Текст книги "Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн"

3

В Ялте Евгений Ким впервые сидел за столом с министром, пусть и с бывшим, и хотя тот там и черкнул себе для памяти его адрес, он никогда не думал, что будет хоть в чем-то но востребован. И вдруг – телеграмма: «Приезжайте на переговоры. Конебрицкий».

Он еще не представлял, как способны быть вместе такие, кто погряз в беспрестанной работе, и те, которых средства к существованию не интересуют хотя бы потому, что они есть.

Из ялтинского окружения Конебрицкого он приметил двоих – это Ярослава Осипика и Артема Явира. Эти двое выглядели бывалыми, как дубы, заморенными в нашей жизни. Все другие – особенно артист Вадим Тумасов и художник Илья Шкута – явно не вязались в компанию к таким людям, как сам министр.

Потому именно он, узнав, что Евгений промышляет продажей бензина, сказал:

– Не знаю, поможет вам это знакомство или нет, но попробуйте не упускать меня из вида. Я помогу свести с людьми, которые вашими предложениями всерьез заинтересуются.

Вот, собственно, и все. Больше к этому разговору не возвращались. Только один раз Константин Иосифович сказал:

– Что-то вы как-то зажаты, словно при вас, не щадя дам, произносят нецензурные выражения.

Ким на это отулыбился – и все. И пьянка продолжалась своим чередом, пока, не вспомнив свой какой-то давний проказ, не выволокли старичка, которого все звали Амамычем и не захотели, чтобы он стал чуть ли не кобельком Гарольдом. Словом, начали дурачиться.

И вот тут-то к нему подошел Осипик.

– Не знаю почему, – сказал он, – а мне на свадьбах и на именинах всегда бывает скучнее, чем на тризне.

Далее он объяснил, что все его существо как бы возражает против заданного веселья.

Евгений на эту тему не задумывался, потому промолчал, а Ярослав продолжал:

– А вы знаете, я пришел к выводу, что песни воспитывают человека. А вы слышите, в нашей-то компании не поют?

Ким кивнул.

– Ясно объяснить ничего особенного не требуется, – продолжил Осипик. – Но как попробовать понять?

Он долго плел, что Конебрицкий не из тех людей, которые в своей отставке склонны винить кого-либо. Ибо он так и остался работодателем. Все идут к нему, чтобы строить свою судьбу. И зря, де, он, Евгений Иванович Ким, живет пусть и не в зачуханной, но провинции, ему стоит немедленно перебраться в столицу, где другой символ борьбы и по-иному видится политический фронт, а жизнь выдвигает все новые и новые программы.

– Правда, – продолжал Ярослав, – сразу высоких должностей реально ожидать трудно, каким-то образом надо учесть, что тут своя специфика и нормы, и, не скрою, жизнь тут строга, как прокурор. И все же колоссальный авторитет того, что ты живешь в столице, давлеет на провинцию.

Ким не возражал. Он вообще умел слушать и этим зачастую выигрывал.

– Я человек далекий от центрации, – тем временем продолжал Осипик. – Мне подавай крайности. Но я знаю, откуда приходят деньги и как найти ту информацию, за которую не надо платить.

Евгений закашлялся.

– Вы готовы это сделать? – быстро спросил Ярослав.

– Нет, – ответил Ким, – я просто хотел узнать, повлияет ли отставка Конебрицкого на его дальнейшую судьбу?

– Ни в коем разе! – вскричал Осипик до неприличия громко. – Экономический рост невозможен без таких людей, как Константин Иосифович. Ведь он в свое время возглавлял специальный институт социального прогноза, защитил докторскую. Кстати, его никто с поста не снимал. Он ушел сам, и это было тяжелым решением, потому как дело касалось оппозиционной партии, вклинившейся в технику расследования товарных сделок страны.

Он едва передохнул и вновь углубился в почти непонятные Евгению рассуждения:

– Основная масса населения не знает, что реальный рынок вправе поддержать только класс собственников, и следующий шаг перестройки как раз и должен быть сделан в этом направлении.

Далее Осипик призывал Кима принять участие в каком-то проекте, в который проникли так называемые «постепенщики», какие явно против шокотерапевтов.

Ким никак не мог отвлечься от того, что говорил Ярослав, потому что почти прослушал, о чем вещал остальному люду сам Конебрицкий. Но его слова были встречены восторженным улюлюканьем.

И в это время на табуретку, что вынесли из кухни, поднялась актриса Карина Мараховская и стала читать стихи:

 
В самодовольстве нетерпимом,
Где чьи-то верх берут слова,
Живет, рожденная интимом,
Всепостижимость естества.
 
 
И каждый думает: «Ее бы…»
И следом каждая: «Вон он б…»
И разом никнут, как амебы,
Средь лабиринтов катакомб.
 
 
А, впрочем, разве стоит это
В дальнейшем людям шифровать?
Когда на свете нет запрета,
То лучше в блуде пировать.
 

– Ей никак нельзя пить, – чуть приклонившись к его плечу, сказала Евгению Шарлотта Оломская. – Никак не поймет, что чужая душа – не жилая собственность.

Карина, видимо заметив, что ее не поддержали другие женщины, натянула на свои груди майку со странным изображением. Там красовалась женщина, вместо губ у которой был, видимо, только что спорхнувший с дерева пыльный листик. А сами губы рядом бабочкой парили около лица.

– Красиво, правда? – спросила Кима Оломская.

Евгений неопределенно повел головой.

Ему вспомнилось, как вели себя женщины у игровых автоматов. Только устроишься возле железного обманщика, как под твоей рукой появляется мальчишка. Он начинает подсказывать, что надо делать и как. И вот когда какое-то уразумение, наконец, приходит, за спиной появляется некая фея с бокалом в руке.

– О, вы настоящий герой «Пиковой дамы»! – восклицает она, стараясь хоть какой-то выпуклостью, но дотронуться до играющего.

Тот, естественно, оборачивается. Потому как всякая, пусть даже и не очень понятная лесть всегда занимательна и приятна. И почти осознает, что это как раз то, что ему нужно. И обратно они уже уходят вдвоем.

Другая же, коль замечает, что на нее долго не обращают внимания, задает, например, такой вопрос:

– Вам известно, что такое реституция?

Полупоняв это слово, играющий глядит на нее так, словно она обряжена в священнические одежды, и неожиданно получает перевод:

– Реституция – это восстановление. Потому верните вон тот ход.

Глаза чуть приужены, как у той, что на майке, порхают. И потому как они никуда больше идти не собираются, период оседлости завершен.

Кого преследуют шпионские страсти, может заподозрить в ней хитрого изворотливого агента, потому в более зловещей форме рисует концовку этой встречи. Все прочие уверены, что это отросток цветка судьбы, что из памятных им дат они запомнят именно эту, когда она привидением возникла за спиной и сказала знакомое, но непонятное слово.

А тем временем на ту же табуретку, распаленный чем-то ему только ведомым, потому как пил весьма умеренно, взобрался Вадим Тумасов.

Как и всякий артист, он был обряжен в костюм с бабочкой и, несмотря на жару, ни разу не снял с себя этой стесняющей тело одежины.

Он притуманил свой взор и чуть приглушенно стал читать:

 
Откуплюсь от прошлого любовью
Нестерпимой, как сыновья боль.
Только ты фальшивой своей молвью
Ни души, ни тело не неволь.
 

– Не буду! – шаловато вставила Карина.

А Вадим продолжил:

 
Чтоб не отозваться на усладу,
Изведя себя до прежних мук,
До того, что спелой каплей яда
Оборвет сердечный перестук.
 
 
Чтобы прежде, чем с природой слиться,
Превратиться в первородный прах,
Я б душе позволил удивиться,
Что прощен во всех своих грехах.
 
 
Откуплюсь от прошлого любовью
Настоящей, не такой-сякой,
Не монашкой чахлой в изголовье,
Годной лишь читать за упокой.
 
 
Что невещим снам позволит сбыться,
Воплотиться в мудрость вечных тем,
С тем, что счастье – это кобылица,
Что еще не поймана никем.
 
 
Но легенда древняя витает,
Над которой ахает народ:
Кто ее насильно зауздает,
Тот, твердят, и дня не проживет.
 
 
Потому и не веду погони,
Потому не дерзок и не лих,
И мои отчаянные кони
Прыть свою не делят на двоих.
 
 
Откуплюсь от прошлого любовью
Нестерпимой, как сыновья боль.
Только ты фальшивой своей молвью
Ни души, ни тела не неволь.
 

Пока Тумасов читал стихи, через Кима, казалось, прошли ветреные дни и ненастные ночи, пролились дожди и прошумели вьюги. И на передний план наплывал стойкий образ позиции внутри себя. Он мало кому говорил, что в минуты особого расположения пописывает стихи, такие, к примеру, как эти:

 
Во грехе я создан, для греха.
Перерыв бумаги вороха,
Понял я безропотно и зло,
Что мне с раем просто не везло.
 

Вместе с тем он знал, что узок коридор, по которому человек идет к успеху. А разрушительный характер неудач больше является средством, а не целью.

Когда-то ему казалось, что поэзия появляется только в результате экзотических путешествий. Когда устойчивое состояние повседневности разрушает тот спокойный оптимизм, который граничит с ленью. И правила жизни диктуются негаданными обстоятельствами.

Но очень скоро, побывав во многих местах уникальных красот, он как бы понял, что впечатления затрагивали только нежный слой сознания, а то, что укорененно жило у него раньше, так и осталось невостребованным. Хотя, в общем-то душа была разумно настроена на восприятие чужих идолов.

Огорчительно возвращаться домой ни с чем, потому он привозил ворох стихов, в которых мелькали экзотические названия, даже проскакивали местные словечки, а то и целые фразы, но все это-то старо как мир и только приспособлено к новой обстановке.

Иногда, правда, проскакивала интересная строка, а то и целая строфа. И он пытался понять, временный ли это успех или постоянная победа. И вдруг открывал, что высоколобое слово само по себе не символ умности. И создается впечатление, что в гитару, на которой он собирался играть, поналезли пчелы, и она стала издавать звуки раньше, чем он ударил по струнам.

– Чьи это стихи? – наконец спросил он у Вадима, когда тот спрыгнул с табуретки в объятья Карины Мараховской.

– Ты бесподобен, даже читая эту ерунду! – произнесла она. А Тумасов, видать, стеснялся, что не может ответить на вопрос Евгения, потому как затискан пьяной бабой.

Они отошли в сторонку, и только тогда он произнес:

– Есть в Волгограде поэт Геннадий Куимов. Это его вирши.

– Ну и как они вам? – осторожно поинтересовался Ким, не признавшись, что хорошо знает автора.

– Это – страдание, превращенное в дань, – ответил артист.

– Теперь бы понять, хорошо это или плохо? – настаивал Евгений Иванович.

– Вообще-то, состояние его, конечно, творчески естественное. Он рисует ту, что видит. Вместе с тем все это уходит в реку времени. В его стихах как бы присутствует культ самоубийства. Ибо переделать мир ему не дано, а избыть жизнь по-разному под силу. Потому он больше жертвенник, чем мироненавистник.

Если честно, Евгений почти ничего не понял. Слишком мудрено говорил Тумасов, потому спросил:

– А неприятие бытия может быть продуктом духовной работы?

Вадим задумался.

– Сейчас время одиночек, – сказал он. – А Куимов – поэт общественной мысли. Не он сам бежит, а других понуждает к бегству. На вершине культуры его поэзии, конечно же, памятника не поставят. Но некоторым, как мне, кому близка тема душевного срыва, он близок. В нем как бы присутствует некая руководительная скрижаль.

– А я вам вот что скажу, – вклинилась в разговор Карина. – Нужна сексуальная революция! И чем скорее, тем лучше.

4

Тем же числом, которым была датирована телеграмма Конебрицкого с вызовом в Москву, был ему довольно странный звонок, тоже из столицы. Ломаный ленью голос произнес:

– Советуем прислушаться к рекомендациям.

Ким было дернулся, чтобы не ехать. Потом пересмотрел комплекс вопросов, которые должен был решить в Москве, и чуть улыбнулся в ус от ощущения предстоящей игры, поехал в аэропорт.

При старой власти неприятная ситуация не была пропорциональна силе конфликта. Абсолютно та же схема переводилась на прикладной вопрос, и все решалось где-то за кулисами, может, даже не имея никаких правовых основ.

Сейчас все стало иначе. И равное партнерство достигается путем неимоверных усилий. Ежели кто-то скажет: «Моя идея нести солидарную ответственность», то можно с уверенностью утверждать, что этот человек рожден надуть и передернуть, и всякое его действо вызывает изжогу.

Потому когда Евгения Ивановича в аэропорту в Москве встретили двое весьма залежалых господ и один из них произнес: «Нужна такая система хозяйствования, которая будет автономной и какая сумела бы интегрировать в другие зоны влияния», то Ким окончательно понял, кто перед ним.

Хотя вертлявый худыш, назвавшийся Захаром Мосейко, сетовал на правовую неопределенность, а его товарищ Матвей Кубрин частил диктаторское правление некоторых фирм, Евгению Ивановичу стало понятно, что долгосрочный контракт с ними – это как можно более длительное забвение.

И все же он решил испытать на крепость устойчивую службу объегоривания, которая перед ним была.

Его посадили, конечно же, в «мерседес». И дальнейшее перемещение протокольно выглядело так: его привезли в гостиницу «Россия», как водится, поселили, потом изъяли на поездку в фирму, которая их, как выразился Кубрин, «технологически поддерживает». Это был какой-то институт, где он услыхал две весьма примечательные фразы: «свобода перемещения капитала зависит от существенной приемлемости той власти, которая способна отвечать за характер своих расходов» и «опережает экономику существование таких ценностей, которые одно и то же соотношение могут показать по-разному».

Ким имел экономическое образование, потому эти слова ему, чего не ожидали его спутники, весьма много сказали.

Но в институте никаких переговоров не случилось. Хотя по составу участников можно было понять, что тут как раз люди с деловой хваткой и экономическим размахом.

В одном же из отделов, где Мосейко и Кубрин повели себя особо агрессивно, Ким до конца уверился, что богатые ресурсы их воображения исчерпаны и теперь пойдет рутинное провождение времени, может, даже с поездкой в какую-нибудь подмосковную западину.

Но ничего этого не случилось.

Правда, они подъехали еще к одной конторе, где на фронтоне было написано «Межконтинентальное паломничество».

– Это пасторский центр в Москве, – пояснил оставшийся сидеть в машине Кубрин. – Тут, кроме священномонашествующих особ, бывают и светские господа, которые оказывают нам, скажу вам, весьма редкие услуги.

– Какие же? – чуть поднасторожил Ким своим вопросом Матвея. – Не апостольские ли посещения?

Кубрин посмотрел на него с грустным пониманием, что тот понятия не имеет об епископате, и довольно высокомерно произнес:

– Экономическое пробуждение Америки начиналось с евангелизации.

Мосейко действительно явился не один. С ним шел некто с подщипанной прической и в явно коротковатых для взрослого штанах.

– Бальтазар, – представил его Захар и предупредил: – По-русски ни бельмеса.

– Тогда о чем же с ним толковать? – поинтересовался Ким, разглядывая новое действующего лицо уготованного ему спектакля.

И Мосейко затараторил что-то по-немецки, из чего Евгений Иванович понял только две полуфразы: «В названном регионе», видимо, он имел в виду Волгоград, и «…осознание своих прав». Вот это он не мог прилепить к тому, что происходило между ними.

А уже когда поехали, Захар, выслушав довольно длинную тираду Бальзатара, обернувшись к Киму, спросил:

– Он интересуется, заслужила ли Россия нового Сталина?

– Если эта роль отведется мне, то да, – весело ответил Евгений Иванович, игра начинала его по-настоящему забавлять.

А еще через какое-то время Мосейко опять обратился к Киму:

– Нашему гостю интересно, есть ли у вас конкретная группа, которой вменяется вести переговоры с иностранцами?

– Конечно, – просто ответил Евгений Иванович, – это я.

Этот укромный ресторанчик Ким знал, но никогда не посещал. Чуткие посетители тут же откликнулись взором на их ватажное вторжение, визуально изучали их несколько секунд и вновь уткнулись в свои тарелки.

Откуда-то доносящуюся частоту капель неожиданно вобрал в себя звуковой ряд, и, поскольку условия их адаптации были соблюдены, к ним вальяжно подошел мордатый метрдотель.

И только тут Ким заметил, что почти все столики в ресторане помечены табличками, говорящими о том, что они заняты. Такая же табличка была и на том аэродромного вида столе, к которому их подвел метрдотель.

Он чинно рассадил их друг против друга и придвинул копилку, на которой было написано: «Пожертвования отдельных лиц» и ниже красовались кошки, лежащие в обнимку с собаками.

– Это от общества по спасению бездомных животных, – сказал Кубрин.

Захар же протянул Киму меню.

– Что вас из этого множества прельстит больше всего?

Евгений Иванович почти не взглянул в пестроту меню, заказал какую-то незначительность, тем более что на столе уже появилась бутылка французского коньяка.

А немец все частил и частил.

– Каковы у вас способы финансирования? – едва успевал переводить Захар. – Кто осуществляет управление экономикой? Какой шанс на избрание президентом России?

Ким на все вопросы отвечал со сдержанным достоинством, потому, наверно, навел и на такую любопыть:

– А вы способны на жесткие решения?

– Кажется, да, – ответил Евгений Иванович и пояснил: – Экономические мотивы требуют руки твердого дирижера.

Немец закивал.

– А что вам говорит пример двух лидеров – Ельцина и Коля?

– Что можно жить в одной берлоге, – смеясь ответил Ким, – ежели ты воешь, а твой партнер только гавкает.

Немец, однако, его веселья не разделил, а поинтересовался:

– А экономическая команда имеет у вас самостоятельность?

– В своих делах – да, в иных – нет.

– Планы перестановок знают заранее те, кого они касаются?

– У нас по этому поводу вооруженных столкновений не бывает. Юридическая формулировка решает все.

– Ну а финансовые конфликты происходят?

– Где их не бывает?

Когда дело дошло до первого тоста, Ким незаметно положил себе в рот таблетку, которая могла оградить от опьянения, и довольно смело опорожнил налитую ему рюмку.

Все трое значительно переглянулись.

И вот, что заметил Ким: дальше разговор о деле прекратился. Все стали предаваться различным воспоминаниям.

– У меня в Италии был случай, – начал Захар. – Пошли мы с одним нашим товарищем по-русски в кусты, и вдруг видим, парочка в самом разгаре интима находится. И в этот самый момент налетели какие-то террористы. Стрельбу открыли. Мы упали вниз лицом. Лежим. Чуть поутихло, поднимаем голову, а итальянцы как сношались, так не прерывают этого занятия, хотя вокруг них по колено броди стреляных гильз.

Когда какую-то часть байки перевели немцу, он по-жеребчиному засмеялся.

– А я в Дании… – повел свой сказ Матвей Кубрин.

Ким – на этот раз сам – потянулся, чтобы налить себе внеочередную стопку. Вроде по рассеянности, запустил полфужера коньяку.

И в этот самый момент к столу приблизилась ломконогая девица.

– Ада! – вскричал Мосейко. – Как ты кстати! Мы закисли тут от пресных разговоров. Садись! – он умыкнул от соседнего столика стул, а заодно и прибор, и то и другое расположив рядом с Евгением Ивановичем.

– Вы извините, – залепетала Ада, чуть приигливая на Кима свои черные глаза, – но я ненадолго. У меня деловая встреча.

– А у нас, по-твоему, что? – вскричал Кубрин.

И тут Евгений Иванович понял, что пора чудачить. Потому, заметив, что в приборе Ады не хватает фужера, он пододвинул ей на ту минуту уже порожний свой и торжественно произнес:

– Прошу вашу туфлю!

Ада посмотрела на него с той долей подозрительности, с какой смотрит только что отпущенный на свободу воробей, но туфлю сняла. И Евгений Иванович, заплеснув в нее коньяку, несмотря на брезгливость, выпил.

Захар с Матвеем переглянулись, а Бальзатар, как это было при анекдоте, широкорото захохотал.

В этот миг, когда Евгений Иванович надевал туфлю на ножку Ады, он неожиданно увидел чуть отщеленную ее сумочку, которую она повесила на грядушку кресла, и – на дне ее – взведенный шприц.

«Наркоманка!» – пронеслось в сознании. И уже более трезвая мысль: ничего, мол, устроет он ей нынче ломку.

И Евгений Иванович двумя пальчиками незаметно выудил тот небольшой, с мизинчик, шприцок и, подогнав его под подошву, незаметно хрустнул им, когда поднялся, чтобы сказать очередной тост.

Все остальное шло по его сценарию.

Он хлестал коньяк напропалую, все остальные только пригубляли свои рюмки и, наконец, стало ясно, что надо сыграть отключку.

Он, потихоньку приложившись к плечу чуть было не отстранившейся от него Ады, посоловел, потом упал головой на стол.

– Ну что, – произнес Мосейко, – кажется, готов.

Его бережно водрузили на ноги, потом, чуть ли не переставляя их, повели куда-то в глубину ресторана.

Уже через минуту Евгений Иванович понял, что это черный ход.

Там стояла машина. «Уазик». Возле него разгуливал здоровенный детина в униформе.

Кима, опять же без толчков, положили на длинное заднее сиденье. В головах примостилась Ада, в ногах – Кубрин.

Машина тронулась.

Евгений Иванович изобразил храп с пристоном.

Выволокли его тоже осторожно возле подъезда какого-то дома, теперь уже совсем «смякшего» дотащили до лифта.

Он посчитал этажи.

Лифт остановился на пятом.

Дверь в квартиру открыла Ада.

Раздевали, однако, его Мосейко и Кубрин.

– Как он придет в себя, – не опасаясь, что Ким услышит, сказал Мосейко, – уколешь.

Та кивнула.

Его положили на диван. Он малость помурзился, потом затих, краешком глаза наблюдая, что будет дальше.

– Потом позвонишь, – сказал Захар, когда все трое оказались в дверях.

Ада сняла с себя платье, отстегнула упряжь, которая выпячивала ее бюст, не расставаясь с сумочкой, пошла в туалет.

Теперь он в полный глаз мог оглядеться.

Паутина по углам говорила, что эта комната, конечно же, не жилая. В приоткрытом же шкафу, увидел он, висела полковничья форма и милицейская одежда.

Ада вышла из туалета и медленно направилась в ту часть комнаты, где стоял телевизор, включила его, натянув на голову лопоухие наушники. Шло какое-то кино.

Ким вовсю изображал спящего.

В дверь позвонили.

Ада не ворохнулась, и сперва Евгений Иванович подумал, что она не слышит звонка из-за своих наушников. Потом, когда она порывисто поднялась и направилась к двери, понял, что это не так.

Осторожно отодвинув лепесток, закрывающий глазок, она таким образом выглянула за дверь и тихо отошла от нее, выключив телевизор.

Теперь, опять же не расставаясь с сумочкой, она сходила в ванную и вернулась оттуда с влажным полотенцем.

Вот его-то она и засунула ему в трусы.

Ким заворочался и притворно вскинулся.

Но тут же обвял и, издав длинный, с пристоном, вздох, захрапел.

И тут она открыла свою сумочку.

Стала сполошно рыться в ней, потом – на стол – высыпала все содержимое и перебрала его своими трясущимися длинными пальцами.

«Ну вот и ломка!» – подумал Ким.

А Ада тем временем кинулась к телефону.

На полушепоте произнесла:

– У меня пропал шприц!

И через минуту дверь, открытая ключом снаружи, впустила Захара, Матвея и Бальтазара.

Они все поочередно покопались во всем, что было в ее сумочке, потом немец на чистейшем русском языке сказал:

– Что же ты, подлюка, натворила?

Мосейко – по телефону – набрал какой-то номер.

– Давид! – произнес. – Глянь под столик, за которым мы сидели, нет ли там одной вещицы. Нет, я подожду.

Кубрин нервно, но молча ходил по комнате. Бальтазар, кривя губы, сменял одну гримасу на другую.

– А вдруг он… – кивнул Матвей на Кима.

Но в это время что-то ответили Мосейко, и он, положив трубку, пояснил:

– Ты выронила его в ресторане и раздавила своей поганой туфлей.

– Как же я могла… – пролепетала Ада. Но ее никто не слушал.

– Что будем делать? – спросил Бальтазар.

– Съездить за новой дозой… – начал было Мосейко, но Кубрин его перебил:

– Он на тот час проснется, и – пиши пропало!

– Тогда давай будить, – решительно произнес Бальтазар. – Вы все уходите, но через пятнадцать минут я вас жду.

Он уселся в уголок и закурил сигарету.

Когда все трое выметнулись из комнаты, он включил музыкальный центр и, постепенно прибавляя громкость, вдруг заметил, что лицо Кима вздрогнуло и по нему как бы зашарили мыши. (Вот что значит в юности играть в самодеятельности.)

Присовокупляя к музыке свой свист, Бальтазар подошел к изголовью Кима.

И тот чуть отщелил глаза.

– Ком! Ком! – сказал Бальтазар.

– В самом деле ком! – вскричал, садясь на диване, Евгений Иванович, выуживая из трусов полотенце. – Но как он туда попал?

Бальтазар сказал какую-то длинную немецкую фразу, и Ким притворно заозирался, ожидая, что ему сейчас ее переведут.

– А где все? – спросил он. – Куда делась Ада?

Но тут сошлись два, как он понял, актера. Потому как Бальтазар, или как там его, балдевато глядел ему в лицо, действительно изображая если не глухаря, то уж наверняка недоумка.

Ким довольно бодро поднялся и сходил в туалет.

И только идя оттуда, чуть подкачнулся и, схватив голову обеими руками, произнес:

– Вот был бы ты человеком, похмелил.

Бальтазар продолжал глядеть на него с бесстрастной тупостью.

И тогда Евгений Иванович пощелкал себя по гландам:

– Выпить найди чего-нибудь!

И тут Бальтазар неожиданно закивал, засуетился, подошел к телефону. Говорил долго и нудно. И Ким, махнув на него рукой, стал разгуливать по комнате.

И в это время раздался звонок в дверь.

Пока Бальтазар открывал, Ким выудил из обшлага рубашки еще одну таблетку против опьянения и, разжевав ее во рту, проглотил.

Пришел Мосейко.

– Ну, живы? – спросил он.

– Да почти, – ответил Ким. – Голова только трещит.

– Это дело поправимое, – сказал он и извинился: – Мои апартаменты не показались слишком убогими?

– Да ничего, все нормально, – ответил Евгений Иванович и вдруг перешел на пьяное откровение: – Только знаешь, не помню, как засунул я себе полотенце под яйца. Ты уж им не вытирайся.

– Я ему переведу эту смехотину? – кивнул Захар на Бальтазара.

– Да не нужно, а то обсмеет на всю Германию.

Он помолчал и спросил:

– А чего это он тут со мной оказался?

– Да он тоже был такой, как вы.

И Мосейко показал на разобранную кровать.

– Вон там валялся. – Он тоже принизил голос: – Да еще обблевался. Тьфу!

Он на минуту умолк, а потом сказал:

– А бутылку сейчас Матвей принесет.

И – точно. Через минуту на пороге появился Кубрин.

Выпили без тостов и почти без закуски, потом Мосейко, зажевывая чем-то что-то, потому как не пил, произнес:

– Ну что, Евгений Иванович, давайте подпишем кое-какие бумаги.

Ким остановил работающие челюсти.

– Какие еще бумаги? – спросил.

– Ну насчет поставок горючего, – пояснил Кубрин, – о чем мы вчера говорили. Нам надо две тысячи тонн.

Евгений Иванович сделал вид, что задумался.

– Да вы знаете, – начал он, – я это не привык делать с похмелья. А потом, руки у меня еще не выдрожались. Подпись моя в конечном счете окажется недействительной.

– Но вы же не откажетесь?

– Естественно. Только покажите мне банк, в котором у вас лежат деньги.

Первым дернулся Бальтазар. Судорога по его лицу проехала. На вороных. Облучками соткались торчковые брови.

«Ну что, кисло?» – безмолвно спросил его Ким.

Вторым засучил ногами Мосейко. Пошел швыркать подошвами, словно его междуножным колокольчиком котенок заиграл.

И только Кубрин, раньше других понявший, что вся их затея сорвалась, стал натягивать на морду лежалую веселость.

– Ну как Ада в постели? – спросил.

– Ты вон у немца спроси, – кивнул Ким на Бальтазара, – есть сведение, что он с ней спал.

Он помолчал, держа на весу пустой, давно не мытый стакан, и сказал:

– Так что, ребята, давайте следующий раз встретимся у нас в Царицыне. Только приезжайте с банковской гарантией и без того самого шприца, который вы так усердно искали.

Ким поднялся, поправил на своей груди галстук, покривил пальцами небритую щеку и, так и не услышав в ответ ни одного слова, вышел.

Уже внизу его догнал запыхавшийся Мосейко и сказал:

– Только вы не подумайте, что мы какие-нибудь проходимцы. Я просто не хотел вас огорчать, что понравившаяся вам девушка дрянь. Она, извините, наркоманка. И потому в вашем присутствии шла речь о шприце. А вы тут совершенно ни при чем.

Ким остановился и, пошарив по обшлагу, вытащил крохотную таблеточку:

– Вот, – сказал, – эта-то малость и не дала мне захмелеть. Потому сказки читайте своим внукам.