Текст книги "Личное время"

Про рок-оперы

– Как вы относитесь к сегодняшней современной музыке и к тому, что слушает молодежь – допустим, к электронным стилям?

– Электроника сделала свои первые шаги уже в 70-х годах, это было свежо и интересно, это открывало новые горизонты. Сказать сейчас, то есть через 40 лет, что это что-то современное, было бы неправильно.

Сегодняшняя музыка отличается тем, что она в основном эксплуатирует уже найденное в ХХ столетии – тогда были первопроходцы и в рок-музыке, и в танцевальной музыке, и в симфонической. ХХ век был веком открытий; в XXI пока что идет эксплуатация брендов и стилей, найденных в прошлом веке.

– В какой момент и почему вы решили обратиться к рок-музыке?

– Потому что интересно было. В конце 60-х – начале 70-х годов, когда все это только начиналось, я очень увлекся рок-музыкой.

– Какие группы на вас повлияли?

– Pink Floyd, Genesis, Alan Parsons Project. Эти музыканты ставили перед собой серьезные философские задачи, поднимали такие пласты сознания, до которых без рока невозможно было даже дотронуться. Для меня это было открытием нового мира.

У нас, конечно, для такой музыки не было никакой аппаратуры. Тем не менее рок-музыка начала жить в Советском Союзе.

В 1976 году состоялась премьера моей оперы «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Гитары были куплены где-то в ГДР или в Болгарии, а усилительная аппаратура была сделана самоучками. В общем, это был эксперимент, практически обреченный на провал, потому что взять на себя смелость сделать рок-оперу, не имея никаких средств, – задача рискованная. Тем не менее получился захватывающий спектакль, настоящая рок-опера, на которую люди очень живо реагировали, плакали и, в общем, стремились попасть еще.

Про «литургию оглашенных»

– В 1992 году вы представили публике музыкальную мистерию «Литургия оглашенных». Почему вы выбрали такое название?

– На самом деле это часть церковной службы. Я по этому поводу советовался с церковными служителями высокого ранга, они благословили меня, сказав, что в этом ничего страшного нет. А для меня в этом названии очень многое заключено, потому что «оглашенные» – это те, кому рассказали слово истины, но которые еще эту истину не приняли. Они просто знают о том, что она существует.

Оглашенных обычно просят уйти из храма после первой части – вам рассказали, а дальше будет уже для верных. И мне показалось, что поэты Серебряного века в канун революции, вообще в те жуткие годы, были оглашены, но верными не стали – и это было их громадной проблемой. Мне был интересен тонкий хрупкий путь от оглашения к вере.

– Я знаю, что вы пишете продолжение.

– Да, но там уже будут не тексты поэтов, а тексты из Священного Писания.

– Как давно вы работаете над продолжением?

– Идеи начали рождаться с конца 90-х годов. Так что я занимаюсь этим уже больше десяти лет.

– Когда вы пишете, вы к кому-то обращаетесь? Есть ли у вас какое-то послание, которое вы направляете людям?

– Очень хочу надеяться, что людям, особенно молодым и неверующим, моя музыка как-то поможет понять свое место в этом мире, поможет чуть-чуть больше разобраться в том, как и для чего этот мир создан и куда он движется.

И конечно, я хочу, чтобы мою музыку слушали и понимали и в 2050-м, и в 2070 году.

Про призы и награды

– Как вам кажется, какое из ваших произведений больше всего соответствует вашему характеру?

– У меня много граней в характере. От «Красной Шапочки», где я абсолютно веселый человек, который вообще не задумывается ни о чем серьезном, до молитвенных произведений, где в какой-то степени отрицаются весь мир и все человеческие радости.

Меня такая полнота устраивает, мне нравится быть разным.

– У вас много премий?

– При советской власти и вообще в ХХ веке мне ничего не давали. Хотя у меня были и «Юнона и Авось», и «Буратино», и «Вам и не снилось», и «Через тернии к звездам». Эти произведения получали разные премии, но я ничего не получил ни за что.

А когда наступил 2002 год, мне дали сразу все – в основном за фильм «Звезда».

– Скажите, насколько важны для вас награды?

– Я думаю, что Бог все видит. В молодости я был тщеславный, очень хотел получать премии, очень переживал, вы даже себе не представляете как. А вот когда мне стало все равно, когда я стал взрослым, мудрым, вот тогда все премии и дали, чтобы не искушать, наверное, мою душу, и это, я думаю, абсолютно правильно. Сейчас я уже абсолютно спокоен по отношению к этим премиям и отсутствию этих премий. Уже ценю совсем другое.

Роман Виктюк

* * *

Когда я узнал, что предстоит разговаривать с Романом Виктюком, то, честно говоря, слегка растерялся: прославленный режиссер, человек с нестандартным подходом к жизни. Мне почему-то казалось, что Роман Григорьевич сразу же задавит меня своим авторитетом. Но, к счастью, этого не случилось.

Сначала мы встретились на Петровке, чтобы пойти за покупками в «Пассаж». Роман Григорьевич вышел из своего шикарного черного «Мерседеса» в черных же очках, и я уже было подумал: «Ну вот, началось, нарвался на звезду…» Но Виктюк улыбнулся, и я как-то сразу успокоился. В итоге он купил себе модное цветастое пальто и за это время очаровал меня полностью.

Мне показалось, что этот человек излучает любовь. Даже когда я наблюдал, как Роман Григорьевич ругает актеров на репетиции, все равно чувствовалось, что он это делает скорее для порядка.

А еще Роман Виктюк трижды предложил сделать из меня актера, а я трижды отказался. Теперь вот думаю, не прогадал ли…

Про театр

– Роман Григорьевич, однажды вы сказали, что понятия не имеете, что именно будет происходить у вас на репетиции.

– Конечно. Этого никто не знает. Может вообще ничего не происходить.

– С чем бы вы сравнили свой театр?

– Это детский сад.

– А многие считают, что театр – это храм искусства.

– А что мешает ему быть детским садом?

– Как вы подбираете «детей»?

– Только по любви. Другого способа нет.

– Это главное чувство?

– Единственное.

– Режиссер должен всегда руководствоваться только любовью?

– Только любовью от себя и к себе.

– Не талантом?

– Нет. Этому научить легко.

– А чего такой необычный подход позволяет добиться?

– Почему необычный? Это самый простой, природный подход.

– Я был на вашей репетиции, и у меня сложилось впечатление, что актеры как будто подзаряжаются от вас – как от аккумулятора.

– Это то, чего почти нет в современном театре. Это то, что исчезает с каждым годом. Потому что самыми главными становятся практицизм, расчет и ирония. А воля к возвышенному с каждым годом ослабевает.

– Имеет ли для вас значение, звезда у вас играет или нет?

– Никакого. Фрейндлих пришла и сказала: «Я пришла учиться. Я ученица». Со студентами у меня – точно так же. Я сажусь туда, где обычно сидят студенты. А там, где сидит профессор, сидят они. И думают вначале, что это шутка. А на самом деле я у них учусь, а не они у меня. В этом весь фокус.

– В чем суть драматического театра?

– Самое великое назначение театра – постичь мистерию и тайну человека, опрокинуть его в то сакральное, начальное состояние, когда он постигал космос, воздух и себя. Другого ничего в театре нет.

Про любовь

– Скажите, атеист способен сыграть роль по-настоящему – так, чтобы за душу взяло?

– Может. Его можно натаскать. И все. А чтобы в нем было соединение с космическим энергетическим посылом – никогда. Этому нельзя научить.

Я ставил «Служанок» двадцать с чем-то лет тому назад – с Костей Райкиным в театре «Сатирикон». Тогда было поколение, которое выросло еще при советской власти. Жан Жене никогда не знал, что такое советская власть. Поэтому тогда мы боролись с теми ошметками, которые оставались в сознании артиста. Потом пришло второе поколение, это где-то лет десять – пятнадцать тому назад, оно уже застало только финал советской власти. С ним было легче. А вот теперь есть третье поколение, которое вообще свободно от рабства. А пьеса о том, что в рабстве любить нельзя.

Эта заповедь Жана Жене – на все времена. И это поколение репетировало с такой свободой, с такой безумной радостью, попадая только в то, что заложено в этой великой магической пьесе.

– Любовь – это действительно самое важное в искусстве?

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– Ты ходил в детский сад?

– Конечно.

– Тебя любили мама, папа?

– Конечно. И любят до сих пор.

– Какой ты счастливый! Значит, приди сегодня и скажи, что ты запомнил: «Любовь – это единственная заповедь природы человека». Все. Ничего другого нет. И любовь на земле агонизирует. Она здесь редкий гость, редкий цветок. Остались только некоторые великие жрицы любви. Это лучшие артистки, которые не только способны любить, но у них потребность любить на всю жизнь, и они никогда с этим расстаться не смогут. Это первая драматическая артистка Алиса Фрейндлих, оперная дива Лена Образцова и первая балерина мира Наташа Макарова.

Я бы назвал еще и Татьяну Доронину, и Аллочку Демидову, и Роговцеву, и Неелову, и Ахеджакову, и Людочку Максакову, и Ритку Терехову – ну всех бы назвал, а ты бы только слушал и спрашивал: «Кто это такие?» А я бы сказал тебе: «Это мои небесные невесты. Я их никогда не забываю. Это те, кто держит меня на свете».

– Вы говорите о вещах возвышенных, а в то же время в ваших постановках присутствует очень много эротизма.

– А разве эротика – это не возвышенно?

– Вот как раз это мне и хотелось узнать.

– Ну, так вот я тебе и отвечаю. Кто тебе сказал, что это не возвышенно, где ты это вычитал? Эротика – это чувственное начало, которое обязательно должно быть в человеке и вибрировать. Если эти вибрации уходят, если ты не ощущаешь прилива сексуальной энергетики – иди к врачу. Сразу. И лечись. Виагра не поможет, поверь мне. Это бесполезно.

– В таком случае немного изменим тему.

– А почему? Видишь, как ты боишься импотенции.

– Я действительно боюсь импотенции. Я думаю, все мужское население боится этого.

– Ты так думаешь?

– Я на это надеюсь.

– Какой ты наивный! Давай дальше.

Про актеров

– По долгу службы вы много общаетесь с творческими людьми – с актерами, бутафорами, режиссерами, костюмерами…

– С проститутками.

– Прекрасная творческая профессия. Согласен.

– Да, жрица любви.

– Жрица любви, да.

– А что ты опустил глаза сразу?

– Что такое настоящий талант и какое качество в творческом человеке вы цените больше всего?

– Отсутствие таланта.

– Вы цените больше всего отсутствие таланта?

– Да, и когда нет желания быть талантом. Тогда это чистый лист бумаги. Вот у тебя на листках что-то написано, а должны быть пустые страницы. Ты должен держать ненаписанную страничку, сквозь нее смотреть и видеть все буквы, которые были написаны до тебя.

– В чем секрет актерской притягательности, магичности?

– Магическое возникает тогда, когда человек верит в силу природы и умеет с ней общаться. Он от нее берет всю колдовскую энергетику. Весь организм должен быть сверху и снизу пронизан этой энергией.

Про возвышенное

– Насколько я понимаю, вы человек очень духовный. Скажите, какие пороки непростительны человеку?

– Предать себя, прежде всего.

– Только это?

– Я отвечаю, не задумываясь.

– А бывало, что вас предавали, и как вы поступали с этим человеком?

– Какое счастье, что я этого не знаю.

– Должен ли человек жертвовать всем ради других? Или лучше жить по принципу «моя хата с краю»?

– Какое все это имеет значение? Нужно уметь слышать ангела-хранителя, который тебя ведет. Он все тебе сообщит, скажет все шифры, которые идут из второй реальности – той, которая над нами и которая самая главная.

– Не секрет, что в каждом человеке есть и доброе, и злое. Вот, на ваш взгляд, чего больше в вас? И возможно ли изменить это соотношение?

– Ну как ты можешь меня спрашивать, уже заранее зная ответ? Душа человека похожа на колесницу, где есть две лошади: добро и зло. Если душа ставит на зло – пожалуйста. А у той души, которая ставит на свет, моментально вырастают крылья. Ощущение роста крыльев и полет есть смысл жизни человека. Я хочу, чтобы крылья мне все время помогали.

– Можно ли сказать, что жизнь человека – это борьба с собой?

– Это не борьба, а ощущение света и воля к возвышенному. Сегодня очевидно, что эта воля исчезает. Она становится нулевой, к сожалению.

Про шопинг

– Знаешь, прежде чем войти в магазин, я всегда люблю посмотреть вначале на небо, на все краски, которые идут оттуда, на солнце, на людей, потом тихонько повернуться и открыть дверь.

И вот когда входишь в магазин, то внутри должно происходить некое таинство, ведь тебя ждут удивительные, совершенно магические вещи.

– Скажите, что для вас значит покупка одежды? Это то, что помогает чувствовать себя по-другому?

– Это шопоголизм, это болезнь, сумасшествие, когда остановить человека уже нельзя. В магазин нужно просто приходить. Совершенно не имеет значения, хочешь ты что-нибудь покупать или не хочешь. Просто приходить, когда у тебя на сердце есть какое-то беспокойство.

– А вы давно почувствовали, что не можете без этого жить?

– Конечно.

– Когда?

– Когда я впервые приехал за границу и когда все это увидел в Риме, в Милане. Я был с Люсей Гурченко, мы были в гостях у самой великой модельерши Рима – Фенди. Той, которая занимается мехами. Она нам показала выход итальянских звезд. А я уговаривал Людмилу Марковну: «Вам нужно пойти вместо этих девочек, которым по девятнадцать лет». Она сказала: «Ой, нет». Я говорю: «Да, да, да». И она согласилась, пошла, переоделась. Мы попросили музыку, и она вышла, как богиня. И эти девятнадцатилетние, глядя на нее, забыли о том, что они владеют профессией модели. Понимаешь?

– А что из одежды вы особенно любите?

– Все новое, чего у меня еще нет. Красивые куртки, замечательные рубахи, сумки. От этого можно сходить с ума. И можно просто стоять или подойти, чтобы потрогать шелковые платочки. Ведь каждая вещь, она говорит, каждая вещь имеет свое внутреннее нотное обозначение. И можно услышать, какая нота заложена в каждой вещи.

– Роман Григорьевич, по какому принципу нужно выбирать вещь?

– Принцип один.

– Ваш вкус.

– Это не вкус. Ты наивный. Настоящих шопоголиков, когда они входят в магазин, вещь окликает своей нотой и говорит: «Соль». Я говорю: «Я здесь». «Соль». И я говорю: «Где?» – «Соль». – «Я здесь». Все. Понимаешь? И тогда есть аккорд: до, ми, соль. Знаешь, самое великое счастье, что когда ты говоришь себе: «Неужели мое тельце не заслужило эту говняную тряпочку?» Понимаешь? И когда скажешь это, все лишнее отпадает. И тогда ты кричишь: «Я хочу это, я хочу». А когда можешь еще сказать: «Я могу», то там такая звучит октавная соль, и там еще в середине какая-то нота, и вещь кричит: «Забирай немедленно, а то сейчас украдут».

– У вас дома уже много вещей? Можете сосчитать, сколько?

– Я могу. Но никогда бы этого не сделал. Потому что есть люди, с которыми я соревнуюсь, у которых больше. Вот Филипп Киркоров считает, что у него больше. Но это естественно, понимаешь? У него два этажа, есть специальная комната. Я это знаю и схожу с ума. Иногда он может мне позвонить и сказать: «Боже, я видел по телевизору, во что вы были одеты, подарите мне это», я тогда кричу: «Пожалуйста, но это будет только на одну твою руку». Он хохочет, но это все чистейшая правда. Он тут был недавно на показе Этро в Милане и все мне рассказал.

– Так кто же такие шопоголики?

– Шопоголики – это люди, у которых развита эстетическая структура во второй половине мозга. И тогда ты можешь ничего не покупать. Ты можешь впитать эту энергию и просто отдать ее вещам. А потом ночью тебе приснится эта вещь, и ты утром прибегаешь – ты напрасно смеешься! – с утра, когда никого нет, или вечером – и забираешь.

– А когда вы наконец получаете новую вещь, которую так хотели, что-то меняется в вас? Вы чувствуете какое-то творческое наполнение внутри себя?

– Есть просто радость. А что еще другое может быть, кроме радости? Возвращается впечатление, что ты на сцене, зрительный зал вокруг, ты только вышел и слышишь аплодисменты. А ты, может быть, какой-то колдун, сказочник, который пришел к людям и кричит: «Я принес вам добро».

– Покупая новую вещь, вы всегда заранее видите себя в ней уже в каком-то действии?

– Конечно. А какой же смысл тогда, если не знать этого? Я нарочно и в зеркала не смотрю, я вижу себя со стороны. И в глазах людей я читаю, имеет эта вещь ко мне отношение или не имеет, и, значит, надо моментально от нее отказаться.

– По какому случаю вы покупаете себе что-то новое?

– К каждому спектаклю я покупаю новый наряд. И когда я прихожу, актеры сразу понимают, какой по эмоциональности будет этот спектакль, в каком цвете. Потому что каждый цвет – это энергетика, которая от него идет.

– А, допустим, белый сюртук для какого бы спектакля подошел?

– Это свадьба, это спектакль, в котором есть жених и невеста, которые должны встретиться. Белый цвет – это самый святой цвет. Все начинается с этого цвета.

– А вы не пробовали через Интернет одежду покупать?

– Пробовал. Это все равно что секс по телефону. Запомни мою цитату. Выбирать одежду по Интернету – в этом нет никакого удовольствия.

– Где вы предпочитаете ходить по магазинам – в России или за рубежом? Или вам все равно, главное, чтобы вещь была хорошая?

– На земном шаре есть утонченные точки – Антверпен, Амстердам, Милан, Нью-Йорк, Рим. Там в магазинах меня уже знают и обожают продавцы. Я прикоснусь к чему-то, наброшу на себя вещь, а потом кладу ее и отхожу. И только я отошел – уже моей вещи нет.

Был такой период, когда, ну, например, в израильские магазины приезжали очень богатые люди и сразу ко мне: «Ой, здравствуйте, скажите, вы не можете помочь и подсказать, что нужно мужу, что нужно мне, что нужно дочке, что моей маме, которую вы не видите, но вы ведь сообразите». И я им горы набирал, они ничего не мерили, все брали, увозили в Россию.

Про пространство и время

– Что для вас значит быть современным?

– Быть современным – быть старомодным.

– Это парадокс.

– Не парадокс. Все ценности, которые вечны, они старомодны для тех, кто живет расчетом.

– Каким человеком вы себя считаете – двадцать первого века или двадцатого?

– Двадцать третьего.

– Двадцать третьего?

– Только.

– То есть вы живете вне временного континуума…

– Вне временного, ты правильно говоришь, потому что режиссеру всегда девятнадцать лет, и он каждый раз, начиная новую работу, должен знать, что ничего не знает, ничего не умеет. В детском саду может быть только так.

– Будучи еще совсем молодым, вы приехали в Москву. Почему вы выбрали именно этот город?

– Я тебе бы ответил, но я просто не знаю, почему. Может, потому что в этом городе были театры и актеры, которые приезжали во Львов, когда я был мальчишкой тринадцати лет – Раневская, Марецкая, Плятт, Мордвинов.

– После того как вы всего добились, не хочется ли вам бросить к чертовой матери эту Москву?

– Я могу бросить свободно, я уезжал на протяжении семнадцати лет, ставил в Италии каждый год, ставил во многих странах, начиная с Америки. Со спектаклями мы объездили тридцать пять стран, но всегда, как только я приезжал в чужую страну, сразу хотел домой. И когда мне предлагали там остаться, я никогда не соглашался.

– А сбежать вы никогда не хотели?

– Куда?

– На необитаемый остров.

– Зачем оно мне надо? А где детский сад будет? Отправьте мне детский сад, и я буду счастлив. Правда, можно играть для себя, это тоже хорошо.

Виктория Токарева

* * *

Виктория Самойловна живет на даче. У меня вообще сложилось впечатление, что писатели просто обожают жить за городом – должно быть, уединение помогает им сосредоточиться на работе.

Токарева – улыбчивая, гостеприимная женщина. Накормила нас свежей ухой с пирогами, налила чаю, и атмосфера стала совсем домашней. На какое-то время мы даже забыли о том, что необходимо работать. Казалось – просто приехали посидеть за столом, а во время застолья Виктория Самойловна рассказывала нам необычные и интересные случаи из своей жизни.

Токареву я после этого встречал несколько раз на различных мероприятиях. Каждый раз она брала меня под руку, и мы прогуливались, беседуя, как давние знакомые. Самое удивительное, что, несмотря на разницу в возрасте, я не почувствовал, что Виктория Самойловна человек другой формации. Она прекрасно понимала все, о чем говорю я, остроумно комментировала услышанное, и после ее слов на душе становилось светло и легко.

Про дом

– Как долго вы строили свой дом?

– Год. Я здесь жила, выполняла обязательства добытчика, ездила за материалами, находила, покупала, завозила. Была прорабом самым настоящим.

– А до этого участок просто принадлежал вам?

– Это поселок «Советский писатель», сюда пускали только писателей. Я здесь снимала дачу лет десять, а потом наследница поэта Павла Антокольского продала мне кусок земли. Тогда, в 90-е, он стоил 40 тысяч рублей – это были очень большие деньги. Это мой заработок за всю писательскую жизнь.

– Серьезно? Мне всегда казалось, что если писатель популярен, то деньги только так идут…

– Вот и я так думала. Это издатели получают деньги, а писатели нет. Они рабсила, наемные работники.

Мне заплатил за собрание сочинений швейцарский издатель. В Швейцарии есть такое издательство немецкоязычное, самое крупное. И вот хозяину этого издательства однажды попала в руки моя повесть «Старая собака». А у него были такие взаимоотношения с женой, что, когда он прочитал «Старую собаку», его это как-то зацепило, и он начал меня искать.

Выяснилось, что договор со мной был у ВААП, это советское агентство по авторским правам. И он меня мог купить только через ВААП.

Его люди, как детективы, приехали на Московскую книжную ярмарку и сказали мне: «Нам не надо через ВААП. Мы с вами напрямую заключим договор и дадим вам денег…». Они назвали невероятно огромную сумму. Это были уже годы, когда страна разваливалась. Я тогда выяснила, что из ВААПа со скандалом вышли Татьяна Толстая, Сергей Каледин. А я без скандала, ни слова не сказав, тихо договор заключила и вот построила этот дом.