Текст книги "Воскресят меня стихи. Том третий"

«Наудачу вновь на дачу…»

 
Наудачу вновь на дачу
Уезжаем мы с тобой,
Чтоб решить одну задачу:
Кто есть кто.
 
 
А злой прибой
У порога лижет споро
Осторожные ступни,
И чуть-чуть дымится море,
И дикуют тихо дни.
 
 
Чем – неведомо – дивуют,
Но – безжалостно тиха –
Жизнь тревожная взыскует
С горькой доли моряка.
 
 
Наудачу вновь на дачу
Уезжаем мы с тобой,
Чтоб зашлась бы чайка плачем
Над бездольною волной.
 

«Тротиловою шашкою…»

 
Тротиловою шашкою
Взорвана тишь.
Ты шалою пташкою
К морю летишь.
 
 
И будет, наверно,
Иным невдомек,
Зачем так неверно
Взведен был курок.
Что вышла – промашка
И вот ты – летишь:
Ни Машка,
Ни Глашка –
Летучая мышь…
 

«Ты мой беспечный наркотик…»

 
Ты мой беспечный наркотик –
Марихуана души.
Тайна,
Что ходит и бродит
По заповедной тиши.
 
 
Небо щедреет дождями,
Чем я щедрую,
Ответь,
Если завелся меж нами
Живчик желания петь?
 
 
Бьется застойное эхо
В тихо сладимом саду.
Брось мне кольцо на потеху,
обруч желанья найду.
 

«Набить оскомину страшась…»

 
Набить оскомину страшась
Несостоятельности жгучей,
Я признавал лишь силы власть
И не надеялся на случай.
 
 
И нежность я не признавал,
И слабость тоже не приемлел.
Я быть железным призывал,
Воткнув казненья пику в землю.
В свои четырнадцать я знал
Всему, что есть на свете, цену.
И потому-то
За измену
Других
По-взрослому
Карал.
 
 
Когда же сникнула душа
От бесконечности греховной,
Я вынул пику не спеша
И сделал мщение бескровным,
 
 
Дабы ее переломил
Над
Чьей-то никлой головою,
Поняв, что ничего не стоил,
Когда не кровь,
А слезы лил.
 
 
Что у меня
Иная суть,
Что у меня
Другая вера.
И нет поступка
Для примера,
Чтоб
Одырявить
Чью-то
Грудь.
 

«Вхожу в усохший лес лишайный…»

 
Вхожу в усохший лес лишайный.
В нем – ни листочка: чернь и серь.
И некий призрак
Злой и тайный
Как спутник будущих потерь.
 
 
И объяснение простое
Торопится заверить вдруг,
Что в этих ребрах сухостоя
Рождается людской испуг.
 
 
И молодых дерев скелетность
Нам простодушно говорит,
К чему приводит безответность
На то, что тянет и манит.
 
 
Здесь, посудить, и я потерян,
И тщетно ищут муравьи
Того, кто до конца уверен
В бессмертной вечности любви.
 
 
Кто, состоя из просторечий,
Сумеет до конца понять.
Душа жива, пока не вечер,
И знать, греху – существовать.
 
 
Ползти вьюнком
Средь сохлых веток
И ранить вспышкою цветка
За то, что в прошлом
Некий предок
Тут слезы лил
Наверняка.
 

«На составные части света…»

 
На составные части света
Разъяты небо и земля.
Ручей когда-то был поэтом,
Своим сверхзвонством веселя.
 
 
Мечтателем был дуб столетний,
Береза – женщиной нагой.
А гриб – душою безответной,
Что вдруг всхрустнула под ногой.
 
 
А я – полусквозною тенью –
Меж этих зыбких див пролег,
Как некое изобретенье,
Каким еще не хвастал Бог.
 

«Венера ли Милосская…»

 
Венера ли Милосская
Безруко
Нас обнимает
На пороге сна.
Иль это блажь
Сюда вошла без стука,
Как чья-то
Обреченная
Вина.
 
 
И затаилась,
Чтоб собою
Метить.
Чтоб –
Каждый –
Оказался
Ей сродни
В тот миг,
Когда придется вдруг
Ответить
За
Начисто
Растраченные
Дни…
 

«Обольщает тебя или нет…»

 
Обольщает тебя или нет,
Эта главная
Лета
Примета,
Когда вдруг пирамидится свет,
Возжигая собою планету.
 
 
Когда и в копошенье дождя
Узнается мгновенье явленья
И касатушки гордо летят,
Словно неких орбит продолженье.
И тоска обнажается так,
Что видны стихотворные ребра,
И бутылка не кажется коброй
Тем, кто выпить, увы, не дурак…
 

В чуждой церкви

 
В рассусаленное чрево
С плоскоумием вхожу.
Паны – справа,
Девы – слева.
Впереди – покой и жуть.
 
 
Словно в классе,
В этом храме
Отбывают все урок.
Из оконной сочной рамы
Смотрит Бог.
 
 
И сидят, как ворожеи,
Все, кто вдруг сюда пришел.
И не сделался строже
Лик того, кто службу вел.
 
 
По-домашнему все как-то,
На какой-то дерзкий вкус.
И сидит за школьной партой
Иисус.
 
 
И какой-то лик не грозный
Прочитает в тишине
Как-то нерелигиозно,
А быть может,
Несерьезно
Злую непонятность мне.
 
 
Полыхнет в межрядье платье,
Ослепит на миг людей.
А мне видится распятье
Со слезами из гвоздей.
 

«Я не считал себя изранком…»

 
Я не считал себя изранком,
Хотя вовсю душой кровил.
И ник зачем-то к иностранкам
И чем – неведомо – кривил.
 
 
Не признавал я силы страсти,
Равно как слабости ума.
И уповал на те напасти,
Где разум воспалял грома.
 
 
А надо мной смеялись бесы,
А надо мной витал соблазн
Познать, в чем разность интересов,
И чем я тоже в чем-то разн.
 
 
А где-то возносило кофе
Свой бесконечный аромат.
И академик наш –
Иоффе
Был там за что-то
Клят и мят.
И заострялась тихо русскость
Тупым напильником судьбы,
Чтоб доказать,
Что наша узкость
От упованья на «абы».
 

«Добрый мир переинача…»

 
Добрый мир переинача
На негрустный лад,
Я стою один и плачу
В желтый листопад.
 
 
Что мне жаль?
Кого мне жалко?
В чем моя вина?
С голубого полушалка
Бьет в глаза весна.
 
 
Пряник крошится на части,
Воробьи снуют.
И о самом горьком счастье
Горлицы поют.
 
 
Не поют, скорее – стонут.
Но не в этом суть.
Я стою, тоскою тронут,
Как стрелою в грудь.
 
 
Ветер листья обрывает,
А закат – широк…
Видно, счастья не бывает
Без осенних строк.
 

«Набожность…»

 
Набожность:
– На, Боже, новость,
Тело, познавшее совесть
Раненной песней души,
 
 
Нас запытает до срока
Тем, что страдало жестоко,
Но не дошло до брюзжи.
 
 
Хоть сквозняком огородным
Или садовым пройдет
Жажда тоски благородной,
Счастье страдать за народ.
 
 
Финской бумагою филин
Пусть на столе отшуршит.
Ум, что спасаться бессилен,
Пусть навсегда отгрешит.
 
 
Чувство обрящется слезно.
«Выпей!» – скандирует выпь.
Выпьешь. и рано иль поздно
Выдашь нечаянно всхлип.
 
 
И навсегда опорочишь
Гордую, как судьба,
Песню крестьян и рабочих.
Молота и серпа…
 

«Устаю от тараторости…»

 
Устаю от тараторости
Разгулявшихся колес,
Тех, что могут ради скорости
Душу вытрясти всерьез.
 
 
Тех, что слово понукания
Заглушают всякий раз
Стоном вечного скитания
При подъеме на Парнас.
 
 
Тех, которым космос грезится,
Тех, которых грех смущать
И которым околесицу
Можно каждый день прощать…
 

«Наверно, перед тем, как умереть…»

 
Наверно, перед тем, как умереть,
В глухую чащу мамонт забирался
И там своим страданьям отдавался,
Моля свою спасительницу Смерть.
 
 
Он не хотел быть слабым на виду,
Чтоб стадо простодушно не решило,
Что это время суд над ним вершило
И все придут к извечному суду…
 

«Вечер тихо вошел в Ленинград…»

 
Вечер тихо вошел в Ленинград,
Постоял у плетеных оград,
Постоял у вельможных колонн,
Как моряк, что в девчонку влюблен,
И ушел догонять пароход
В сизь балтийских взволнованных вод.
Но отстав от вечерней зари,
Заплескались в Неве фонари…
 

«Целый день осветлив бесконечным скитаньем…»

 
Целый день осветлив бесконечным скитаньем,
Ходит Солнце по небу бессрочным жильцом,
А Земля все летит, и на зовы-скликанья
К ней Сатурн поспешает с венчальным кольцом.
 
 
К ней венера спешит, чтоб опутать любовью,
К ней торопится Марс, чтоб затеять войну,
И Плутон, словно плут, вдруг загадкой иль новью
Наведет откровенную тень на Луну.
 
 
Всколобродит моря злой Нептун, и охает
Все, что мудрый Меркурий с Землей разделил.
А над веком прозрачное облачко тает,
Чтоб не застить ничем ни планет, ни светил.
 
 
И как жалко себя ощутить в Мирозданье
Той песчинкой-пылинкой на строгом пути,
Где невечна любовь и нетленны страданья
И бессонное сердце стучится в груди.
 

«Обручено твое запястье…»

 
Обручено твое запястье
Браслетом взбалмошной лозы.
С утра мечтается о счастье
Среди росы,
Среди слезы,
 
 
Среди диковинных роскошеств,
Вознесшихся на холм дерев,
Среди таких безумных новшеств,
Что обезумливают дев.
 
 
Как трудно жить с такой напастью,
Какая множит простаков,
Когда роняются на счастье
Лишь отпечатки от подков.
 

«Что-то почти музейное…»

 
Что-то почти музейное
Платьице бумазейное.
Что-то почти забытое,
Ивою игревитое.
 
 
Что-то почти плетневое,
Что-то почти тканевое.
Что-то почти знакомое,
Что-то почти искомое.
 
 
Были орлы двуглавыми,
Были углы
Лукавыми.
Были на свете хищники –
Злыдни-единоличники.
 
 
Все, что осталось – сгинуло,
Все, чем страдалось – минуло.
Ну а всего музейного –
Жизни моей невезение.
 

«Травы хрустальной купорос…»

 
Травы хрустальной купорос
Могилы позаткал донельзя.
И крест,
Как некий славы вензель,
Из зыбкой зелени возрос.
Идиллия
Идейных
Тем:
Звезда тут рядом
Приютилась,
Убогая,
Как чья-то
Милость,
Явленная тут между тем.
 
 
Но как вельможно сим двоим
В одной святой земле лежится.
И каждому, наверно, снится,
Что в правоте
Непоборим.
 
 
Безверие и вера тут
Вдруг обрели особый статус,
Что главная на свете радость,
Что их другие
Честно чтут.
 

«Когда он просто русский царь…»

 
Когда он просто русский царь,
Какого лишь за то простили,
Что положил он на алтарь
Судьбу неведомой россии.
 
 
Но коль тот царь, явивши гнев,
Судя и милуя с размаху,
Не русь отправить повелев,
А сына кровного на плаху.
 
 
Как трудно славу петь царю,
Царю – отцу-детоубийце.
Но тут же я себя корю,
Что не сумел в то время вжиться.
 
 
Не дал возможности понять,
Что Петр о том на свете пекся,
Чтоб каждый от себя отрекся,
Лишь жизнь за родину отдать.
 
 
И мне, коль честно говоря,
Бывает горестно и жутко,
Когда равняют боль царя
И блуд вельможной проститутки.
 

Ленинград

«Я от чужой любви безумен…»

 
Я от чужой любви безумен,
Пиша кому-то мадригал.
И у меня в груди везувий
Живую магму извергал.
 
 
Я думал – это все нарочно,
Как вдруг смирялось шаловство,
И души покоряло прочно
Незнаемое волшебство.
 
 
И парни на глазах дурнели,
И девок полоумил род.
И все каких-то жертв хотели,
Каких живущий не поймет.
 
 
И я – за Мишу и за Машу
Писал стихи, в безумстве лих.
И думал: нет милей и краше
Тех чувств, что посетили их.
 
 
Но время гордое сплывало,
И взоры меркли на виду,
И все так просто забывалось.
Что вечным лишь одно казалось
Безумство, слитое в мечту.
 
 
И я себя казнил за то лишь,
Что, став посредником в любви,
Не мог тогда себе позволить
Не верить в прихоти свои.
 
 
Не верить, что живет отрада,
Как пели, в чьем-то терему,
И что ее кому-то надо
Причислить к плачу своему.
 
 
И этот плач поинтересней,
Глазами притулив к огню,
Пристроить жить в стихах и песне,
Чтоб люди верили вранью.
 
 
Чтоб тихо плакали, стеная,
Кляня кого-то иль моля,
По вечной глупости не зная,
Что это выдумка моя.
 

«Какая радужная ярь…»

 
Какая радужная ярь
Стоит сегодня над рекой.
Хоть на дворе еще февраль,
Но до весны – подать рукой.
 
 
Там, в прошлогодних камышах,
Она ручьи свои змеит,
Чтоб снег порушить не спеша,
Озвучив птицами зенит.
 
 
И вдруг природа оживет,
И все, чему дано дерзать,
И зазвенит и запоет,
Чтоб сокровенное сказать.
 
 
И он забудется, февраль,
Который тихо все взъярил,
Затем, чтоб сам весенний царь –
В беспечный март раскрепостил…
 

«Плывешь…»

 
Плывешь…
И локтя полукруг,
Как некий праздный завсегдатай,
Все обнимает всех вокруг
Своею хваткою крылатой.
 
 
А может, это ты летишь,
А мир дремучий остановлен,
И всякий сердцем обескровлен,
Кого ты простодушно чтишь.
 
 
Пловчиха иль русалка ты,
Пока понять никто не в силе.
И проступают в водной пыли
Полузабытые черты.
 
 
А может, то полузабыт
Был я.
А ты,
Как прежде,
Вдиве,
Еще не знавшая,
Что быт –
Единственный твой враг в заплыве.
 
 
На водной глади письмена
Ты сотворяешь по привычке.
И гаснет взор,
Как гаснут спички,
Когда целует их
Волна…
 

«Зачем я сердцем не поник…»

 
Зачем я сердцем не поник,
Когда какой-то снулый дядя
В глаза мне, словно в душу глядя,
Сказал беспечно: «Эй, старик!»
 
 
Мной зыкнулось через плечо.
Но никого я не увидел,
Стоящего за мной.
С обидой
Я с ним заспорил горячо:
 
 
«Ведь тот, – сказал ему, – старик,
Кто в этом мире неприкаян,
Кто чувствами не перекален
С душою, выдутой на крик…»
 

«Ее глаза, как два агата…»

 
Ее глаза, как два агата,
Смотрели с преданностью той,
Какой глядят вослед солдату,
Что не воротится домой.
 
 
И под ее библейским взором,
Способным камень обаять,
Я уходил домой с позором,
Чтоб век свободы не видать.
 
 
Я клялся всем, чем только можно,
Я изнурял себя тоской.
Ну а ее любил безбожно
Какой-то парень городской.
 
 
Он ей дарил мои сирени,
И травы с моего двора
Им горько путали колени
В те голубые вечера.
 
 
А я по горнице метался,
А я – не знаю что – творил.
Пока однажды не признался
Ей горько, что ее любил.
 
 
Она надменно усмехнулась,
Потом тихонько повернулась,
Сказав, что нам не по пути.
И по-колодезному гулко
Добавила из переулка:
– Ты уж прости,
Но подрасти.
 
 
И в ту же ночь, себе на зависть,
Мне сон пришел при смене дня,
В каком она в ногах валялась,
Моля прощенья у меня.
 

«Откуда нагорная черная бредь?..»

 
Откуда нагорная черная бредь?
И никнут седые туманы откуда?
Мне легче терять то, что нужно иметь
Для шика и блуда.
Я всех огорченных не мною прощу.
Но мне никогда ничего не простится.
Я – птица.
Живу я бездомнее птицы
И в этом пределе бездумно гощу.
 

«Я себя стремя стремил…»

 
Я себя стремя стремил,
Как стрела летя
В ту страну,
Где разум жил,
Тешась,
Как дитя.
 
 
Где все зналось наперед,
Где все чтилось в лад,
Где отчаянный народ
Был всем благам рад.
 
 
Где нежданная стезя
Не вела в тупик,
Где любой, свой крест неся,
Был, как Бог, велик…
 

«Стыдись, что станешь непонятным…»

 
Стыдись, что станешь непонятным
Тому, кто слово ждет твое.
Ведь даже ветер шепчет внятно
Листве про бренное житье.
 
 
Что даже робкий ручеишка,
Как тишь проклюнувший птенец,
Вдруг зарокочет из затишка,
Как оброненный бубенец.
 
 
Что даже липа в первоцвете,
Что ошалела от пчелы,
Безумьем одичалым светит
В глаза нечаянной совы.
 
 
А ты, пустив в стихи тумана,
Блукаешь сам средь грешных див,
И жизнь без лести и обмана
В одних мечтах изобразив.
 
 
А ветер ветренен и шумен,
И мил ручей,
И ночь тиха,
И первый поцелуй безумен,
Как пламень дерзкого стиха…
 

«В непостижении людском…»

 
В непостижении людском,
В каком не важно было веке,
Я плыл, неведомым влеком,
К всеощущенью человека.
 
 
Я плыл,
Я был,
Я должен быть.
Явить,
Язвить
Ту злую явость,
Чтоб мне простилась
Захудалость,
Воспринятая
За прыть…
 

«Ночь истлевает…»

 
Ночь истлевает,
Но суров фитиль.
Он продлевает
Мглу на тыщу миль.
 
 
Безмолвьем дышит
Старый океан.
И топка пышет,
И механик пьян.
 
 
Он льет до склени,
Хая весь народ.
Ведь вновь форштевень
Столкновенья ждет.
 

Севастополь – Поти

«Подзеркальник…»

 
Подзеркальник,
Подзеркальник,
Слоников беспечный ряд.
Их какой-то позаранник
Будит много лет подряд.
И толкает увлеченно
В неминучую грозу,
Чтоб шагали обреченно,
Унося твою красу…
 

«Что-то пропадало…»

 
Что-то пропадало,
Находилось,
Чтилось в чтиве,
Снова пропадало.
Словно сила некая резвилась,
Чтобы мне как можно горше стало.
 
 
И когда я все собрал тетради
Воедино,
То отметил сходство:
У стихов –
Ни спереди, ни сзади –
Сиротство.
 

«Какая-то судьба усталая…»

С. Сергееву-Ценскому

 
Какая-то судьба усталая
Легла в тени,
Чтоб отдохнуть.
И опускались птицы
Стаями
На грудь,
На грудь,
На грудь,
На грудь.
 
 
Они кромсали
И уродовали
Все,
Что
Напоминало плоть.
И вот
Слилась
Судьба
С природою,
Чтоб
Стыд и совесть
Побороть.
 
 
И стала
Жгучею
Крапивою.
Шипами
Сделалась
Без роз,
Чтоб
Возрыдали бы
Счастливыми,
Кто эти
Муки
Перенес.
 

Алушта

Прыгунье в воду Розе Олейник

 
Совершенство….
Тихий взмах крыла,
Всплеск и солнце,
Высверк смутных линий…
Это все, чем ты для всех была,
Недоступной и непостижимой.
 
 
Это все.
Пускай пройдут века,
Новыми открытьями прославясь.
Но тебя никто наверняка
Не увидит той, какой ты мне казалась.
И никто той муки не поймет:
Как же можно объяснить… полет…
 

Тетрадь третья. 1951

«Подписывается смертный приговор…»

 
Подписывается смертный приговор,
А казнь, всем ведомо, отменена.
А дальше что –
Позор иль оговор
На все, как говорится, времена?
 
 
Как просто смертником почувствовать себя,
Один лишь гран свободы возлюбя.
 

«Бзык такой у меня…»

 
Бзык такой у меня,
Что другим добзыкаться,
Как до сердца Земли
Докопаться.
 

Бестайная вечеря

 
Вослед за тайною вечерей
Была безжалостная ночь,
Где каждый воскусивший веры
Стремился ближнему помочь.
 
 
И только лишь один иуда
Ждал острожного приблуда
Серебреников тридцати,
Чтоб самому сказать потешно,
Что жизнь тогда бывает грешной,
Когда в ней правды не найти.
 
 
А он прилюдно-гордо скажет,
Кого предал,
За что предал.
Но Бог язык ему завяжет,
Чтоб осторожно промолчал.
 
 
Чтоб состоялись злые муки,
Чтоб после смерти он воскрес,
Чтоб наложил иуда руки
На жизнь свою.
И снова бес
Кого-то яростно попутал,
Кто и стонал, и пировал,
И кто всю жизнь свою попутно
Святых и грешных предавал.
 
 
Вослед за тайною вечерей
Бестайная случилась ночь,
Где всякий,
Кто не знает меры,
Был втемную запить не прочь.
 
 
Чтоб вовсе не христа –
Иуду
Оплакать в этот скорбный час,
Который жадностью и блудом
Уж очень походил на нас.
 

«Незримость разума…»

 
Незримость разума
Подъемлет высоту,
В теснины памяти
Вгоняя жизни сроки.
И как молитв
Торжественные строки,
Восходят чувства,
Сгаснув на лету.
 
 
И мир,
Который тенями
Расцвечен,
Улыбками,
Как тьмою,
Озарен,
Вдруг осознает то,
Что он –
Не вечен
И некость гордая
Грозит со всех сторон.
 
 
Сплошная мгла,
В которой чернью гулкой
непрожитые
Значатся
Года.
Но останова нет,
Как нет конца прогулке,
В какой зарей
Размазана
Мечта.
 
 
И словно рыбы,
Что спешат на нерест,
Резвятся звезды,
Искушая зренье.
И крыльев взмах,
И ветра тихий шелест
Доводят разум дня
До разоренья.
 
 
И в космосе
Колотятся планеты,
Звеня загадками,
Которым в назиданье
Рождаются
Небесные
Созданья,
Чтоб на земле
Подкармливать поэтов.
 

Лунность

 
Меня опять тревожит лунность,
Разлившая безумный свет
На отструившуюся юность,
На гладь
Не прожитых мной лет.
 
 
Заранее благословляя
Всю глупь,
Содеянную мной,
Я простодушно сердце маю
Под обреченною луной…
 

«Ослушник всех и вся…»

 
Ослушник всех и вся
И всяких,
Еще неведомых мне бяк,
Я мыслей не имел инаких,
Когда шагал в бездумный мрак.
 
 
Я шел в неведомые дали,
Я шел в незнаемую суть,
Чтоб чьи-то души трепетали
И чувства распирали грудь.
 
 
И лица встречные немели,
Как будто нес я пал и мор…
Но кем я был на самом деле,
Мне неизвестно
До сих пор…
 

«Колеблющимся не место…»

 
Колеблющимся не место
В этом каменном мире,
Колеблющимся даже волны
Не смеют себя доверять.
 
 
Колеблющиеся умирают,
Конечно,
В своей квартире,
Не в силах себя заставить
По чьей-то судьбе поблукать.
 
 
Нет, я не умел колебаться.
Но был доказать не в силе,
Что радость не что иное,
Как вызов своей судьбе.
Я знал, что на свете мило,
Я знал, что на свете хило
И что оживет проломно
В любой, сколь ни ставь, городьбе.
 
 
О сколько меня пытали
Разного рода враки.
О сколько мне причиталось
Того, что другим не далось.
Мой путь пролегал прилежно
Через яры и овраги,
Через отчаянность скуки,
Имевшей за пазухой злость.
 
 
Колеблющиеся разом
Себя изводили споро
Единственною заботой,
Чтоб лишь не попасть впросак.
Прости меня грешного, Боже,
Что мерил бездомностью море,
И силу свою раздаривал
Не зная кому, затак.
 
 
А кто-то за мною следом
Давно идет усмиренно,
Ошибки мои изучает,
Чтоб меньше делать своих.
А я на него взираю,
Признаться, почти влюбленно.
Он тот из святых наивцев,
На фоне кого я – велик…
 

«В себя уйдя или в других…»

 
В себя уйдя или в других
И даже взяв известность в жены,
Как ветер, независим Стих,
К душе поэта приближенный.
 
 
Ведь очень близко он лежит,
Чтобы единственностью грезить.
Так ржавчина грызет железо,
Хоть к ней летит метеорит…
 

«Иду понурою тропою…»

 
Иду понурою тропою,
Бреду, куда не знаю сам.
И разговор веду с собою.
А ветки лупят по глазам.
 
 
Молитвы ли бубню, стихи ли,
Не в силах я уже понять.
Когда-то слыли мы
Лихими,
Любая нас
Боялась рать.
 
 
Теперь в нас ни тоски, ни горя,
Ни плети и ни палаша.
Лишь пребывает в вечном споре
Неоткипевшая душа.
 
 
И древний горький дух казачий,
Вобравший множество кровей,
Не может нас переиначить,
Чтоб кинуть на потребу дней.
 
 
И потому бубним молитвы,
И потому твердим стихи.
И взглядом, что острее бритвы,
Сечем полынь и лопухи.
 

Пейзаж с действующей церковью. Акварель

 
Ведет осаду колоколен,
Кипя в полете, воронье.
И вечер, что тоской намолен,
Бежит в заречье на спаньё.
 
 
Уплыли в вечное кочевье
По горизонту облака,
И сон, как чье-то отреченье,
Что Богу ведомо пока.
 
 
Угас листвою дуб-красавец,
Береза мертвенно-бела.
И эхо вспугнуто, как заяц.
И, как лиса, ласкуча мгла.
 
 
Но в воду канула небесность,
Нагими звездами остра.
И ночь уже вживала в местность
Зрачок бессонного костра.
 
 
А утром, коль обрежет птица
Звезду крылом, то в высоте
Возникнет луч, какому длиться
Весь день распятьем на кресте.
 

«Кусты в этой балке столпились…»

 
Кусты в этой балке столпились,
В безлистии дымчаты сплошь.
Взрогатились или взветвились,
Теперь уж не сразу поймешь.
 
 
Сбежались в бестайности зимней,
До края оврага дошед.
И сыпчато-крупчатый иней
Почти что скатился уже.
 
 
Здесь заяц давно не таился,
Тут след не торила лиса.
И чибис-подранок не бился,
И гон не двоил и леса.
 
 
И все затаилось сторожко,
И все разветвилось, когтясь.
И дым, словно серая кошка,
Пополз, меж кустами виясь.
 
 
И прелость смешалась и затхлость,
Как перхотный пепел в золе.
А тихая грустная чахлость
Прильнула к холодной земле.
 
 
И так захотелось теплыни,
И так захотелось весны,
Которой вовек и отныне
Мы будем от бед спасены…
 

«Сожительство мыслей и чувств…»

 
Сожительство мыслей и чувств,
Как вздрог зарожденного дня.
Мой челн беззагадочно пуст,
Но утлость хранит для меня,
 
 
Чтоб, словно в могилу, зарыть
В холодную кипень волны
Мою безнадзорную прыть,
Познавшую сладость вины…
 

«Звезда истает на заре…»

 
Звезда истает на заре,
Как чье-то прошлое истает.
И жизнь в чужом календаре
Чужое счастье долистает.
 
 
И все ж останется права
Той правотой громоотвода,
Когда обидные слова
Невольно примешь за кого-то.
 

«Я не хочу себя беречь…»

 
Я не хочу себя беречь
От слов случайных и обидных.
Пускай летит по ветру речь,
Я поспешу предостеречь
Тебя – еще не знавшей битвы –
Добра со злом во имя лжи…
Возьми и правду вдруг скажи…