится. Кстати! Дырка собрался прямо сейчас добычу делить, так я ему запретил. Дележ – всегда споры и ругань, а потом каждый только о своей доле заботиться будет. Ни к чему это нам сейчас. Так что, если Дырка к тебе с тем же самым подъезжать вознамерится…

– Понял. Отошью, – тут же отозвался Мишка. – Скажу, что без воеводы Корнея ничего решать нельзя.

– Так! Верно понимаешь. Пленных охранять я твоих опричников наладил, а старшим над ними поставил Дормидонта. Он, хоть и заика, но дело знает. Ну, и Кузьма… ты с ним сам поговори – я его от болтов и стрел отрывать не стал, но дело у него, похоже, наладилось, помощники есть, так пусть теперь оторвется и разберет оружие из добычи, да и прочее железо посмотрит, что там найдется. Сюха, ты тоже этим займись!

– Я бы лучше с Треской… – Арсений, под взглядом десятника прервался на полуслове и согласно кивнул. – Займусь.

– Конечно, займешься, а куда ты денешься? – похоже, Егора разозлила попытка Арсения возражать в присутствии Мишки. – Оружие от остальной добычи отделить! Не хрен его чужим раздавать!

– А…

– А будут кочевряжиться – в морду без разговоров! Оружие пойдет только по слову Корнея!

– Да не о том я! – Арсений раздраженно отмахнулся. – У лесовиков и огневцев уже своей добычи набралось, там и оружие есть.

– Тут ничего не поделаешь. Что с бою взяли, то взяли.

– Да Треска же трех коней привел! – не пожелал успокаиваться Арсений. – Хорошие кони, строевые. На хрена они лесовикам? Я уже подкатывался с обменом, так они оружие требуют, ничего другого брать не хотят.

– Значит, ждем Корнея. С оружием без него решать не будем.

«Опаньки! Это что же, мистер Треска и впрямь свою дружину завести вознамерился? Похоже, намеки лорда Корнея упали на благодатную почву. Но Треска же не может не понимать, что без крещения ему воеводское боярство не светит… Выходит, «Париж стоит мессы»? А как на это Нинея посмотрит? Блин, или дед знает что-то, чего не знаю я, или он с огнем играет! Одно дело мальчишек учить – тут Нинеино воздействие еще как-то компенсировать можно, и совсем другое дело – вооружать взрослых лесовиков… А с другой стороны, через таких вот, как Треска, можно постепенно взять под себя все Погорынье без кровопролития. Сами поднесут на блюдечке с голубой каемочкой».

– Теперь насчет еды, – продолжал Егор. – То, что с собой из Ратного взято, надо бы поберечь – неизвестно, что еще дальше будет, но ораву-то нашу кормить надо. Рыбы огневцы взялись наловить, но одной рыбой сыт не будешь…

– Погоди, Егор! – прервал десятника Мишка. Тот поморщился, то ли от того, что его перебил мальчишка, то ли от того, что Мишка опустил уважительное обращение «дядька», но ничего говорить не стал. – Про еду я понимаю, но давай сначала с другими делами закончим. Откуда Треска коней добыл? Да и дозоров он должен был две штуки перебить, а Арсений мне сказал, что три.

– Ну, Сюха, и это сотник? – Егор обратился к Арсению так, словно Мишки здесь и не было. – Да меня так и жена не перебивает! Только дочки, и то младшие, что поглупее.