Текст книги "Личное время"

Про Интернет

– Еще до недавнего времени самым популярным каналом передачи информации было телевидение. Сегодня – Интернет. Вы не задумывались о том, чтобы развивать интернет-кино, сериалы, какие-то интерактивные проекты?

– Вы знаете, это уже, так сказать, без нас. Очень важно трезво оценивать свои силы, возможности, интеллект, вкусы – и в какой-то момент нужно останавливаться. Останавливаться – это не значит «прекращать снимать». Это значит – прекращать гнаться за ускользающим временем.

Что такое интернет-кино, что такое интерактивный продукт Интернета? Может быть, я даже знаю, что это. Но мне это уже неинтересно. Поэтому я надеюсь, что еще какое-то время продержится старое, классическое традиционное телевидение, что оно будет давать мне возможность что-то делать и будет обеспечивать мне аудиторию, которая, к сожалению, сужается, как шагреневая кожа.

Егор Кончаловский

* * *

Егор Кончаловский был вторым членом семьи Михалковых-Кончаловских, с которым мне довелось познакомиться. С его отцом, Андреем Сергеевичем, я общался на семейной даче Кончаловских. Егор же пригласил нас к себе на «Мосфильм». Интервью проходило в его кабинете, стен было практически не видно за многочисленными плакатами и афишами проектов Егора.

Как настоящий профессионал, он предложил мизансцену, в которой можно записать интервью.

Он запомнился мне как человек очень тактичный, а еще мне понравился его уникальный взгляд на окружающую действительность, присущий многим талантливым людям.

Про семью

– В каком возрасте вы поняли, что у вас особенная, знаменитая семья?

– Не помню, если честно, потому что осознание как бы растянулось во времени. Я понимал, что дед – известный детский писатель и автор гимна. Я помню импозантного Никиту, который играл в теннис, ездил на «Мерседесе». Я видел, что папа снимал кино, мама уезжала на съемки. Нас приглашали на премьеры моего папы или моей мамы, и все это постепенно складывалось у меня в голове в определенный порядок. Но, слава богу, в какой-то момент я уехал жить на Запад, и вся эта номенклатурность исчезла, потому что в Кембриджском университете все равно было, кто написал гимн и так далее. Там самое главное было, как ты учишься.

И я счастлив безумно, что уехал на целых восемь лет и, так сказать, перестал быть блатным. Потому что обычно номенклатурным детям очень трудно сделать разграничение между тем, где заканчиваются их родители, и тем, где начинаются они сами как личность. И из-за этого многие из них вообще профукали свою собственную идентификацию.

– А почему вы, мальчик из номенклатурной семьи, отправились служить в армию? Вы же сразу могли уехать в Кембридж…

– Здесь несколько причин. Первая – у меня был советский паспорт, и никого не волновало, где я учусь, меня могли в любой момент запросто забрать в армию.

Вторая причина – меня дед просил не уезжать на два года, потому что он по советской привычке думал, что на очередной юбилей ему дадут орден Ленина. И конечно, эмигрировавший внук сильно подпортил бы картину. Ему и так уже мой отец подпортил картину, потому что уехал на Запад. Правда, под фамилией Кончаловский, а не Михалков. Но мне не хотелось усугублять положение деда.

И если честно, такого уж большого желания откосить от армии у меня не было. И я очень рад, что был там. Правда, сейчас, если бы у меня был сын, я бы не хотел, чтобы он пошел служить. А в советскую армию – не против. В советской армии все-таки было какое-то воспитательное зерно. Достаточно уродливое, конечно, но тем не менее оно было.

Про кино

– Почему вы не пошли учиться во ВГИК? Вы действительно хотели стать искусствоведом?

– Я никогда не хотел быть искусствоведом, это абсолютно точно. Да, я неплохо окончил университет, но ничего нового в искусствоведении я не сказал, не скажу и вообще я не талантлив в этом.

Но есть определенные дисциплины, такие, как искусствоведение, которые расширяют твой кругозор. А профильное образование во ВГИКе этого не дает. В принципе из ВГИКа выходят необразованные люди. Они могут быть хорошими операторами, неплохими художниками-постановщиками, актерами, но какого-то интеллектуального наполнения они не получают. А для меня в момент выбора было интересней все-таки стать более знающим человеком. И только сейчас я понимаю, насколько я необразованный человек, но для этого нужно было закончить Кембриджский университет.

– Абстрактными знаниями заработать на кусок хлеба довольно трудно. Все равно нужно было выбирать какое-то ремесло.

– Тогда, в 80-е годы, я планировал через некоторое время уехать в Америку и быть продюсером. Но кинообразование я все равно не рассматривал. Мне кажется, нельзя научиться быть продюсером. В Америке, кстати, продюсеры – это в основном люди с юридическим образованием, юристы в прошлом. Или бывает, что у них за плечами вообще только школа.

– Как же все-таки в вашей жизни появилось кино?

– Сначала у меня был рекламный бизнес, рекламное агентство, мы снимали ролики, и это было очень интересно.

А потом появился Игорь Толстунов и предложил мне снять картину. И я прикинул: «А почему бы и нет? По сути дела, тебе дают миллион долларов, чтобы ты поучился снимать кино. Не так уж и плохо. Если у тебя ничего не получится, тебя не убьют, не расстреляют, не потребуют обратно эти деньги». Это уникальная ситуация, где-нибудь в Великобритании или во Франции ее трудно себе представить: люди гораздо большим трудом пробивают себе путь к полному метру. А тут тебе его приносят просто на блюдечке: «Хочешь полный метр снять?»

И я подумал, что если откажусь, испугаюсь, то потом себе этого просто не прощу. Лучше я сниму дрянь и закрою эту тему для себя навсегда.

– Вы не боялись опозориться, совершить кучу ошибок?

– Для меня самое главное – это чувство, что я сделал все, что мог, я выложился по полной программе. А ошибки всегда будут, особенно у дебютантов. Конечно, по незнанию – я же все-таки искусствовед! – огромное количество вещей у меня не получилось, недотянуты сцены и так далее. Но я отдаю себе отчет: все, что мог – сделал.

Про критику

– У вас бывали такие случаи, когда вы показывали кому-то сценарий и в ответ слышали: «Побойся бога, это никто не будет смотреть»?

– Конечно. Про «Антикиллер» мне говорили: «Что за бред собачий? Вы опоздали с этой картиной на много лет» и так далее. В общем, сценарий раскритиковали ужасно. Но мы его все равно сняли, и все, кто критиковал, оказались не правы, что приятно. И конечно, я расправил крылья.

– А отцу вы показываете свои сценарии? Я, например, Андрею Кончаловскому не решился бы ничего показывать, я с ним общался и понял, что у него абсолютно на все свой взгляд.

– Да, у него на все свой взгляд, очень самобытный и интересный. Но это всего лишь взгляд одного человека, всего лишь субъективное мнение. И не надо преувеличивать его значение в момент принятия своих собственных решений.

Но сценариев я ему никогда не показывал и показывать не собираюсь. Когда я показывал ему свое первое кино, он сказал: «Нет, плохое кино». И второе плохое кино, и третье тоже.

Зачем в очередной раз слышать «это плохое кино»?

Отец всегда удивляется: «Что ж мне Никита не показывает свои сценарии, я бы ему посоветовал что-то, подсказал».

В общем, у нас не принято показывать друг другу сценарии и кино. Кто захочет, тот посмотрит, а не захочет – не посмотрит.

– А вообще критические оценки имеют для вас какое-то значение?

– Конечно, приятнее, когда хвалят. Но так бывает далеко не всегда. Мой фильм «Консервы» бесконечно ругали и вообще не хвалили, и со временем я как-то спокойнее стал относиться к тому, нравится мое кино или нет. За последние десять лет моя шкура очень сильно утолщилась, а вначале я очень расстраивался: «Ой, все, мне вообще не надо заниматься этим!» Мне казалось, что люди на меня смотрят и думают, какой я урод и вообще ужасный человек. А на самом деле все не так. Не нужно придавать этому слишком большого значения. Это во-первых.

А во-вторых, настоящих критиков-то у нас практически нет.

– Когда я учился на режиссерских курсах, к нам приходил ваш дядя Никита Сергеевич – как раз после того, как вышли «Утомленные солнцем-2». На него тогда обрушилось недовольство критиков, а он сказал: «Люди еще просто не понимают, что я снял. Картина опередила время».

– Я вообще убежден, что Никита – мастер немножечко другого кино. Мне кажется, что сильный кинематограф Никиты Михалкова – это как раз небольшие, камерные фильмы. Такие как «Пять вечеров», как «Урга», мой любимый фильм.

Вообще, болезнь российского кинематографа блокбастерами – это очень неправильная тенденция, неправильное направление. И, кстати говоря, у Никиты наиболее критикуемые фильмы именно те, которые претендуют на что-то большое и мощное – «Сибирский цирюльник» и «Цитадель». А между ними были «Двенадцать», которые сразу получили на Венецианском фестивале приз.

Это мое мнение. Наверное, Никита Сергеевич его не разделяет.

Про художников и продюсеров

– Сегодня вы все чаще выступаете в роли продюсера. Как вы считаете, можно ли предсказать успех фильма?

– Вообще, кино – достаточно рискованная индустрия. Конечно, есть какие-то составляющие успеха, и на них стараются ориентироваться, но в принципе это малопредсказуемая штука. Тут, скорее, может сработать продюсерское чутье.

И потом, что считать успехом? Хороший фильм или большие кассовые сборы, когда продюсер не только вернул свои деньги, но и немножко заработал?

– Вы считаете себя режиссером-менеджером или режиссером-художником?

– Я снимаю странное кино. У меня есть несколько весьма успешных коммерческих проектов, но снимались они по принципам авторского кино, то есть я менял, что хотел, выкидывал сцены и, в общем, всегда имел возможность обмануть продюсера.

– Расскажите, как это делается?

– Способов много. Самый простой я опробовал, когда делал свою первую картину. Продюсер сказал: «Эту сцену надо перемонтировать». Я ответил: «Нет, не надо ее перемонтировать, она и так хороша!» Он снова: «Надо перемонтировать». Я сказал: «Хорошо» и ничего не стал делать.

На следующий день я ему позвонил: «Слушай, как ты был прав! Приходи, посмотри, я перемонтировал, совершенно другое дело получилось». И показал ему то же самое, что он смотрел позавчера. Он сказал: «Ну, вот видишь? Я же понимаю, когда хорошо!»

– Вашего «Антикиллера» изучают во ВГИКе. Как вы к этому относитесь?

– Никак. Его изучают не за его прекрасные качества, а потому что мой исполнительный продюсер Аннета Колпахчьян преподает во ВГИКе. Она делала этот фильм, и понятно, что ей легче преподавать по этому фильму, чем по какому-то другому.

Про деда

– Вы не раз говорили, что из всех Михалковых вы больше всего похожи на своего деда. Какое ваше самое любимое произведение Сергея Михалкова?

– Если честно, я не читал его последних взрослых стихов. А если говорить про детскую поэзию, то, поскольку я сова, то мое любимое стихотворение его «Не спать!»:

 
Я ненавижу слово «спать»!
Я ежусь каждый раз,
Когда я слышу: «Марш в кровать!
Уже десятый час!»
 

Еще очень хорошее стихотворение «Облака»: «Облака, облака – кучерявые бока…» Но наизусть я мало знаю его стихотворений. Вообще, на самом деле я стал его читать, когда у меня родилась дочка. Потому что в детстве – ну что, это ж дед, что его читать? Всегда успеется.

– В каких отношениях вы с ним были?

– Мы очень дружили, особенно в последние годы.

– Как ему жилось в 90-е, когда страна полностью поменяла все ценности?

– У нас прежних кумиров всегда начинают топтать. Не то чтобы гонения на него были, но у деда был такой момент, когда он был всеми забыт, когда сгорели все его сбережения, он даже оглянуться не успел. Ему тогда было уже 85 лет.

В советское время он был одним из самых высокооплачиваемых писателей, постоянно ставились его пьесы. Вот у нас было 12 часовых поясов, так у него каждый день каждый час где-нибудь начинался спектакль. Кроме того, он издавался огромными тиражами, поэтому финансово дед был очень обеспеченным человеком, и вдруг в один момент все пропало, все исчезло.

И вдруг нам крупно повезло: ко мне обратилась одна шоколадная компания, продукция которой была слишком дорогой, и им срочно требовалось выпустить на рынок какую-нибудь конфету не дороже трех рублей.

В Европе везде продавалась конфета под названием Long John («Длинный Джон»), и компания хотела найти аналог этому названию в России. И тогда наше рекламное агентство предложило им название «Дядя Степа», и они за него схватились.

Мы с дедом подписали контракт, на какое-то время компания купила права на эту конфету. И это деду очень помогло, потому что по тем временам в контракте была приличная сумма. Причем условием было, что дед пишет сценарий рекламного ролика, а я этот ролик снимаю. И снимаются там все внуки и правнуки Михалкова. Вот был такой случай.

И это, наверное, был единственный раз, когда я видел деда крепко выпившим, потому что, пока он сидел с голландцами и подписывал контракт, они уговорили бутылочку вискаря.

– Вы сняли про дедушку документальный фильм. Что больше всего запомнилось в процессе работы?

– Пока я снимал, дед очень просил, чтобы я назвал этот фильм «Я был советским писателем». То есть он подчеркивал всю жизнь то, что он советский писатель. Недавно в его воспоминаниях я прочитал: «Мою дворянскую семью могла постичь участь многих дворянских семей: или эмиграция, или депортация, или вообще ГУЛАГ». Но ему повезло. И он считал, что только благодаря тому, что остался в России, он смог стать поэтом и состояться как творческая личность. Потому что где-то за границей он бы не смог стать тем, кем стал.

– В нем действительно всю жизнь присутствовала «детскость», некоторая наивность?

– Детскости в нем, на удивление, действительно было очень много. Но у него было две половины: с одной стороны, он был очень, очень наивный и всю жизнь оставался подростком, которому всегда было тринадцать лет, а с другой стороны, он был вполне, так сказать, опытный советский вельможа.

– Он любил советскую власть?

– Нет, он не любил ее и не делал вид, что любит. Он искренне служил ей, он был офицером этой власти. Он родился в 1913 году, вырос и всю сознательную жизнь свою провел при советской власти, поэтому действительно был верен ей. И, кстати, он написал не только гимн. Кое-что из того, что считается народным, принадлежит перу Михалкова, например, надпись у могилы Неизвестного солдата: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».

– Правда ли, что он был любимчиком Сталина?

– Нет. Сталин выбрал его версию гимна, и они семь раз с ним виделись, обсуждая очередную редакцию текста. И каждый раз для деда это был чудовищный стресс, потому что Сталина все любили очень и боялись.

Про сегодняшнюю жизнь

– Вам нравится сегодняшняя Россия? Жалеете ли вы, что распался СССР?

– Советский Союз – это ведь Российская империя. И то, что она распалась, – это, на мой взгляд, большая трагедия.

Но сегодня в принципе, за исключением некоторых бытовых неудобств, мне кажется, что Россия – вполне приличная страна. И вообще, мне современность нравится. Мне кажется, что россияне в общем-то никогда не жили лучше, чем сейчас.

Другой вопрос, что все равно к нашему времени претензий очень много. Нашу страну убивают те же процессы, которые убивают весь мир. Это для меня очевидно. Например, я считаю, что процесс глобализации – страшная штука, она обезличивает нации, и в Европе ты уже не очень понимаешь, в каком городе находишься.

Двадцать лет назад, когда ты находился в Париже, ты понимал, что ты в Париже. Это было неповторимо. А сейчас все одно и то же: «Бургер Кинг», «Макдоналдс» и «Зара». Все!

Причем параллельно с процессом глобализации – это не моя мысль, это мысль Людмилы Улицкой – идет процесс варваризации людей, то есть люди становятся все более примитивными. Но это не наш специфический процесс, этот процесс идет во всем мире. Я это вижу по тем вещам, к которым сам имею отношение – телевидение, кино. Я знаю, какие картины собирают бокс-офис. А вместе с этим другие картины, довольно приличные, пронзительные, просто не доходят до экрана, потому что их никто не будет смотреть.

Про то, чего не видят зрители

– Правда ли, что вы уничтожаете сценарий после того, как сняли фильм.

– Неправда. Я сжигаю предыдущие варианты, а конкретный сценарий, с которым я работал, который на площадке был – исчерканный, испачканный, облитый кофе, чаем, водкой и так далее, – он остается обязательно. Я вообще люблю сохранять какие-то вещи ностальгические.

Но у меня был фильм «Побег», который я снял без сценария. У меня не было сценария вообще.

– Как так можно?

– Так вышло.

– «Так вышло»?

– Да. У меня была тетрадка, которая и была сценарием. Мы каждый день писали, что мы будем снимать. То есть мы примерно что-то знали, но там не было диалогов и прочих вещей.

– А есть ли у вас какой-то талисман, который вы берете на каждые съемки?

– Таких предметов несколько. У меня есть очки с диоптрией минус четырнадцать: такое ощущение, что стеклянный шар распилили пополам и вставили в оправу. Эти очки снимаются у меня в каждом фильме.

Потом, у меня есть военная куртка американская, в которой я снял все свои фильмы.

Ну, и маленькая иконка, которая везде со мной путешествует всю жизнь. Ну, кроме армии.

Причем я эту икону украл у моего брата. Нехорошо иконы красть, правда?

– Снимая фильм, вы стремитесь к тому, чтобы он остался в вечности?

– Нет. И вообще я с подозрением отношусь к людям, которые к вечности стремятся. Мне кажется, что это должно случиться само собой. Или не случиться само собой. Но подготовить и организовать свое присутствие в вечности – это очень сложно.

– Принадлежность к известной фамилии вас в чем-то ограничивает?

– Конечно. Мне, например, никогда не получить ни «Золотого орла», ни «Нику», потому что президент «Золотого орла» – Никита Михалков, а президент «Ники» – Андрей Кончаловский. Как бы я ни старался, понимаете? Вот не получить!

Но когда я себя спрашиваю: «Хотел бы я, чтобы на меня ничего не давило? Хотел бы я принадлежать к другой семье, например?», то ответ мой всегда одинаковый: при всех неудобствах моей фамилии я горжусь, что принадлежу этой семье, этому клану, и предпочитаю оставить все как есть.

Светлана Сурганова

* * *

Чтобы познакомиться со Светланой Сургановой, мы специально приехали в Санкт-Петербург. Первый раз встретились в крошечной студии в одной из питерских подворотен, а затем поехали в музыкальную школу, которую окончила Света. Во время съемок к нашей группе подходили ученики школы и даже преподаватели: всем хотелось хоть немного пообщаться со знаменитой выпускницей.

Светлана не любит долго разговаривать, ей нравится движение. На следующий день мы поехали в Игору – горнолыжный курорт недалеко от Питера. Светлана сама вызвалась быть за рулем, и уже через час мы были на месте. Сурганова оказалась неплохим горнолыжником, и мы получили большое наслаждение, катаясь по пушистому белоснежному склону. А разговаривали мы урывками. Светлана показалась мне очень душевным и отзывчивым человеком, совсем непохожим на людей, которых принято называть звездами.

Про волнение

– Светлана, вы с 14 лет выступаете перед широкой публикой. Волнение до сих пор испытываете?

– Да, оно всегда присутствует, с этим ничего не поделаешь, но это и хорошо. Кто-то сказал: если волнения перед концертом нет, то как артист ты умер, поэтому лучше уходи со сцены и никого не обманывай – ни себя, ни других.

Задача в другом – научиться справляться с этим волнением, чтобы оно не мешало качеству исполнения. Потому что иногда волнение настолько заполоняет, что ты начинаешь теряться в тексте, перестаешь понимать, где ты и что ты. Слава богу, я с этим справляюсь, хотя ладошки всегда влажные. Но обычно мне помогает мысль о том, что выступление – это всегда большая ответственность: если уж ты вышел на сцену, значит, ты несешь людям что-то очень важное, что можешь дать только ты.

– А в школе как вы справлялись с волнением?

– Любой экзамен был для меня огромным стрессом, справляться с которым я не умела вообще. И поэтому со страху любое выученное произведение всегда играла раза в полтора быстрее.

После экзамена аккомпаниатор подходила к моей маме и говорила: «С вашей дочерью невозможно играть на экзамене. Я за ней не успеваю».

Про музыкальную школу

– Вы поступили в музыкальную школу, когда вам было пять с половиной лет. То есть совсем маленьким ребенком…

– Я и ростом была очень маленькая. Чтобы лучше слышать и видеть меня, мой педагог Лидия Пименовна ставила меня на табуретку или на стул перед собой, и мы с ней оказывались примерно на одной высоте.

И я пиликала до потери пульса, у меня немели руки, но я всегда стеснялась говорить о своей усталости или боли, считала, что об этом говорить неприлично.

– А почему вы выбрали именно скрипку?

– Для меня это тоже загадка. Но я помню, что это был совершенно четкий выбор: только скрипка! И когда у меня появился этот инструмент, я буквально не выпускала его из рук. Это была скрипка-восьмушка. Я укладывала ее, как куклу, с собой спать в постель, мне хотелось ее ласкать, защищать. Я до сих пор очарована этим инструментом и отношусь к нему как к чему-то одушевленному.

– А какое было самое первое впечатление от школы?

– Самый-самый первый урок, Лидия Пименовна просит меня наканифолить смычок. Я тогда не знала, как это делается и как много требуется канифоли. И пока Лидия Пименовна разговаривала с мамой, я все это время канифолила – так, что пыль столбом стояла. Потом вдруг они обратили на меня внимание – когда я уже стерла почти весь кусок канифоли. Потом мы долго стряхивали со смычка ее излишки.

– Как ваша мама поняла, что у вас есть музыкальные способности?

– По счастливой случайности в нашем доме этажом выше жила учительница из музыкальной школы. И она долго слушала, как мы с мамой каждый вечер, купая меня в тазике, горланили «Шел отряд по берегу, шел издалека» и «Расцветали яблони и груши». Однажды она не выдержала, пришла к нам домой и сказала: «Лиечка (так зовут мою маму), может, твоей дочке лучше распеваться в музыкальной школе?»

– Те, кто учился в музыкальной школе, обычно с ужасом вспоминают уроки сольфеджио.

– Эти уроки и для меня были большим испытанием, и до сих пор для меня сольфеджио – это что-то запредельное и непонятное. Но сейчас я все-таки хочу выучить его, потому что это удивительно интересная наука. Мне вообще кажется, что музыка и математика во многом похожи, но у меня всю жизнь были сложности с точными науками. Поэтому музыкой я занимаюсь скорее на интуитивном уровне. И мне очень хочется прикоснуться к музыке с точки зрения ее архитектоники, структуры. Может быть, позволю себе индивидуальные курсы по сольфеджио.

– Вам никогда не хотелось бросить учебу?

– Был тяжелый момент в выпускном классе. Прошло несколько недель с начала учебного года, и что-то меня «перемкнуло»: я начала пропускать занятия, резать себе пальцы, придумывать какие-то уловки, чтобы только не ходить на специальность. И тут нужно отдать должное маме, она сказала очень правильную фразу: «Давай сейчас не будем принимать какое-то окончательное решение, возьмем тайм-аут, ты просто подумаешь, сколько тебе понадобится – неделю, месяц, полгода. Но пойми только одно: если сейчас ты все бросишь, то у тебя всю жизнь будет чувство чего-то недоведенного до конца».

И месяца через полтора я вернулась и нормально доучилась.