Текст книги "Личное время"

Про медицинскую академию

– Почему вы не пошли в музыкальное училище?

– В школе из всех предметов мне более-менее удавалась только специальность – скрипка. Но что касается общего курса фортепиано, сольфеджио, музыкальной литературы – с этим были сложности. А чтобы поступить в училище, было недостаточно иметь отличные оценки по специальности, так что заведомо это был провал.

И когда нужно было получать профессию, тут сыграл роль пример моей бабушки Зои Михайловны Сургановой, врача-фтизиатра. У нас было много знакомых медиков, постоянно велись какие-то профессиональные разговоры, и, в общем, был сделан выбор – медицина.

Я поступила в медицинское училище и удачно закончила его, с красным дипломом.

– А музыка все это время продолжалась?

– Да. В то время в училищах проходили всякие конкурсы – например, был конкурс политической песни. Я не знала ни одной комсомольской патриотической и политической песни, мне проще самой было что-то написать на эту тематику. Я быстро сколотила какой-то коллективчик, подрядила девчонок, и мы бодро исполнили несколько композиций.

На этом конкурсе меня приметил музыкант Петр Малаховский, он преподавал у нас тогда историю партии. Подошел ко мне и сказал: «Давай попробуем сделать что-нибудь совместно, мне кажется, что у тебя есть талант».

И мы с ним встретились у него дома, он на тот момент жил в Аптекарском переулке со своей бабушкой Анной Сергеевной – маленькой, худенькой, интеллигентной женщиной. И мы там музицировали. Его комната была заставлена аппаратурой, какими-то колонками, синтезаторами, мы тут же с ним что-то придумывали, создавали аранжировки, и этот процесс ужасно меня захватывал.

В итоге все вылилось в создание группы «Нечто иное». В общем, Петр определил дальнейшую мою судьбу, то есть перенаправил меня с медицины на музыку, за что я ему, честно говоря, очень признательна и благодарна.

– Какую музыку вы тогда слушали?

– С огромным упоением – группу Space, потом – Depeche Mode. Советскую эстраду очень любила: Юрия Антонова, Аллу Пугачеву, Александра Малинина.

– А почему вы начали рок петь в итоге?

– Да я никогда себя и не причисляла к року, просто как чувствовалось, так и пелось. Конечно, определенное влияние оказал Петр, который действительно слушал очень много музыки, в частности Pink Floyd и Deep Purple, и это тоже, наверное, отчасти повлияло.

– Как сложилось, что для дальнейшей учебы вы выбрали медицинский институт?

– После училища я не готова была пойти работать медсестрой, какой-то еще инфантилизм у меня был, и поэтому решила, что надо пойти учиться дальше.

Но на самом деле не я выбрала педиатрическую академию, а она меня. Но это я узнала потом.

– Это как?

– Я отвратительно сдала вступительные экзамены, но меня почему-то приняли. А потом я узнала, что в конце 60-х – начале 70-х годов в Ленинградском педиатрическом мединституте существовала кафедра, где выхаживали отказничков с различными патологиями. А я, оказывается, была у мамы приемным ребенком, она взяла меня именно из этого института, мне еще трех лет не было.

И когда я сдала экзамены и было неясно, поступлю или нет, моя мама пришла в деканат, рассказала мою удивительную историю, и люди в приемной комиссии сжалились и решили вопрос положительно.

В итоге со всяческими приключениями я все-таки окончила институт, потом уже ставший академией. Чему очень рада, потому что знания пригождаются до сих пор на бытовом уровне и для друзей, и для знакомых, и для себя.

– Вы пытались найти своих биологических родителей?

– Не уверена, что это необходимо.

– Какое ваше самое яркое впечатление детства?

– В три года я сидела на диване, ножки до пола не доставали, и вдруг меня накрыла такая истина – что все мы смертные, и, скорее всего, бабулька умрет первой из нас троих: мамы, бабушки и меня. И так мне стало грустно, что я разрыдалась. Такая печаль и тоска накрыли, что до сих пор не отпускают.

Про свободное время

– Как вы отдыхаете?

– Когда есть хотя бы маленький перерыв в работе, хочется провести его активно: съездить за город, покататься на лыжах. А вот когда уже нет сил двигаться, тогда я с огромным удовольствием заваливаюсь на диванчик, беру какой-нибудь поэтический сборник или просто любую книгу с полки и читаю. Это для меня, наверное, самый лучший отдых, потому что самый редкий. А телевизор, шопинг, какие-то клубные тусовки – нет, это не для меня.

– Я читал, что вы совершаете путешествия по Европе. Кто вас подвигнул на эту авантюру?

– Меня вдохновила Наташа Леушина, чудесный человек, на протяжении восьми лет она была нашим директором. У нее в Португалии есть домик, и однажды мы решили прокатиться до ее домика на машине.

В то время у меня была Toyota RAV4. Мы провели в дороге два с половиной дня, сменяли друг друга за рулем: километров 600–700 она проедет, потом я. Совершенно неутомительное получилось путешествие, кататься по европейским дорогам – одно удовольствие. Потом это вошло почти в традицию. Мы частенько выезжали зимой просто покататься в Альпы – иногда на итальянскую их сторону, иногда – на французскую. Это для меня очень хороший отдых. Единственное, требуется запас времени, потому что туда где-то 2,5 тысячи километров, обратно 2,5 тысячи, так что дней пять надо оставлять только на дорогу.

– Вам никогда не хотелось уехать из России?

– Навсегда – нет. Путешествовать – да.

– Каков ваш стиль вождения?

– Кто-то сказал, что надо вести машину так, чтобы рядом сидящий человек с полной чашкой горячего кофе не обронил ни одной капли. Надо все делать очень плавно и красиво – вот так я отношусь к вождению.

Я никогда не лихачу, достаточно аккуратна в плане выполнения дорожных правил. И если даже кто-то провоцирует или подрезает, я на эти ситуации никогда не поддаюсь, хотя хамства на дороге не люблю.

– Вы материтесь?

– Да, но не обладаю талантом делать это красиво, с шармом. Часто сама себе говорю: не умеешь – не берись, тренируй чувство юмора. Скажи ему вдогонку: «Экий ты неловкий, парень» и поезжай дальше своей дорогой.

– А бывает, что вы поете за рулем?

– Крайне редко. Я тут пела за рулем прошлой осенью, когда мы снимали клип на песню «Осеннее шоссе». Не без удовольствия, прямо скажем, вопила под собственный трек. А вообще в быту я очень молчалива и тиха, отдыхаю, одним словом. Больше времени провожу в размышлениях.

Про дом

– Я знаю, что недавно вы купили участок под Питером. Наверняка дом хотите построить?

– Уже даже нарисовали и спроектировали.

– Какой он, дом вашей мечты?

– Он будет из дерева. Очень большим не будет – средних размеров. Сначала думала, что впишемся где-то метров в 200, но получилось чуть больше, потому что мне приспичило строить третий этаж, мансардный.

– Чтобы далеко видеть?

– Да. Еще мой дом должен быть уютным и функциональным. И очень важно, где будет кабинет и где будет стоять белый рояль.

– Конечно. Место силы.

– Место, где будут собираться мои друзья, потому что все эти годы, к сожалению, не было у меня такого жилья, где бы я могла спокойно собрать всех друзей. Знаете, вот раньше была хорошая традиция: собирались поэты, музыканты, художники, прямо там же проходили какие-то выставки, презентовались новые произведения музыкальные или художественные, даже какие-то инсценировки театральные устраивали.

Я мечтаю о такой богемно-салонной жизни, и может быть, когда-нибудь мне удастся создать нечто подобное, какой-то творческий салон Светланы Сургановой во Всеволожске.

Про самое главное

– Вы верите в судьбу?

– Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в том, что за нас уже все решено и предписано. Каждый ребенок рождается с определенной миссией, программой, и главная задача человека – разгадать свое предназначение.

Если человек пойдет по этому пути, то он будет в гармонии с самим собой и с замыслом, и у него все будет очень хорошо складываться.

А если он не сможет это разгадать, будет отвлекаться на какие-то другие вещи или просто не захочет об этом задумываться, то вряд ли он станет счастливым. Это и есть моя вера в судьбу: да, судьба есть, и каждый решает, что с этой судьбой делать – прислушиваться к ней или нет.

– Что вы больше всего любите в жизни?

– Очень люблю, когда люди рядом со мной улыбаются, когда им комфортно. Люблю, когда мне комфортно с человеком или в какой-то ситуации.

Еще мне нравится, когда что-то начинает получаться и срастаться, это я больше сейчас говорю о музыке. Когда работаешь над каким-нибудь треком, и буквально из ничего, из воздуха у тебя начинает вырисовываться красота. Это ни с чем не сравнимое чувство!

– Что вы ненавидите и презираете?

– Жадность не люблю, глупость не люблю, скупость. «Я не люблю, когда стреляют в спину, я также против выстрелов в упор…» Если прочитать стихотворение Высоцкого «Я не люблю фатального исхода», это будет, наверное, полным ответом на ваш вопрос.

– Как вы относитесь к его творчеству?

– С большим уважением и трепетом. Это честь и честность, это нерв, это какая-то оголенная начинка жизни. Владимир Семенович для меня – как член семьи. Я счастлива, что этот человек родился и творил именно в нашей стране. Жаль, что он был с нами так недолго, мог бы еще ну хотя бы лет пять – десять прожить…

– Чего вы боитесь?

– Ой, много чего. В первую очередь – собственной неподвижности. Очень бы не хотелось стать обременительной для кого-то, хотелось бы сохранить самостоятельность до последнего вздоха. Мне ж надо и в 80 лет тоже быть самостоятельной, так что надо начинать репетировать уже сейчас.

– Понимаю, понимаю.

– Ужасно боюсь за родных, за близких – не дай бог что-нибудь с ними случится. Каждый день начинаю с внутренней молитвы: если что-то произойдет, чтобы у меня была возможность им помочь физически и материально.

– А есть ли что-то, чему вы завидуете?

– Завидую людям, которые знают языки иностранные, которые могут спокойно с французского перейти на немецкий, с немецкого – на русский, с русского – на итальянский. Это все, я ваша навеки.

Очень люблю, когда люди свободно цитируют каких-нибудь авторов, могут вплести в свою речь строчки любимых поэтов. Люблю, когда люди хорошо рисуют, когда легко сочиняют музыку. Вообще любой божий дар у человека – явный, очевидный – вызывает во мне белую зависть. Иногда эта зависть подвигала меня на хорошие поступки. Например, из-за зависти я начала учиться играть на гитаре, стала учить стихи. В общем, зависть – это на самом деле очень даже неплохой двигатель, но она должна быть конструктивной.

– Что вы считаете своей самой большой удачей в жизни?

– Конечно же, мою маму – Лию Давыдовну Сурганову и то, что Господь Бог свел наши судьбы. Надеюсь, что и я в ее жизни тоже самая большая удача. И то, кем я стала, не важно, благодаря или вопреки, это, безусловно, связано с присутствием в моей жизни мамы и бабушки, Зои Михайловны Сургановой.

– В беседах с журналистами вы достаточно откровенны. Вам не страшно раскрываться, выплескивать какие-то глубоко личные вещи?

– Если меня о чем-то спрашивают, я расцениваю это так: значит, мой опыт кому-то интересен и нужен. А что касается самих фактов моей жизни, то они уже случились, это все уже давно отпущено в пространство и уже почти не принадлежит мне. Оно сделало свое дело, сформировало меня как личность. У меня нет ничего такого, за что мне было бы стыдно. Я такая, какая есть.

И если кому-то есть что рассказать о себе, тоже пускай рассказывает, не зажимается и не хоронит это внутри.

– Как вы считаете, сейчас у вас в жизни светлый период?

– Ну да, посмотрите на это небо! Конечно, светлый, и я, наверное, никогда так не была счастлива, как теперь!

Алексей Рыбников

* * *

От Рыбникова исходит спокойная позитивная энергия, которая способна развеять плохое настроение собеседника.

Мы встретились с ним дважды. Сначала – в его квартире в центре Москвы, потом – на студии звукозаписи.

Вопреки ожиданиям Алексей Львович показывал нам не только свои музыкальные творения, он принес видео, которое снял сам.

Рыбников снимает талантливо! До сих пор помню один очень красивый план: закат через шпили городских построек. Это был фильм о путешествии по Венеции. Кстати, квартира Рыбникова оформлена в венецианском стиле: они с женой просто обожают этот город. И вот что интересно: такой интерьер совсем не кажется пафосным. Наоборот, в доме Рыбникова чувствуешь себя очень уютно и естественно.

– Алексей Львович, в начале прошлого века музыканты и художники часто уезжали, допустим, в Париж, на Монмартр. А у вас есть какое-то место на земле, где вам приятнее всего работать?

– Для меня творчество – вещь абсолютно непредсказуемая. Когда что-то сочиняешь, ты на самом деле задаешь себе какой-то вопрос, ответ на который может прийти в самом неожиданном месте. Он потребует немедленно все бросить и начать работать.

Я действительно стараюсь уехать из Москвы, потому что здесь довольно тяжелая атмосфера. Хотя было время, когда я и в Москве замечательно работал, можно сказать, все лучшее написал в основном, конечно, в Москве. Но сейчас, когда я побывал на экваторе, я понял – там происходит какое-то чудо: там совершенно нет духовного влияния цивилизации, там как было тысячи лет назад от сотворения мира, так все и осталось. И вот эта первозданность, она, конечно, очень очищает сознание. Там в голову приходят такие вещи, которых даже сам от себя не ожидаешь. Поэтому там работалось очень хорошо.

Правда, для того чтобы там что-то произошло, до этого нужно полгода работать здесь, накапливать материал, какие-то проблемы, неотвеченные вопросы – только тогда там за 10–12 дней все становится на свои места.

– Вы побывали в разных странах. Какой пейзаж вам ближе всего?

– Ощущение чего-то родного, близкого всегда идет только от русской деревни. Там тоже как-то очищается сознание и хорошо работается.

У меня есть дом под Переславлем-Залесским, глубоко в лесах рядом с Николо-Сольбинским монастырем.

Для меня очень важно, когда я смотрю в окно из этого дома, что до горизонта нет следов человеческого жилья. Вообще – ни дома, ничего. И это очень похоже на экватор, как ни странно.

Про Хачатуряна

– Вы родились в творческой семье – ваша мама была художницей, отец – музыкантом. Они повлияли на ваш выбор профессии?

– Мама и папа делали все для того, чтобы я стал профессиональным музыкантом. Это была их навязчивая идея, мечта мамы в основном. Папа в этом всячески ей помогал, и, когда я писал самые первые ноты, он потом все красиво переписывал и аккуратно переплетал. И фактически именно папа привел меня к Араму Хачатуряну, который стал моим учителем на целых 17 лет.

– А сколько вам было лет, когда он познакомил вас?

– 10 лет. Я учился в ЦМШ и в то же время учился у Хачатуряна композиции. Потом поступил к нему в класс в консерваторию, окончил аспирантуру, а затем уже вместе с ним мы вели в консерватории класс композиции. Пока он мне не сказал, что если хочешь быть настоящим композитором, то не надо преподавать в раннем возрасте (мне тогда было 25–26 лет), потому что преподавание сушит, мешает совершать безумные, инновационные поступки в искусстве.

Я ушел и начал совершать те самые безумные поступки: увлекся рок-операми, то есть совсем не академической музыкой.

– Когда вы были в юном возрасте, Хачатурян настраивал ли вас на «правильное» восприятие музыки, прививал ли вам музыкальную культуру?

– Я с детства находился в профессиональной музыкальной среде – в Центральной музыкальной школе. Музыка уже была нашей профессией, мы не имели права не знать ее или относиться к ней несерьезно. Поэтому нам ничего не надо было прививать – это было то, чем мы жили. Прививать нужно тем людям, которые не занимаются музыкой профессионально.

В нашей среде было много споров о том, что такое хорошая музыка и что такое плохая музыка, но это шло на очень тонком, «продвинутом» уровне – то есть одни отрицали Рахманинова, другие ненавидели Стравинского и так далее. Кстати, в то время молодежь была гораздо более музыкально образованна, чем сейчас, и на музыкальные темы можно было поговорить с очень многими людьми, не обязательно музыкантами.

Сейчас это уже значительно сложнее.

– У Арама Ильича были какие-то любимые музыкальные стили, в которых он советовал работать?

– Нет, он не отрицал ни один из музыкальных стилей, ни один из музыкальных языков, в том числе суперавангардные для того времени, и потому его студенты работали в самых разных направлениях.

Но он считал, что музыка, безусловно, должна быть эмоциональной, должна воздействовать на аудиторию, задевать душу, а уж как ты этого добьешься – это уже твое дело, твоя композиторская кухня.

Про детство

– А вы уже в детстве мечтали стать композитором?

– Я не мечтал стать композитором, я считал себя композитором уже с 8 лет. Абсолютно серьезно – я композитор, и все тут, прошу не задавать лишних вопросов.

И не только считал. Дело в том, что композитором, как говорил Хачатурян, может считать себя только тот человек, который исписал колоссальное количество бумаги. С восьми, девяти, десяти лет я сочинил огромное количество произведений. Я писал, переделывал, осваивал какие-то новые формы. Трудолюбие – это важнейшее условие композиторского труда. Сейчас все стало по-другому, сейчас есть синтезаторы, сейчас уже можно сочинять музыку просто одним пальцем, а все аранжировки за тебя сделают, и это резко снижает планку. А нормальный композитор должен очень много работать.

– У вас есть какое-то первое детское музыкальное произведение?

– Да, это мои прелюдии, эскизы и произведение под названием «Восток», даже ноты есть. Мне очень нравится восточная музыка. Был такой трофейный фильм «Багдадский вор», я его посмотрел, и это произвело на меня совершенно неизгладимое впечатление. Я начал фантазировать на восточные темы. Так что «Восток» считается первым произведением.

– В одном из интервью вы сказали, что в детстве хотели быть похожим на Чайковского, Моцарта, и эта высокая планка, установленная в самом начале пути, помогает достигать того, что задумано.

– Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, и плох тот композитор, который берется сочинять музыку, чтобы она была хуже, чем у Чайковского и Моцарта. Если он не ставит перед собой такую задачу, то может не сочинять музыку. Что получится в итоге – это уже другой вопрос, потому что как у Чайковского и у Моцарта никогда не получится. Но начинать сочинять ты обязательно должен с этим чувством.

Про творческий процесс

– Ваша жена принимает какое-то участие в творческом процессе?

– Напоминает о том, какое сегодня число и о том, что, к примеру, через десять дней я должен сдать то-то и то-то. Кстати говоря, это не очень профессионально, если композитор не умеет укладываться во временные рамки. И Моцарт, и Россини, и другие композиторы всегда были связаны контрактом, датой премьеры. Моцарт иногда сочинял увертюру накануне премьеры – вот так он умел себя собрать.

– Контракт дисциплинирует, это понятно. А вы могли бы написать произведение на «слабо»?

– Оркестранты знают, что сложнее всего играть классику, барокко, потому что там все прозрачно, каждая нотка слышна, чуть-чуть не то сыграешь – и уже все заметно. В музыке современной ошибаться можно, особенно никто и не заметит.

Примерно в 99-м году я поставил перед собой такую задачу: написать партитуру, ограничив количество музыкантов до минимума, и пользоваться только теми средствами и тем музыкальным языком, которые были, скажем, в начале XIX века.

Мне было интересно, смогу ли я написать не стилизацию, а живую музыку, которая трогала бы людей, заставляла бы их волноваться. Это оказалось безумно сложно. И в результате получилась Четвертая симфония, которая, мне кажется, вызывает ту реакцию слушателей, на которую я рассчитывал.

– Каким образом музыка воздействует на человека?

– Это сложнейший вопрос, на который я долго-долго пытался найти ответ. И вы знаете, в какой области я его нашел? Я долго задавал вопрос: что такое мажор и минор? Почему мажорная музыка вызывает у человека радостные эмоции, а минорная – явно грустные? Похоронная музыка вся минорная, а свадебная – только мажорная. И вот что выяснилось. Мы знаем, что у любого природного звука есть натуральные обертоны. И эти обертоны выставлены по мажорному звукоряду! То есть в природе нет минора. Поэтому человек воспринимает мажор как естественное гармоничное слияние с природой. Но если в этом мажорном звукоряде чуть-чуть изменить и понизить, скажем, третью ступеньку и сделать ее ниже, то возникает минорное трезвучие, которого нет в природе. И вот эта дисгармония с природой вызывает у человека грусть, печаль. А если еще понизить, скажем, пятую ступень, сделать уменьшенное трезвучие – то это воспринимается вообще как ужас, кошмар и конец света. Поэтому в музыке есть определенные, просто физиологические моменты воздействия на психику человека.

И вот из этого мажора, минора, уменьшенных трезвучий складывается вся композиторская палитра, и она управляет человеческими эмоциями.

– Я знаю, что, к примеру, некоторые писатели практически не пользуются компьютером. А вы как относитесь к современным техническим средствам?

– Партитуры свои я все равно пишу как в старое время, только ручкой, на хорошей партитурной бумаге. Но при этом невозможно сказать, что я могу отказаться от компьютера. Это совершенно новое средство, очень удобное для того, чтобы быстро зафиксировать свои творческие мысли – скажем, я сыграл что-то, а компьютер это записал, и это тут же можно увидеть в нотном виде, отредактировать. И ни одна мысль не теряется, что очень важно для творчества, потому что я импровизирую достаточно много, и этот спонтанный выплеск энергии сразу фиксируется. Так что для меня компьютер очень важен.

– Вы в любой момент можете что-то сымпровизировать?

– Нет. На самом деле импровизация – процесс сокровенный. Чтобы что-то произошло, нужно определенное состояние души.