Текст книги "Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн"

3

Банкир не обладал чувством превосходства даже над самым последним сявым. Максим умел быть незаметным и с виду валахасто-безвредным, и те, кто его плохо знали, имели позыв взять его «на понял». Он сроду не метал икру, когда другие явно менжевали, и, видимо, оттого пахан Сашка Хохол всякий раз, когда возникало что-то щекотливое, звал к себе именно Банкира и не темнил с ним, что может сам во всем разобраться без посторонних, а его пригласил ради понта. Он сразу же говорил, в чем суть, и ждал от более старшего удачника каких-то, по большей части бесстрастных, предложений.

Нынче свою речь он начал так:

– Мне юрцы донесли…

– Молодежь надо на фефер сажать, а не слушать, – на это буркнул Максим.

– Но если они дело говорят… – не согласился пахан.

– Вот это, – тяжело начал Банкир, – встречает меня Петька Юлок, помнишь, в пятерке вертухаем был.

– Ну?

– Говорит: «Этапница одна тебе шукнуть велела». – «Чего же?» – спрашиваю. «Шнифер у вас один объявился. Под сраку лет ему, а у него ни одной ходки к хозяину». – «Ну и пусть домушничает на здоровье», – говорю я Юлку. А он мне: «Так вот он – подсадок».

– А что за этапница и куда ее заголили? – осторожно спросил Хохол, сжевывая с синюшных губ простоквашу бели, что всегда появляется у него во время разговора.

– Не сказал.

– Вот как раз о скачках я тебе и хотел рассказать, – продолжил Хохол. – Не в ровни все получается.

И речь пошла о том, что известный домушник, почти шнифер, облюбовал одну хавирку. Ну, нарисовал, что хозяева на дачу мотнули, и – со связкой ключей на шее – к замку. Слесарь, мол, из домоуправления.

Позвонил для начала. В ответ только канарейка дурнотой заорала.

Вошел чин-чинарем, прохоря снял, потому как любил работать босиком – соседи не слышат, что в квартире шмон.

Заметил на буфете пятихатку неразменную.

Только к ней лапу протянул, его по черепу сзади – шлясь!

В глазах помутилось.

– Вот это промацовка! – сказалось само собой.

А мужик, что ему навешал, мешок ему на рыло кинул, думал, что тому кобздец пришел.

– Так вот, – поведав обо всем этом, произнес пахан. – Кто-то нас держит под примусом.

– Ну а чего с Атасом? – спросил Банкир.

– Отмазали. Вроде в чужую хату по пьяни забрел: а там и получил по мырсам. Ведь кто знает, что свой своего угадал с просыпу?

– Так, думаешь, не тот ли это шнифер? – спросил Банкир, поеживая спиной, что у него внезапно засвербела. Так случается всякий раз, когда он нападает мыслью на что-то особо жгучее.

– Да вот такая мысля есть.

Хохол помолчал и потом признался:

– Когда в лагере кто-то масть держит, там понятно. Но вот тут какая блядь верхушку давит, никак не прознать.

– Плохо стараешься, – буркнул Банкир.

– Да, считай, все на бровях стоят.

– Их хоть раком поставь, толку не будет. Нужна толковища.

– С кем?

Банкир глянул на пахана с той долей подозрительности, с которой смотрел на весь мир, но сказал сдержанно смято:

– Есть один деятель из фраеров, который сроду и балерины в руках не держал.

– Значит, до замков дело не доходило? – уточнил пахан.

– Он не то что в отмазке всю жизнь проходил, а знаешь, в таких весельчаках, что и дрючится через варежку.

– Ну и что?

– Это он жевалки раскрыл на все, что кругом простирается. А как кто заломит рога, тут кенты подваливают, лепешок ему на морду и пинают до будь здоров.

– Ты его знаешь? – спросил Хохол, чуть подглыкнув от предчувствия, что речь идет о стоящем сопернике.

– Конечно, – ответил Банкир. – Он в Светлом в парнях шестерил.

– А как его кличут? – поинтересовался Хохол.

– Эрик Булдаков.

4

Эрик Булдаков переживал ту степень человеческой наглости, когда душу не рыхлят угрызения и не трогают иные чувства, связанные с ощущением совести. Он как бы воспарил над всем, что простиралось внизу, как самолет вонзался в тучу, чтобы из нее вылететь надвинувшейся над пространством тенью, тушующую пятнистость местности, что простиралась окрест.

Порой он, кажется, различал на земле кивания головок татарника или танцевальные всплески плакучей ивы, которая, как заламывающая свои бескостные руки балерина, кружилась в немыслимом танце.

А ощущение сверхсебясамого, ежели это можно все соединить в одно слово, пришло ему после того, как – так уж само собой случилось – тот спортивный клуб, который он создал, неожиданно превратился в сборище «качков», тех самых шеястых парней, которые могли заломить быка. Сперва они гоняли дурь, тузя друг друга, потом однажды вдруг нашли себе иное применение.

И опять же помог случай.

Эрик до сих пор помнит этого сухопарого, о двух вздернутых бровин, старичка, который чуть ли не с порога спросил:

– Набокова не читал?

Булдаков на всякий случай ощерился, чтобы нельзя было понять «да» или «нет» он скажет, и худыш неожиданно произнес:

– Я пью его прозу, как в зной родниковую воду, и горло перехватывают слезы.

Попробовал подвсхлипнуть и Эрик, понятия не имеющий, кто такой Набоков.

– А «Лолита» его что стоит! – продолжил старичок, и Булдаков вспомнил, что про «Лолиту» кто-то говорил. Это книга, где чувак признается, как развратил малолетку.

Они вышли в еще не одетый в листву парк, и старик сказал:

– Я вообще-то к тебе по делу.

– По какому? – осторожно спросил Эрик, думая, что и дальше треп пойдет о литературе.

Старичок перехватил проехавшего с детской горки на заднице, потом поднял к нему свое засивелое от усилия лицо.

– У тебя бугайки, по-моему, зря взбрыкивают.

Булдаков ненавидел иносказаний. Потому, глядя в оранжевую от ржавчины воду, скопившуюся в обрезке от бочки, уточнил:

– Не зря даже у стоязника ноздря.

– Выражусь точнее, – продолжил худыш. – Чем твои ребята, кроме пустолома друг друга, занимаются?

– Ну кто учится, – начал он загибать, – кто работает.

– А они должны служить! – вырвалось у старика.

– Ну некоторые пошли в армию…

– Темный ты человек, Булдаков, – вдруг произнес незнакомец, и Эрика озадачило, откуда тот узнал его фамилию.

Им навстречу продефилировала девица.

– Ух и краля! – сказал дед. – При ней и шмаровозом поработать не грех.

– Кем? – не понял Эрик.

– Сутенером, – перевел худыш.

Продолжая озираться, девушка уходила все дальше и дальше.

– Ты, наверно, думаешь, – продолжил незнакомец, – это она на тебя пялилась.

– А на кого же еще? – самодовольно вопросил Булдаков. – Не на вас же.

– Это почему же? У меня в глазах реянье над водой огней и звезд, что я могу показать не только отуманенный город, но и вспененную воду золотого пляжа.

Эрик искоса глянул на расхваставшегося старика и вдруг заметил у него на пальце толстенный перстень с печаткой.

– Сейчас, – тихо продолжил незнакомец, – когда в народе загуляли вольные деньги, все акценты сместились в сторону обладания ими. И теперь тот, кто побирался, по-казачьи говоря, копействовал, теперь вдруг зажирел и его потянуло на встречанье рассветов и провожанье закатов не на родном тихом Дону, а, скажем, на Средиземном или на Красном море. А у некоторых и в застой карман не был пустой, зато куда было деньги сбыть, где свою живучесть показать.

Откуда-то донеслись раскатисто-хрупотные звуки. По аллее парка заклубилась какая-то национальная свадьба.

– Видишь? – спросил старик. – Кто он раньше был? Позер и пройдоха. А теперь гляди, как прет с бантом на груди.

Лицо жениха Эрику тоже показалось знакомым.

– Кто это? – спросил он.

– Мир Тоймалов, базарком. Вишь, как в ширину пошел, – не обхватишь. А то в иголочное ушко пролезал.

– Извините, – заискивающе начал Булдаков, – но мы не познакомились.

– Это неважно! – ответил тот. – Как там у классика? Зови меня Максимом Максимычем. Здорово, правда?

У их ног сел голубь. И заворковал с каким-то особенным приохом.

– Я в детстве, – продолжил Максим Максимыч, – своим товарищам клички давал: Димка Воплёжник, Тонька Визжуха. А ко мне вот это Максим Максимыч приклеилось.

– Так вот, вы говорили про ребят, – напомнил Булдаков.

– А я уже думал, что ты все понял.

И вдруг заговорил совсем о другом:

– Людей в тридцать третьем хоронили в ямы. И вот однажды утром пришли, а там живой копошится ребенок.

Эрик напряженно молчал.

– Это был я. А в землянках Сталинграда крысы есть не давали. Только чего-нибудь потянешь ко рту, они тут же вырвут.

Он еще больше привскинул всхолмленные волны своих бровей и продолжил:

– Сейчас молодежь искапризилась вся. Потому как в несменяемых рубахах не ходила. Голода не видела.

– Ну и слава богу, – вставил Эрик.

Но, казалось, Максим Максимыч его не слышал:

– И каждый пьян от ощущения собственной греховности. И вот когда изучишь этот преступный оптимизм, то восхитительно ясно поймешь: вы вам необходимы.

– Зачем? – простовато спросил Булдаков, как бы руша это лучезарное открытие старика.

– Агрессивнее вопросить прямо: «За каким чертом держать вас рядом с нами?» Но отвратительность ответа в том, что у нас опыт и тот блеск в глазах, которого вы еще не достигли. Бесполезная блажь думать, что кто-то лучше нас. Что прикосновение к миру прекрасного делает богаче и нравственная чистота объединяет. Все это тихая сладкая ложь. Если что-то держит клан – это страх и власть.

– А деньги? – поинтересовался Эрик.

– Это – шелушня! Она лежит повсюду. Надо только нагнуться и взять ее.

– Но как? – опять понаивничал Булдаков.

Если честно, его уже стал раздражать этот поувеченный жизнью старик, сучок на этой обветшалой земле, такой же сухой, как и его палка, полированностью сравнявшаяся с не очень высоким лбом. На нем уже перестали гармошиться морщины. Одна гладкота, которая одновременно подчеркивает удивление и вопрос.

И еще по краю лба, ближе к волосам, наметилась некая лиловизна. Она заползала в его чахлую шевелюру и хоть и не виделась там, но угадывалась потерявшим ярчелость чернильным пятном, которое кто-то пытался смыть с помощью слинялой седины.

– Как взять деньги? – тем временем переспросил Максим Максимыч. – Вокруг вас тьма разных фирм, магазинов, торговых палаток…

– Ну и что? – остановил его перечислительность Булдаков. – Мы уже пытались со многими говорить об охране. Но все отмахиваются.

– Отлично! Давайте возьмем ближайший от вас кооператив «Орикон». Что вы о нем знаете?

– Да ничего, – чуть подумав, произнес Булдаков.

– А зря! – назидательно-напорно начал Максим Максимыч. – Директорствует там некто Затевахин Виктор Изотович, в прошлом лепила.

– Кто? – вырвалось у Эрика.

– Фельдшер. На зоне мушки наводил.

– Какие мушки?

– Татуировку мастырил.

– А за что он туда попал?

– Во! – вскричал дед. – Это уже Папуа – Новая Гвинея! Вот тут-то его и подворухнуть, наколоть как фрайера. Мол, на зоне шланбоем был?

– А кем это? – полюбопытничал Булдаков.

– Водочным спекулянтом.

– Ну и что?

– И сюда, мол, пришел ха-ха ловить? Потому, считай, к тебе кичман домой приехал. Штрафной изолятор, значит.

– Ну и что он?

– Не захочет кипежа. И вот тут-то ты со своей ювелирной мордой. «В чем проблемы, сосед?» Тот увидит, что с тобой пару молотобойцев-убийц, сразу смикитит, кто фуфырь вздул.

С этого началось.

А через неделю кто-то разом три киоска сжег. Тут уже сами прибежали. Потом опять Максим Максимыч наведался.

– Сколько тебе Затевахин мечет? – спросил.

– Пятнадцать процентов.

– Пять моих! – сказал старик. И уточнил на ущербе ухмыли: – За идею.

А Булдаков знал, что все это творится, конечно же, под руководством этого некоронованного, а может, наоборот, в какой-то высокий ранг возведенного пахана.

– Теперь, – подсказал Максим Максимыч, – надо обратать Мира Тоймалова.

– Но как? – вырвалось у Эрика.

И тут старичок подсказал.

А уже через месяц боговал на базаре.

Так потихоньку, полегоньку, присовокупляя к своей деятельности и угоны тачек, и даже промысел проституток, вышел он постепенно на наркоту и сразу настолько свою значимость поднял, что перед ним стали заискивать все от ментов до больших начальников. И пока издавали презираемые народом законы, он тут писал свои, и часто они затрагивали интересы того, истинного, если так можно выразиться, уголовного мира, в котором правит «закон» и величайшая степень ответственности. Сперва Эрик думал, Максим Максимыч, по фамилии, как он установил, Слупский, именно оттуда. Но очень скоро убедился, что – прилепок. Умный, хитрый, но – прилепок. И все про свою судьбу им было сочинено-пересочинено, потому как на самом деле он являлся одесским разночинцем.

Но роль-то свою он сыграл. Потому Булдаков и поминает его добрым словом. А иногда даже пьет за упокой его души, потому как Максим Максимыч из пятнадцати захотел иметь десять процентов.

И вот нынче, как ему объяснили, он должен иметь встречу с настоящим авторитетом.

5

Эрик сидел за рулем своего «мерседеса» и думал только об одном: на какой машине приедет тот самый авторитет, с которым ему предстоит эта неожиданная встреча. Он уже чувствовал, что находится в центре власти, и сугубо неверно думать, что над ним кто-то стоит. Хотя он отлично знает, что такое «откат», и, коль к тому понуждают обстоятельства, не скупится на взятки.

Спора нет, выбор жанра сейчас за ним. Но демонстрация культуры раскрепощения духа еще не говорит, что он эстетически воспитан для того, чтобы объявить себя правителем всего и вся. Он знает, что саморазрушение человечества начнется тогда, когда не раз сужденный мирским судом будет ожидать суда небесного. А сейчас кто они? Может быть, новые кровеносные сосуды, из которых некий воздушный паук лакает нектар окончания торжества.

Правда, объем размышлений у Булдакова невелик. Житейские контакты его, как правило, кончались одним и тем же. Однажды его сосед Хлипкин, видя, что Эрик из жалкого словоблуда превратился в непонятную ему фигуру, украл у строителей цемент и дорожку насыпал к порогу квартиры Булдакова, а все остальное спустил в мусоропровод.

Вызвали милицию. И та позвонила к Эрику.

Он вышел в пижаме и с собачкой на руках.

– В чем дело? – спросил.

И у блюстителей не навернулся башмак, чтобы переступить порог его обиталища. Потому как стало понятно, что такие, как Булдаков, цемент не крадут.

А через неделю хоронили Хлипкина. Еще же через две его квартира отошла Булдакову, и он прорубил в нее дверь из своей кладовки. И теперь это был сообщающийся сосуд.

Сейчас, считал Эрик, у него была самая насыщенная жизнь. Потому как первый триумф был пережит, друзья позднего призыва, которые не знали его иным, не переставали ходить перед ним, как бы сказал Максим Максимыч, на цирлах, лицо у него стало без выражения и без складок на лбу, потому как напрягаться в мысли не было никакой необходимости.

Толпа для него была безлика и, как выяснила предсмертная встреча Максим Максимыча, бестелесна. Он смотрел сквозь людскую массу, делая личное одолжение всякому облику, которое вдруг нанизывалось на зрачок.

Паутинно чашу, возле которой стоял Булдаков со своими телохранителями, заткал туман. Потом стал накрапывать небольшой дождичек.

Вспомнилась вчерашняя артистка, с которой он провел ночь.

– Много у вас было женщин? – спросила она.

– Если я скажу, что ты у меня единственная и тем более неповторимая, то даже сам в это не поверю. Потому давай опустим числительные.

Ему самому очень понравился такой ответ.

– Смотри! – тронул его за плечо Генрих Босс. – Кажись, идут.

Действительно, сюда медленно и величаво шли четверо.

– Не выходи! – хрипнул в плечо Эрику Генрих Босс.

– Нет, – подал голос Тимур Забироха. – Лучше я им нарисуюсь. Увидят такого амбала…

Но в это время юркий Радим Косарь уже выметнулся наружу и остановился напротив машины, как бы прикрывая ее собой.

И тут Эрик неожиданно узнал Чемоданова. Максима Петровича. Бухгалтера из Светлого. И именно это открытие как бы раскрепостило его. Значит, в том самом мифическом преступном мире обыкновенные люди, даже такие тихие, как Чемоданов.

И он вышел наружу и двинулся навстречу четверым.

– Сколько лет, сколько зим! – вскричал он, крыля руки навстречу Чемоданову.

Тот отстранился.

– Не надо балагана, Эрик, – сказал.

– Понял, – в ответ безвольно произнес он и указал на Косаря: – Это мой кореш Радик.

Кроме Сашки Хохла, вернее мужика, который и показался ему паханом, и Чемоданова были еще два мордоворота типа Забирохи, у которых, однако, не видно было какого-либо оружия.

И они, собственно, в беседу не встревали, а сразу же отошли в сторонку и тихо о чем-то переговаривались.

– На чем вы приехали? – вдруг спросил Булдаков.

– На лайбе Петра Великого, – ответил Чемоданов, и Эрик осекся, поняв, что не об этом начал речь. Одновременно он вспомнил, что не простой какой-нибудь «виляй-мотай», потому, чуть приосанившись, вопросил:

– Так об чем речь?

И вдруг молчавший все время, как он догадывался, пахан спросил:

– Зачем ты грохнул Максим Максимыча? Ведь это была курица, которая несла золотые яйца.

Эрик уже понял, что тут на вопрос не отвечают вопросом, словом, не стоит прикидываться и спрашивать, кто такой Максим Максимыч, потому он ответил честно:

– Он слишком многого захотел.

– Это была доля для общака, – подал голос Чемоданов.

– Значит… – начал Булдаков. – Старик был ваш?

Ему никто не ответил.

Он искал внутри себя не только какие-то чувства, которые бы оживили анемию его лица, но и более сильное, чем у пришельцев, слово, питанное особой энергией, способной оградить его от ущерба. Но вчерашние идеи не ложились на нынешние эмоции. И смутной ситуацию делало присутствие Чемоданова, чрезвычайно щепетильного во взаимоотношениях человека, знавшего его по прошлой жизни как бездумника с рваной энергией души.

Таким он, собственно, остался и сейчас, и жалостливое презрение, которое он видел у Чемоданова тогда, кажется, не покинуло его и по сей день. И это злило и озадачивало. Видимо, пахан наверняка не признает его так трудно наработанного авторитета.

Хотя он отлично знал, что в борьбе с собственным эгоизмом побеждает тот, кто меньше всего о нем думает. И ему запросто можно было не ходить на эту встречу, и никакая бы сволочь не упрекнула бы его в трусости. Хотя пахан пришел к нему с явно обоснованными претензиями. Он убил его человека. Но почему тот отщелился от стандартов общей жизни и взял слишком высокую ноту?

И вдруг Эрик понял. Да потому что был подвластен. Потому что не выдержал кинжального взора вот этого самого насквозь непонятного человека.

И именно эта непонятность, наверно, держит в заложниках у него Чемоданова, заимевшего право на секреты, а значит, до резкости определенно утратив служение своей жизни.

Помнится, когда старика настиг его приказ, он, потянувшись, произнес:

– Прими, Господи, душу его с миром.

И полуповернув к исполнителю Забирохе голову, побаловал себя философией:

– Смерть – это последнее и высокое таинство.

Так, слыхал он, когда-то говаривал Гришка Фельд, конечно, умыкнув притчу из какой-то книжки.

Сейчас, вернувшись к мирским помыслам, он даже чуть не произнес расхожую фразу Фельда: «Ну что ж, мой грешный разум готов к поминальному слову», но спохватился, вспомнив, что это мог держать в памяти и Чемоданов, потому запоздало ответил как фраер, исповедующий искусственную романтику:

– Моя контрразведка вычислила, что он стучал на нас ментам.

Не смягчая тона, пахан спросил:

– Твои люди и подставили нашего скачка?

Эрик заюлил глазами, потому как не знал, что означает слово «скачок», потому решил солидно признаться:

– Было дело.

– Без достижения договоренности нам не разойтись, – неожиданно подал голос Чемоданов.

И Булдаков понял, что сейчас нужен глобальный довод, чтобы потянуть время. Потому как вероломная конференция, в конце концов, действительно может кончиться не в его пользу.

Но трудно взять отдельно изолированный случай, чтобы на него уповать, потому он объемно спросил:

– А какие будут предложения?

Он не способен, как это делал Фельд, растворить фразу в психоаналитическом тумане, сказав, к примеру, что богемные соотечественники, что сейчас лакают пиво в Париже, могли бы простить социальные последствия его невежества, потому старался вызвать на прямолинейность и своих, как он теперь уже неотвратимо понял, соперников. Правда, в поздние годы ему уже не нужно было плакать детскими слезами, еще больше подчеркивая свою щенячесть, ибо плоды успеха, которые он походя срывал с древа жизни, диктовали и жанр выступления. Он, пышным банкетом отмечая свой успех, как бы между прочим ронял: «Вот он, пример на воздержания!»

И указывал на того, кто, по его наблюдениям, не на равных пил, и произносил: «Прислушайся к слову «трезвяк»? Где там корень?»

«Верховные жрецы», как он звал своих приближенных, поощряли его пьяным подхохотом.

«Значит, в твоей башке зародился «звяк»? – продолжал он. – И для того, чтобы тебе выбрать другое державно-политическое направление, нужна жертва. Стало быть, мы?»

Подпавший под его зрак ежился.

«Ну разве не я, – плакал он пресным голосом, – сжег десять киосков и порушил окна в семи магазинах?»

«Прошлыми заслугами живет только идиот!»

Испытуемого, как правило, доводили до истерики. И тут рвение наказывать и карать у Булдакова сменялось на благодушие, и он, сказав напоследок никому не понятную фразу: «Без реванша не бывает справедливости», воскличал:

– Пусть родится новая мораль!

И сейчас он произнес эту же фразу, только несколько видоизменив ее, поставив вместо «родится» слово «будет».