Текст книги "Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн"

Евгений Кулькин
Мания. Книга третья. Масть, или Каторжный гимн

© ГБУК «Издатель», 2017

© Кулькин Е. А., 2017

* * *

Всякая власть чует, что она существует только благодаря невежеству народа, и потому инстинктивно и верно боится просвещения и ненавидит его.

Лев Толстой

Демонология – явление постоянное, не зависящее от формаций и уровня цивилизации.

Лев Гумилев

Глава первая

1

Борис Николаевич никогда не думал, что так сладко унижать. Сперва целую партию, когда он позволил себе на трибуне подписать Указ о запрете КПСС. Потом когда уже перебрался в Кремль и стал там вести себя как слон в посудной лавке.

И, как бес-искуситель, унырливый Бурбулис все время подтыривал Ельцина под то самое «бешеное ребро», которое заведует манией, стараясь во всем, что только возможно, переиграть и, естественно, унизить Горбачева.

Чего стоила картина назначения военным министром Моисеева, который в этой должности был считаные часы. А потом Ельцин по наущению Бурбулиса предложил маршала Шапошникова. Ему ставилось в заслугу, что он не разбомбил Белый дом, как того предписывал приказ путчистов.

И еще Борису Николаевичу страсть как понравилось все рушить, что когда-либо главенствовало в этой стране. Сейчас он имел зуб на КГБ. Нужно было поставить туда такого человека, чтобы он сумел погубить все то, ради чего трудились профессионалы из поколения в поколение. И таких людей нашли. Председателем КГБ стал Вадим Бакатин. А – отдельно – команду внешней разведки поручили Евгению Примакову.

Так Комитет государственной безопасности был разчленен для того, чтобы в дальнейшем кануть в лету.

Так формировался демократический клан. Некими ответными мерами Горбачев пытался было повлиять на формирование новой власти, но уже не мог, потому как установку на решимость у него вымыли из сознания ловкие «кидалы» из службы Оутса.

Теперь он дальше решил покорять своими трюковыми номерами. Ведь на разумном уровне почти все его действия кажутся нелогичными. И никому и в голову не приходит, что это дипломатическая тактика, которую с удовольствием воспринимают только ему подобные. А политическая агония вокруг продолжается. И постыдную роль в этом занимает Горбачев. Ибо он уже не может пойти на открытый конфликт, потому балует мир разными абстрактными заявлениями типа того, что стоит провести Всесоюзный референдум, чтобы народ высказал свое отношение к той стране, в которой столько лет жил-поживал.

Другие же с пафосом требовали как можно скорее похерить Советский Союз, потому как он стал тормозом на пути к новой жизни.

Ну а раз не будет СССР, стало быть уйдет в небытие и его сиятельный президент, кстати, вместе со своей не менее набравшей политический вес супругой.

А сейчас в стране существует сложнейший режим управления. То, что повелевает Горбачев, тут же отменяет Ельцин.

Причем всем давно стало известно, что ни тот, ни другой не могут профессионально управлять экономикой.

Причем о том, чтобы сделать какую-то коррекцию экономического курса, речь совершенно не идет. А груз обязательств все продолжает тянуть в сторону так называемого социалистического лагеря. И сложнейшие понятия, на которые в былые времена уповали только единицы, теперь топорно решаются всяким, кто объявит себя, на всякий случай, демократом.

Но демократические намерения – это еще далеко не сама демократия. Иной находчивый коллектив справляется со всякого рода трудностями без политического пристрастия. Ну какая, например, разница сталевару, демократы в стране орудуют или коммунисты. Главное, была бы работа да побольше зарплата. А все остальное – от лукавого.

Вот для интеллигенции, для разных там писак и борзописцев, для них сверхзапутанная ситуация как дополнительный приток таланта. Особенно если цель очевидна, а последовательные действия по ее достижению запутанны. И понимание всего этого, считают они, станет возможным только тогда, когда коллективная память наконец придет к выводу, что когда-то подобное было у давно исчезнувших народов, а некоторые важные аспекты долго потом еще озаряли те или иные одичавшие от исканий племена.

Но интеллигентам не в жилу резкость некоторых положений. Им очень хотелось, чтобы материалы разных жанров кончались их нравоучениями и предвидениями. И они сконцентрировали бы свою внушающую энергию на людях, понимающих ситуацию. Таким был, к примеру, тот же Горбачев. Он мог часами говорить ни о чем. Причем долгими часами так и нес, став социальным амортизатором между народом и властью.

Но глупость – это этап неизбежный. И не до той поры, пока поумнеет народ, а гораздо дальше, когда с содержательной точки зрения все поймут, что не надо допускать по отношению друг к другу неоправданно резких движений. В общем плане говоря, они должны не столько понимать друг друга, сколько строить обыкновенные экономические отношения. Принадлежность к другой когорте не приводит к сближению, а заставляет приспосабливаться к обществу, которое не дает отклониться от общей проблемы.

Иной прекрасный разговор может кончиться ничем, а порой огневой спор рождает истину.

Сфера же публичной политики в интернациональном плане может проиграть только в одном случае, когда цикл действия выйдет из рыночного режима и сразу же утратит способность на экономические маневры.

А пока народ пробавляется частушками типа:

 
С путчем нынче стало туго,
Не шалили б дальше чтоб,
Смелый Пуго с перепугу
Пустил пулю себе в лоб.
 

А в основном с народом автоматический контакт: правители ему – ложь, а он в ответ – брехню.

2

«Пусть кому-то покажется разгулом пера, чем-то близкой к хмельной разухабистости; хочу им всем возразить: если что-то и пьянит меня сейчас, так это правда, о которой я пишу».

Он несколько раз перечитал эту фразу и прислушался к ветру, который то и дело обрушивался на дом, отбойно-громоздки, как шкаф, сверзенный с крыши.

Вдали всплеснула фарами машина. Растя, свет расплывался, даже, кажется, гас. Но это просто зрение не могло его – объемно – вобрать в себя.

Вот отшатнулись двоящиеся столбы. И подробности, которые выхватывали фары, стали мельчать, пока не превратились в однотонность удаляющегося в улицу света.

На этот раз Куимов присмотрелся к самой ночи. Что-то неуловимо грубое жило в ней. Вот встрекотал сверчок, словно полувсплеснул музыкой дирижер.

На земле прошел первый матовый сон. И надвечная краска Млечного Пути пылила безразличием своего пребывания на небе. Под окном бились две ветлицы, словно изъяснялись на рыбьем языке.

Но днем это зналось совсем иначе. И в глазах шаловатой соседки, что сейчас наверняка спит, мглело играло потустороннее марево.

– Как можно от всего этого уйти? – вслух спросил Куимов. Спросил самого себя, хотя вопрос его, собственно, был адресован другому. И этим другим был Николай Ляпин, на гроб которого он нынче кинул пригоршню земли.

Именно пригоршню.

Он хочет увидеть последние мгновенья его жизни и не может. Что-то затуманивает перспективу. Возможно, идейное предательство. Но это слишком емкая формула. Было что-то более мелкое. Как-то именно Коля рассказал случай осуждения в коллективизацию баб за то, что они пытались поднять восстание против Советской власти. А оказалось все проще. Они провели по хутору уполномоченного, требовали отдать назад добро, которое они по глупости сдали в колхоз.

Так и тут что-то было более незначительное, чем политические предпочтения. Ведь вон другие к разгону КПСС отнеслись совершенно спокойно. Даже швыряли свои партийные билеты.

Ляпин принес его домой, вместе с учетной карточкой завернул в целлофан, положил в «Капитал» Маркса, который, видимо, так и не прочитал, и…

Что он делал потом?

Этого никто не знает. Он был – всечеловечен, потому как уже принадлежал в ту пору вечности. И кокетливая вуалька будущего уже не привлекала его. И он показным примером смял перспективу того, чему надлежало случиться раньше судьбой отмеченного срока.

Куимов опять перечитал его последние строки. О какой правде он хотел поведать людям? Ежели о той, что партия как-то не так руководила народом, так об этом теперь прожужжат уши новоявленные демократы.

О чем он просил подозвавшего к себе глухонемого мальчишку – единственного свидетеля, как все произошло?

Он встретил его на подловке дома, в котором жил и, видели другие, попрятавшиеся на тот час ребятишки, что он ему, как им показалось, что-то передал.

Но немой отнекивался. И вообще не хочет, чтобы вспоминали этот кошмар.

Выйдя на крышу, Коля бросился вниз головой, пролетев мимо окна, за которым сидел и писал. Писал роман или что-то еще. Потому как рукописи обнаружить не удалось. Только вот этот один-единственный листок, на котором была начертана упомянутая фраза.

А Куимов у того окна, мимо которого он пролетел, свой роман написал. И тоже в надежде, что отобразил правду. Как хочется именно этим пофартить читателю. Ведь, действительно, он устал от лжи.

Зачем-то опять – на этот раз летуче – вспомнилась соседка. Ее лучевой разлет ног.

С нею он встретился на берегу Иловли. Она – вот так – как привиделась сейчас, стояла перед сидящими ребятами, которые созерцали ее без особого трепета и удовольствия. Потому что первоначально были выдохшиеся из чувств выпивохи.

Она повернулась и пошла прочь. Пикникующие не обернулись, чтобы посмотреть ей вслед.

Куимов подошел к окну и стал всматриваться в соседский двор. И вдруг, сквозь мрак и метущийся переплеск ветвей, увидел одинокий огонек сигареты. Как укол, кольнул он его зрение.

Ведь соседка говорила, что не курит.

А ветер явно перерезвился. Потому как полудохло едва волочился по земле.

И Куимов задернул штору и зажег огонь.

Стихи уже шли. Сперва наколдовалась миниатюра:

 
Не чувствами сердце гордится,
Не тем, что страдает оно.
А тем, что, как жрица-жар-птица,
Лишь поймано в сказке оно…
 

А потом пошло как бы оправдательное, исповедальное:

 
Пошатнусь не для паденья,
Повернусь, чтоб не уйти.
Счастье – это привиденье,
Что маячит впереди.
 
 
Полошит тревогой душу,
Сердце мает небедой,
Чтобы я обет нарушил,
Данный мною и тобой.
 
 
Чтоб, смутившийся мгновенно,
От безумства замер вдруг.
Ощутив одновременно
Отрешенье и испуг.
 
 
Но шепчу я: «Все нормально!»
И спешу в благой уют,
Где сверчки на наковальне
Счастье хрупкое куют.
 
 
Где ты кажешься простушкой,
Верной спутницей судьбы.
Но сомненья под подушкой
Для меня растят шипы.
 

Отникнув от стихов, Куимов стал перелистывать те самые блокноты, которые когда-то видел у Ляпина в больнице. И вдруг закопошилась мысль. А что, ежели то, что он не написал, попробовать написать самому? В память о нем.

И от этого решения стало как-то покойнее. Потому как показалось, что именно во время работы с записнушками и придет к нему то видение, которое поможет увидеть последний день Николая и те мысли, которые завели его в тупик. И он назвал рукопись: «Наедине с тьмой».

3

Эхо выстрела живет недолго. Смерть – добытчик беспромашный.

Леонид Кравчук опускает чуть приванивший рыльцем карабин. Секач корчится на земле.

Азарт на миг выбил у него из головы мысли, зачем он здесь, в Беловежье, где егери послушнее столичных шлюх. Что ему, собственно, нужно?

И только когда увидел кровь, понял. Она, пульсируя, изливалась из раны.

Завтра они втроем – Борис Ельцин, Станислав Шушкевич и он подпишут славянское соглашение, после которого рухнет Великая Россия. И он станет неподвластным, независимым, не… еще там каким?

Он идет, не разбирая дороги, егери смиренно несут сзади добытого им кабана.

Королевская охота!

Но будет еще царская! Он уверен. Потому как…

А что – потому?

Это все неясно, как в тумане. Но главное – сделать первый шаг. Тот самый, который, как утверждает какая-то песня, самый трудный.

И что это все время мысли крутятся вокруг цифры «три». Троица – раз, «Три тополя на Плющихе» – два, соображают обычно на троих – три. А сколько голов у Змея Горыныча? Неужели три?

Чуть поджимает левый сапог. Немного ноет спина. Но все образуется. С завтрашнего дня…

С дерева срывается филин. Ошалело шарахается из стороны в сторону. Потом прямит полет и уныривает в просеку.

Пахнет порушенной травой и раздавленными грибами.

Убитый им кабан точит кровью по его следу. И так будет всегда. Он впереди, а… неужели поводыри станут плестись сзади?

Где-то гулко прокатился выстрел.

Егери насторожились. Особенно тот, кто вывел Кравчука на кабана.

Карабин побрякивает за плечами.

А вот и машина. Добыча погружена. Можно ехать. Вечереет. Беловежская пуща тревожно засыпает. Потому как не знает об очевидном плане людей, слетевшихся в ее дебри, чтобы и дальше унести свою беспросветную дремучесть.

На каком периоде все начиналось, никто не знает. Но было у Ельцина три советника – Бурбулис, Шахрай и Козырев. Которые денно и нощно жужжали в уши, что надо скорее обезножить Горбачева, чтобы он далеко не ушел со своим уже всем надоевшим «заносом». Тогда не очень часто произносили слово «независимость». Хотелось, чтобы оно сперва вошло в пронос самого Бабая, как за глаза зовут среди них Ельцина.

И однажды, восстав от сна и – за ночь – погоняв по извилинам, как по рельсам, маневрушку своего соображения, сказал:

– Независимость, понимаешь!

И греко-римские борцы тут же кинулись проводить захваты, подсечки и суплексы.

Заварилась каша.

Как представителя степи подключили сюда Нурсултана Назарбаева. Только говорили с ним больше намеками. Потому тот до конца так и не понял, что такое «конструктивный диалог», на который натягивали свою вуаль греко-римляне. Хотя суть политики становилась ясна. Раз народ Советского Союза проголосовал за то, чтобы не рушить своего детища и кормильца, значит, надо – выщемить что-то иное, что наконец приведет к тому, чего так не хватает всем тем, кто изголодался от неразберихи и хаоса.

– Новая политическая система, – начал вдалбливать в голову президента России Бурбулис, – подтвердить реальное государственное участие в подготовке людей к рынку.

Шахрай вякнул что-то о технологическом отставании. На что обрек на стояк бровь президента.

– Не может быть в России никакого отставания, понимаешь!

– Мы обречены торговать друг с другом, – подъелдырил Козырев, таким образом сделав первый шаг к посту министра иностранных дел.

Но главное, все трое (Господи, и тут троица!) усекли, что послаблений не будет. Потому немедленно включили информационный станок. Изжевечным голосом пошел подводить свои «Итоги» Евгений, дай Всевышний ему здоровья, Киселев.

А вариант Беловежья уже зрел. Как из прыщика выкоховывается роскошный чирий, так и он вышел из словесных обмолвок из всего хитростного и гнусного, пока не стал тем фактом, от которого, без преувеличения, ахнул весь мир, и раздались долгие, почти нескончаемые аплодисменты в ЦРУ.

– Наконец-то! – вырвалось там с облегчением и радостью.

Только под вечер в тот день, уже встретив Ельцина, Кравчук наконец узнал, что у Змея Горыныча было пять голов.

И высказал предложение позвонить еще кое-кому, в том числе и Назарбаеву.

Но Нурсултана Абишевича не нашли. А о кое-ком другом тут же забыли. И, покашиваясь на итоговый стол их встречи, приступили к империческим высказываниям, которые составляли основной срез заботы этой встречи.

Но свобода выбора была ограничена, хоть и каждый принес всю боль в эту жизнь. Потому о законе защиты законов забыли. И при активном потворстве своих советников вышли на финишную прямую, которая вела в тупик.

Нет, настороженные слова проскакивали. Но их, как правило, побивали неосторожные, и все, хоть и на деловом уровне, но расстались так мило, словно еще раз побратались с забытой ими уже социалистической мечтой.

Договор получился причесанно-прилизанным, но, однако, в полном отчаянье повторяющий худшие опасения здравомыслящих людей.

Так эти трое примкнули к проекту всеобщего развала и хаоса.

И первым этот прокол ощутит тот же Кравчук и отнесет свое запоздалое мысление за счет того, что хохол в зад умен. Но исторически вопрос был уже исчерпан. И заработала старая, но опробованная технология обвинять друг друга в том, что в конечном счете случилось или произошло.

Но база действий была уже ограничена.

Однако ответ на все это дает следующий вопрос: «Кому все это было нужно?» Может, тем, кто громче всех аплодировал той глупости?

4

Это была поистине пастырская акция. Хотя говорились обыкновенные светские слова. Но каждый видел, что это приложение к жизни, которая исчерпала себя задолго до смерти.

Выдержав свою речь в библейском и литургическом духе, Михаил Сергеевич отрекался от престола.

Базовый текст был, конечно, выдержан в бодрых тонах. Но каждый видел, что это новый способ выражения своего неизбежного грустного падения.

В этой нелегкой обстановке он готов обозначить переориентацию, но не хочет этого, опасаясь каких-либо народных столкновений.

Речь его, как он думал, должна поменять к нему личное расположение. Потому как он публично демонстрирует сознательное неучастие в борьбе, которую еще есть смысл продолжать. И такой взгляд распространялся и креп. Ибо ни у кого другого, а у президента СССР на тот час был в руках тот самый ядерный чемоданчик, который ревностно пользовался безоговорочной репутацией.

Но в проявившихся было стремлениях шантаж не предусматривался. Жизнь поставила окончательные формулировки, и ему только оставалось произнести их вслух.

Но даже ежели бы в защиту Горбачева имело место террористическое нападение, это ничего не меняло. Народ, выразивший ему свое разочарование, понял, что он не очень популярен не только в своей стране, но и там, где его на словах, что называется, боготворят. И наигранная почтительность, с которой больше встречают Раису Максимовну, чем его, является испытанным светским ходом, прямо противоречащим закону хлебосольного радушия.

И было бы более чем странным, что он будет забыт, этот не лишенный полезности человек, который затеял перестройку, какая, в свою очередь, породила цепную реакцию раскрепощений духовных, физических, финансовых и прочих, потому-то и появился на свет Божий венчающий его деятельность документ, подписанный одиннадцатью президентами в день рождения Сталина 21 декабря 1991 года.

Вот этот документ.

«Учитывая деятельность М. С. Горбачева на посту Президента Союза ССР и в связи с прекращением существования Союза, Главы государств-членов Содружества Независимых Государств приняли следующее решение:

1. Установить М. С. Горбачеву пожизненную ежемесячную пенсию в размере последнего должностного оклада, выплачиваемую в порядке, определяемом законодательством РСФСР.

2. Предусмотреть пожизненное медицинское обеспечение М. С. Горбачева и членов семьи в порядке, определяемом Правительством РСФСР.

3. Выделить для личной охраны и обслуживания М. С. Горбачева 20 человек из числа сотрудников Главного управления охраны РСФСР.

4. Предоставить М. С. Горбачеву в пожизненное пользование государственную (РСФСР) дачу и закрепить за ним персональную автомашину марки ЗИЛ-115, а также автомашину ГАЗ-81 для хозяйственного обслуживания из автохозяйства Главного управления охраны РСФСР.

Принять к сведению, что решение этих вопросов берет на себя Правительство РСФСР».

Для памяти можно привести фамилии подписантов: А. Муталибов от Азербайджана, Л. Тер-Петросян от Армении, С. Шушкевич от Беларуси, Н. Назарбаев от Казахстана, А. Алиев от Кыргызстана, М. Снегур от Молдовы, Б. Ельцин от РСФСР, Р. Набиев от Таджикистана, С. Ниязов от Туркменистана, И. Каримов от Узбекистана и Л. Кравчук от Украины.

Так окончилась эра Горбачева. Так началось безумство Ельцина, которого ловкачи определенной масти еще долго будут дурить, пока на крутом и прочном подъеме увидится тот самый краховый конец, к которому расшатанное общество пойдет с новыми революционными песнями.

5

Кто-то однажды вопросил: «Как привить куст культуры? Ведь она – не вакцина». Но прежде надо узнать, как она определяется. И Раиса Максимовна, как зачинательница этой темы, сделала бы очень много, если бы…

А что, собственно, случилось? Ну муж ушел на пенсию – подумаешь, невидаль. Но барственная жизнь-то осталась. Ельцин хоть и боролся с привилегиями, а такое их множество выпулил даже своему заклятому врагу. А все почему? Да потому что понял, без Горбачева так и бабаял бы он в своем Свердловске, гоняясь за тенями царской семьи. Вон как он снес с лица земли Ипатьевский дом. Залюбуешься! А без родной Коммунистической партии не было бы Горбачева и иже с ним, которые потом перелицевались в демократов и даже монархистов. А не было бы земли русской, не завязалась бы там лихомань революции и не было бы столько трудностей и разочарований.

Примечательный обычай: ко всякому добру впристяжку обязательно зло увяжется.

Ну а следом грядут те самые рутинные вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?»

Раиса Максимовна холодными пальцами листает свою книжку. Говорят, рождения некстати не бывает. Но вот это ее детище явно запоздало. Оно как бы под упорным предлогом показало выбывание человека из жизни. Ведь как бы дела пошли славно, если Миша еще был президентом. Ее сделали бы настольной книгой и истовые работники, и красные помещики. А теперь она будет раскупаться только из-за любопытных соображений. Как компромиссный вариант.

Но главное – теперь остановится, если не замрет вовсе, завистливая народная молва. Это она во вред обществу все время возводит на своих вождей напраслину. И все ставит и ставит не совсем приятный вопрос: «Откуда приходят ошибки и заблуждения? Не плодит ли их барский достаток?»

Но реальность такова, что более достойное себе применение она уже пережила. И теперь осталось скромно докоротать свой век, чтобы однажды в какой-нибудь стране классической собственности не намекнули бы, что у них там стоит, их ожидаючи, усадьба, где можно крикнуть фразой так милой для крестьянина: «Земля моя, хоть с кашей съем!»

Тамошние порядки не допустят деградации земли. И все вспомнят, что удачные реформы тоже начинались с ошибок, а не с того, что приносили скорый доход. И главным вопросом бытия был земельный рынок.

Листает свою книгу Раиса Максимовиа, мечтает. И, простите, плачет. О чем ее слезы? Это все можно прочесть в контексте темы. Когда вдруг сразу и до конца поймется, как трудно расставаться с фантазией. И со всем тем, к чему так привыкла изголодавшаяся по всему чопорному душа.

Обращаясь к читателю, она утверждала, что противница двойных стандартов, в чем бы они не проявлялись.

Возразить бы ей, да уже недосуг. Другие события подпирают под глотку. О них надо кричать. Чтобы кто-то менее наивный, но более честный сказал бы, что отстранение от престола еще не смерть…