Текст книги "Личное время"

Про творчество и любовь

– В каком возрасте вы почувствовали, что должны писать?

– В 15 лет. Но подключение в космическую розетку у меня произошло пораньше. Мне мамочка моя прочитала вслух рассказ «Скрипка Ротшильда» Чехова. В этом рассказе есть какая-то тайна. После этого во мне что-то произошло, я стала читать, читать. Когда мне что-то нравилось, я запоминала очень подробно и потом пересказывала девчонкам в классе. Мы домой из школы шли вместо 15 минут полтора часа – целым табуном. Я рассказывала, а они слушали.

– То есть уже тогда вы фактически уводили людей своими историями в другой мир?

– Да.

– Ваш первый опубликованный рассказ назывался «День без вранья». А вам самой удавалось провести такой день, чтобы ни одного слова лжи?

– Я врать перестала года три назад, а так все время врала, потому что жизнь не давала мне возможности говорить то, что есть. Мне надо было выкручиваться. Врать приходилось постоянно и всем. Я никогда не врала в своем творчестве и никогда не врала себе, а врала я мужчинам.

– Зачем?

– Чтобы не потерять очень важные для себя позиции.

– А насколько вообще определяющими в вашей жизни были мужчины?

– О! Это было самое главное – любовь и слава. Я хотела успеха, и я хотела любви. А сейчас меня любят муж, дочь, внуки, Фома – это моя собака, Кузьма – это мой кот. Муж удержался, потому что мы оба этого хотели. Мы сохранили друг друга, а это очень важно. Редко бывает, чтобы люди, прожив всю жизнь, сохранили друг друга до старости.

– Вы себя считаете сельским человеком?

– Я живу как городской человек, но в условиях идиллических – на свежем воздухе, среди деревьев. И собака моя живет в условиях идиллии, и кот тоже.

Я учусь у своих животных жить. Вижу, что важно, а что нет. Вот, например, собака. Для нее самое главное – это любовь и преданность хозяину, это заполняет всю ее душу. Кроме того, она любит пожрать и готова это делать с утра до вечера.

Еще она обожает прогулки – море запахов, небо, люди, собаки. А по вечерам и по ночам она иногда начинает выть невероятным таким, душу вынимающим воем. И когда я спросила, почему она воет на луну, мне сказали: «Она хочет сучку» – у меня кобель. То есть она хочет любви не только к хозяину, но и к себе подобному.

– Ну, это чистая физиология.

– Не совсем. Любовь – это не чистая физиология, это тоже наполнение души.

– То есть вы считаете, что у животных есть душа? Люди в этом вопросе расходятся во мнениях.

– А как же? Да еще какая чистая и прекрасная! Поэтому я тоже, как моя собака, люблю прогулки. Дальше, я испытываю любовь и преданность к своей семье, в которую входят мой муж, моя дочь и ее дети. Это не много, но и не мало. У меня внуков три штуки. Дальше, вкусно пожрать. Для этого надо заработать, купить хорошие продукты и нанять хорошую кухарку.

– То есть вы не сами готовите.

– Ни в коем случае. Дело в том, что я пишу, до сих пор работаю, и я та курица, которая несет золотые яйца. Потому что мои книги – это и есть мои золотые яйца. Зачем же я буду это драгоценное время тратить на то, чтобы чистить картошку и морковку?

Про вдохновение

– Вы пользуетесь компьютером?

– Нет. Компьютер у меня стоит закрытый наволочкой. Я обязательно его освою, но художественные вещи буду по-прежнему писать на машинке.

Я глубоко убеждена, что когда человек пишет вечным пером, или гусиным пером, или хорошей ручкой с пером золотым, то у него на темени открываются каналы, которые идут на космос. Космическая энергия стекает по этим каналам, передается кончику пера, и ты пишешь, ты творишь. А когда ты на компьютере работаешь, то между космосом и тобою кусок железяки, включенный в розетку.

– Я так понимаю, вы говорили о вдохновении. А эти каналы – они всегда открыты?

– У меня они открываются с утра до двух часов дня, до трех иногда. Дальше моя рука останавливается, я больше не пишу. У меня не идет. Я могу сидеть, писать, но это все будет мусор. Поэтому утром я иду на погружение, ни с кем не разговариваю, мне не надо, чтобы кто-то был дома. Мне не надо никаких внуков, правнуков, мужей – никого.

– Утром, проснувшись, вы тут же садитесь работать?

– Ни в коем случае. Я просыпаюсь довольно долго, завтракаю и где-то часам к одиннадцати-двенадцати добираюсь до стола.

– И так – каждый день по два-три часа?

– В основном. Иногда не работаю по полгода.

– А почему? У вас случаются кризисы?

– Строю, строю. Вот в этом году переделала ванную у себя тут, всю ее модернизировала, спрятала трубы в стены, положила другую плитку, в общем, это заняло почти месяц.

– Получается, строительство – это ваше хобби?

– Да, это второе «Я». Меня ограничивают только деньги. Если бы у меня было много денег, я бы сломала рядом стоящий деревянный маленький дом и построила бы новый.

Я обожаю строить, строить и писать – здесь очень много общего. Значит, я пишу сначала черновик, потом я пишу второй вариант, уже по этому черновику. То есть я как будто свожу кирпичи в одну кучу. Это первый вариант. Второй вариант – когда я из этих кирпичей чего-то выстраиваю. Я имею в виду рассказ. И третий заход, когда я печатаю на машинке, то есть отделываю во время перепечатки. То есть у меня выходят мои рассказы и повести в таком виде, что лучше я не могу.

Про кино

– Скажите, а сценарии вы сейчас пишете?

– 30 лет уже не пишу. В 1982 году я написала мой последний сценарий.

– А почему остановились? У вас очень хорошо получалось. Все мы помним «Джентльменов удачи», «Мимино»…

– Я этим занималась знаете когда? Когда у меня был хороший режиссер. Мы с ним садились и придумывали. А если нет хорошего режиссера, то нечего и время тратить. «Не трать, кум, силы, ступай на дно».

– Это вы говорите о Данелии?

– Я говорю о Данелии, да. Дело в том, что его дарование с моим дарованием находятся как бы на одной волне. Нам нравится одно и то же и не нравится одно и то же. Вот, скажем, Тарковский тоже был талантливый человек. Но его талант мне не близок. Он такой, знаете, аутентичный, он как бы занят тем, что он рассматривает свой пуп. А Данелия – у него демократический талант. Он учитывает дядю Васю в третьем ряду и тетю Маню в первом ряду. Понимаете, он, если можно так сказать, хочет нравиться, в хорошем смысле, и хочет быть понятым, а Тарковскому это было совершенно все равно. Это такой элитарный художник.

– Я знаю, что вы общались с Федерико Феллини. Каким он вам запомнился?

– Как человек, который слышит шаги Командора. Он шел и словно прислушивался. Он умер через полгода. Он был очень остроумный. И у него были глаза потрясающие, как будто набиты огнями. Он был очень крупной фигурой для своего времени. Но когда я сейчас смотрю его фильмы, я вижу, что они устарели, потому что ничто не стареет так быстро, как кино и женщина.

– Хорошо сказано. Вы следите за современным кинематографом?

– Я каждый год езжу на «Кинотавр». Новое кино мне чаще нравится, чем не нравится.

– Значит, вы верите, что наше кино поднимется?

– Ни на секунду не сомневаюсь. Оно, кстати, и сейчас в неплохом состоянии.

– А многие ругают.

– А потому что когда ругаешь, то чувствуешь себя… Как бы я на аэроплане, а вы в помойной яме, понимаете? Это неплодотворно. Гораздо приятнее увидеть в мусорном баке какую-нибудь золотую ниточку от Нового года. Вытащите – как красиво! Я из тех, кто из мусорного бака вытаскивает серебряные ниточки.

– Вы смотрите фильмы, которые получились в результате переделывания ваших рассказов?

– Ни в коем случае. У меня крепкая нервная система, которую я получила от своей матери. Я стою прочно на жизненных рельсах. Но если я вдруг схожу с этих рельс, то очень долго не могу потом восстановиться. Поэтому я свои фильмы никогда не смотрю и телевизионные передачи о себе тоже. Вдруг я увижу себя какой-нибудь косорылой или глупой. Ну зачем?

Размышления у камина

– У вас очень красивый камин. Вы каждый вечер здесь, наверное, садитесь, размышляете? Или не особо пользуетесь этим огнем?

– Скажем так, я не особо размышляю.

– Как так?

– Ну, зажигаю камин, и он горит. А размышляю я отдельно от огня. Вот так, знаете, чтобы с трубкой и глядя на огонь – это не про меня.

– Вы здесь живете в одиночестве?

– Никакого одиночества! Здесь живут Володя Войнович, Эльдар Рязанов. Мы собираемся друг у друга на дни рождения, на Восьмое марта, вместе ходим на прогулки.

Здесь прекрасная, насыщенная жизнь. А в городской квартире живет муж, он связан с Москвой работой. Когда я туда приезжаю и утром открываю дверь, то оказываюсь возле мусоропровода, на лестничной площадке, где натыканы еще четыре двери.

А здесь, когда я открываю дверь, то вижу красоту. Здесь дом на земле. Человек не должен быть вздыблен над землей. Он должен заземляться, ходить по земле, и все отрицательное электричество должно стекать в землю. Понимаете, мне кажется, что многие болезни вызваны городским проживанием.

– У вас часто бывают гости?

– Вы знаете, да, часто, и это приятно. Из-за этого мне пришлось купить посудомойку, потому что я очень не люблю мыть тарелки, и моя домработница не любит мыть тарелки.

Я считаю, что потребность в гостях – это своего рода потребность в подзарядке, люди подзаряжаются друг от друга. Иногда мне это бывает нужно, а иногда совсем не нужно.

– Что вас сегодня трогает больше всего?

– Я думаю, какая я молодец, что подготовила свою старость, понимаете? Ведь старость – это же большой кусок, длинный кусок, практически такой же, как молодость.

В старости прелести нет никакой, но все-таки я не хотела бы поменять этот период на активный период моего среднего возраста, потому что там я не зависела от себя. Там я зависела от других. А сейчас мне глубоко плевать, кто меня любит, а кто нет.

– Считается, что писательский труд не имеет возрастных ограничений. Но для того чтобы писать хорошие романы, рассказы, всегда нужны какие-то новые впечатления. Где вы черпаете эти впечатления?

– Вы знаете, что такое писатель? Это человек, рожденный с определенной дискетой, которую вложил Господь. Эта дискета сама ищет, находит. И если в молодости самой интересной темой является любовь, неразделенная любовь, треугольники, квадраты, то в моем возрасте интересно все. Все может быть темой, все.

– Ради чего вы пишете? В чем смысл?

– Если во мне есть эта дискета писательская, то она этого требует. Когда это закончится? Может, никогда. А может, это закончится завтра. Зачем об этом думать? Кроме того, мне нравится то, что я делаю.

– Вы много путешествуете? У вас есть любимые города?

– Я знаю, что надо обязательно побывать в Париже, и я там бываю. Я знаю, что надо обязательно посетить Венецию, и я ее посещаю. А так, чтобы любимые… Самый любимый город – это Ватутинки, 36-й километр – это место, где я живу. А все остальное… Ну, высунулась как бы, поглядела и засунулась обратно.

Александр Журбин

* * *

По причине постоянных московских пробок мы приехали к Александру Журбину с небольшим опозданием, так что приняли нас довольно прохладно.

Под пристальным вниманием супруги Александра Борисовича, Ирины Львовны, мы поснимали их уютную квартиру-студию, а потом записали интервью. В тот день оно было коротким: во-первых, мы опоздали, а во-вторых, Журбину надо было срочно куда-то уйти.

Больше запомнилась мне вторая встреча. Александр Борисович впервые показывал худсовету театра свою новую оперу. От этого показа зависело, возьмут ее в репертуар или нет.

Журбин больше часа играл на рояле и пел разными голосами за всех персонажей – и за мужчин, и за женщин. Прежде я не видел ничего подобного! Журбин не просто пел разными голосами – он словно превращался в каждого персонажа попеременно, и все, кто был в этот момент в зале, завороженно слушали.

Кстати, оперу экспертный совет принял.

Про Америку

– Когда вы жили в Америке, то в своих интервью часто говорили, что есть некая дверь, которая вам не открылась. Почему так произошло?

– Тут все объясняется очень просто. Дело в том, что я приехал в Америку поздно. А в Америку надо приезжать молодым, полным сил, когда ты только начинаешь свою деятельность, и тогда будет все нормально. А я приехал, когда мне было уже за 40, и попытался начать новую жизнь. И я действительно ее начал, и у меня были там какие-то успехи – концерты, спектакли и фильмы, но все это было на очень низком уровне. Понимаете, на уровне такого начинающего. А стать сразу знаменитым там не получается. И когда я говорил американским продюсерам: «Знаете, я вот в Москве такой известный», они отвечали: «В Москве вы известный, а здесь – нет».

Хотя я много все-таки сделал и, в общем, горжусь этим – я создал там свой театр, свой фестиваль, у меня был концерт в Карнеги-холле, у меня было много чего такого, чего у рядового человека не бывает.

– Так, может, стоило остаться, все шло-то хорошо?

– Нет, нет и нет. Я позволю себе напомнить маленькую притчу Кафки. Приходит человек куда-то в офис, там сидит швейцар, который говорит: «Вам придется подождать». Человек говорит: «Ну, хорошо». Садится, ждет. Ждет пять минут, десять, потом говорит: «Ну, когда?» Швейцар отвечает: «Подождите». Человек ждет час, два, три. «Когда?» – «Подождите». Он ждет день, два, три – «Подождите…» Неделю, год, два, десять лет, двадцать лет, тридцать, он ждет всю жизнь. И в конце концов, когда ему приходит уже время умирать, он подходит и говорит: «Ну, пожалуйста, пустите меня, я уже всю жизнь здесь просидел», а швейцар говорит: «А вы знаете, вы зря здесь сидели, здесь даже и двери-то нет. Здесь нет двери, вы не могли сюда войти».

В общем, я вовремя почувствовал себя участником этой притчи. И понял, что мое место все-таки в Москве. Здесь у меня есть мои слушатели, мои зрители, мои поклонники, мои продюсеры, наконец.

– И сразу включились в работу?

– В 2002 году, после возвращения, я проявил удивительную работоспособность. Стал писать музыки гораздо больше, чем писал до отъезда и даже когда был моложе на 15–20 лет. За последние годы я написал огромное количество разных произведений. Естественно, я не буду их оценивать, но, судя по тому, что они играются во многих московских и не только московских театрах, я явно обрел какое-то новое дыхание. И я очень рад, что нашел в себе силы вернуться.

Потому что многие ведь не находят в себе силы вернуться по причине, как я говорю, ложно понятой гордости. Ну как я могу вернуться? Это значит, что у меня ничего там не вышло? А я открыто говорю: да, у меня ничего не вышло. Той карьеры, которую я хотел бы сделать, у меня там не получилось. И на самом деле, мало у кого из русских артистов получилось завоевать Бродвей и Голливуд.

Про успех

– К вам пришел успех, когда вы были молодым человеком. Вы написали первую в Советском Союзе рок-оперу.

– Да.

– Появились ли у вас завистники, как отнеслись другие композиторы к молодому, можно сказать, выскочке?

– Действительно, было сложно. Тогдашний композиторский истеблишмент принял меня в штыки, особенно в Москве. Я же ленинградец, из Ленинграда я приехал с этой рок-оперой, ее сыграли в Москве несколько раз. И здесь был, с одной стороны, бум – народ ломился как безумный, а с другой стороны, был скандал, и начальники говорили, что это разложение нашей молодежи, что это империалистическое влияние, что все это надо запретить и так далее.

– Буржуазная гниль.

– Точно. Но когда я сейчас переслушиваю «Орфея и Эвридику», я вижу, боже мой, какая она нежная, наивная, лирическая, там даже нет никакой рок-музыки особенной, ну, какие-то элементы.

Да и Москва далеко не сразу хорошо ко мне отнеслась. Потом уже мне удалось завоевать дружбу коллег. Ян Френкель и Юрий Сергеевич Саульский относились ко мне очень хорошо. Но на первых порах я всех дико раздражал. И еще за мной шел шлейф таких разговоров, что я страшно богатый, что я зарабатываю огромные деньги.

– Но это же хорошо.

– Конечно. Но про меня один композитор, не буду называть его имени, говорил: «Представляешь, этот наглец Журбин, что он делает. Он скупает все билеты на свои концерты, зовет только своих, и они ему хлопают».

– Говорят, для того чтобы чего-то добиться в жизни, необходимо установить планку очень высоко – так, чтобы до нее было практически невозможно допрыгнуть. Как вы считаете, вы уже взяли свою главную высоту?

– Планку я себе установил очень давно, когда мне было лет 20 или даже 19, я еще был студентом. Помню, составил себе список произведений, которые хотел бы написать. И как ни странно, вплоть до сегодняшнего дня, уже много лет подряд я все еще продолжаю выполнять этот список. Например, я себе поставил цель написать пять симфоний. Не знаю, почему я тогда решил, что именно пять. Но четыре я уже написал.

И всегда, когда, заглянув в список моих сочинений, мне говорят: «Александр, боже мой, сколько же вы написали, когда же вы успели?», я говорю: «Милый человек, а вы смотрели, сколько написал Бетховен? А я уже на 12 лет старше Бетховена, когда он умер. Или возьмем Моцарта, Шуберта. Да по сравнению с ними я просто лентяй и бездельник, понимаете, я просто ничего не делал!»

– Вы написали несколько, назовем их условно, суперхитов, которые пела вся страна. Когда вы их писали, вы понимали, что это станет хитом? Вы знаете этот секрет, эту химию?

– На самом деле этого никто не знает. Здесь всегда есть некая магия и некая тайна. А вообще, я не считаю себя песенником. Да, несколько раз мне действительно довелось написать для фильма или для спектакля что-то, что становилось популярным. Но в принципе здесь всегда есть что-то непредсказуемое.

Например, моя песня «Ах, эти тучи в голубом» стала известной. Но поначалу она вообще задумывалась как некая служебная песня для фильма, когда по сюжету некая поэтесса пишет стихи и потом они становятся песней. Я написал мелодию в духе военных песен, подражая неким стандартам, такой простой вальсок, и ничего особенного я от этого не ожидал. Но эту песню спела Кристина Орбакайте, потом она спела ее на одном концерте, на втором, и вдруг стало ясно, что рождается шлягер. Ну а для меня вообще было полным изумлением, что эта песня стала популярной. Ее все знают, даже молодежь, а многие вообще считают, что она написана в военное время.

Но если говорить не о песнях, а вообще о работе художника и о том, что остается и что не остается, то на этот случай у Бродского есть замечательные слова, которые звучат примерно так: «Когда художник пытается что-то делать с расчетом на вечность, то это, как правило, умирает тут же, потому что на самом деле надо делать для своих друзей, надо делать то, что нравится лично тебе. А уже потом, совершенно неожиданно, это может стать или не стать, но это не важно, ты не должен думать о вечности».

Про вдохновение

– Когда вы пишете мюзикл или музыку для фильма, сам процесс отличается как-то от того, когда вы сочиняете, скажем, симфонию?

– На самом деле принципиально не отличается, я стараюсь все делать хорошо. И когда я пишу какую-то киномузыку или песню, я все равно не халтурю, не делаю это левой ногой, а стараюсь, чтобы это было качественно, потому что и в легкой музыке, и в серьезной музыке нет разделения на плохие и хорошие жанры.

Шостакович, Леонард Бернстайн, Курт Вайль писали одновременно и серьезную музыку, и легкую музыку, при этом и то и другое получалось у них хорошо.

– Когда вы садитесь работать, у вас всегда есть чувство вдохновения или вы как-то заставляете себя, вводите в рабочее состояние и потом уже идет работа?

– Ну, вы знаете, сочинять – это моя профессия, моя работа, я это делаю постоянно, изо дня в день: просыпаюсь утром и знаю, что сегодня мне надо написать какую-то музыку. Работаю я в основном ночью, ложусь поздно, и когда наступает ночь, и после полуночи я все равно сижу и что-то пишу. Для меня это совершенно нормальное состояние, поэтому я не могу ждать вдохновения. Если я буду ждать вдохновения, я ничего не напишу. Знаете, мой коллега Петр Ильич Чайковский (я имею право его так называть, потому что он занимался тем же самым) всегда говорил, что он не имеет права ждать вдохновения. Он замечательно сказал: «Муза не любит посещать ленивых». Если ты серьезно работаешь и, так сказать, относишься к своей работе честно, добросовестно, то муза обязательно придет.

Про жену

– Я знаю, что вместе с женой Ириной Гинзбург, замечательным поэтом и переводчиком с немецкого языка, вы вместе пишете песни на ее стихи. Почему вы часто исполняете их сами, например, песню «Лошадка-жизнь»?

– Мы любим сами исполнять наши песни, потому что, конечно, любое авторское звучание больше всего соответствует тому, что хотели сказать поэт и композитор. В этом всегда есть особая искренность.

А «Лошадка-жизнь» – это наша любимая песня, в каком-то смысле талисман. Она потом вошла в спектакль Эдварда Радзинского «Приятная женщина с цветком и окнами на север», ее первой исполнительницей была Татьяна Васильевна Доронина, потом ее пела Тамара Гвердцители.

– Как рождается песня? Что сначала появляется – стихи или музыка?

– Композиторов и поэтов очень часто спрашивают: «Скажите, а что все-таки рождается раньше, музыка или стихи?» Так вот, в Америке на этот вопрос отвечают очень просто: «Сначала рождается контракт». И если есть контракт, тогда песня пишется.

Но в России, конечно, очень часто песни пишутся по любви, по вдохновению, по желанию авторов. В нашем случае Ира предлагает стихи, я их смотрю, мы вместе их обрабатываем, и получается песня. Но с другими авторами, я ведь пишу не только с Ирой, у меня бывают случаи, когда я сначала предлагаю некую музыку, а потом поэт как бы надевает на нее свои стихи. В частности, в фильмах так бывает часто.

– Ирина – первый слушатель ваших произведений?

– Конечно, и ее мнение для меня очень существенно, я иногда что-то даже меняю и что-то исправляю. Хоть она и не музыкант по образованию, но она очень музыкальный человек в принципе и, прожив со мной уже столько лет, действительно стала разбираться в музыке по-настоящему.

– Два творческих человека легко уживаются друг с другом?

– Мы люди эмоциональные. Если ругаемся, то очень смачно и прямо при всех. Мы считаем, что если семьи на людях всегда общаются: «Дорогая, дорогой», то за этим наверняка стоит что-нибудь совсем другое. Мы – за откровенное выражение своих чувств. И кстати, нам друг друга недостает, если мы не рядом. Если Ира в Америке, а я здесь, или если мы разъезжаемся в каких-то других вариантах, то каждый день обязательно перекидываемся какими-то новостями, забавными деталями.