Текст книги "Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн"

3

Аверьян Максимович не вешал на себя это дело. Оно, как он потом понял, повисло на него само.

С утра его немного познабливало, и он даже воткнул себе под мышку градусник. Но температура оказалась классической – тридцать шесть и пять. Но все равно ощущение некоего дискомфорта не оставило.

– Еще не хватало заболеть, – сказал он самому себе, перебирая на столе то множество, что неведомо как возникало на столе почти каждый день.

Солнце, поштучно поделив форточки и остальную часть окна, желтым пятном легло за угорную неразбериху ковра.

Курепин поднялся, сделал сперва несколько шагов, потом – столько же приседаний и снова сказал самому себе:

– Не расслабляйся, старина! Не то сейчас время.

И с силой потер ладонь о ладонь.

И в это время зазвонил телефон.

– Товарищ полковник! – докладывал Озолов. – Один стоматолог опознал нашего незнакомца из багажника. Он у него неделю назад обтачивал зубы. Должен был прийти вчера, но не появился.

– Фамилию и адрес пациента зубник не записал?

– Есть и то, и другое. Только тот кореец назвался Ивановым, а местожительство указал Мира, девять.

– А что там? – поинтересовался Курепин.

– Областной радиокомитет.

– Понятно.

– Но это еще не все.

– Так! – подоживился Аверьян Максимович.

– Зубник видел, что кореец приезжал на БМВ.

Через час у полковника Курепина лежал список владельцев иномарок. Среди них корейских фамилий не значилось.

– Значит, ездил по доверенности, – сказал самому себе Аверьян Максимович.

Он размышлял, идти обедать или нет, потому как не было никакого аппетита, когда телефон зазуммировал вновь.

– Ваша красавица действительно была в угоне, – сообщил его давний знакомый из ГАИ полковник Рубежанский. – И владелец ее гражданин Израиля Шоломо Ревиво.

– Ну ты и обрадовал! – проворчал Курепин.

– Чем богаты, тем и рады! – подхватил гаишник. – Кстати, машина твоей подруги Пичакчи в этом году не прошла технического осмотра.

Но на этом неожиданности не кончились. Из дежурной части позвонили, что его срочно хочет видеть какой-то парень из Светлого.

– Узнайте, что ему надо? – досадливо произнес Курепин, думая, что это сын какого-нибудь знакомого, залетевший по пьяной случайности.

– А мы ему сейчас дадим трубку, – сказал дежурный.

– Это я, Велимир Тонкачев, – послышался голос Вельки. – Я хочу признаться.

Он вошел крадущейся, едва означающей шаг походкой.

– Здравствуйте! – произнес сдавленно и, заступив то место, где лежал солнечный квадрат, как бы принес в кабинет некоторую сумеречь.

– Проходи, садись, – пригласил его Курепин. – Куришь?

Паренек покачал головой.

– Как у машины там гари надышался, так не тянет.

И полковник вспомнил, как парня там – до выворота внутренностей – рвало. И почему-то подумалось: «Как такой слабак вот так запросто мог угнать машину?»

– Ну что ты мне хотел сказать? – мягко спросил Аверьян Максимович, все же раскуривая свою неизменную трубку.

– Тот раз, – еле слышно сказал Тонкачев, – я машину не угонял.

– Как это? – уставился на него Курепин. – Везде твои отпечатки пальцев, а ты говоришь, что не угонял.

– Вернее сказать, – снова залепетал он, – я не знал…

– Ну давай начнем с того момента, – произнес Курепин, – как ты оказался за рулем. В чем состояла твоя неправда по сравнению с тем, что ты рассказал в Светлом?

– Да все! – махнул он рукой. – Короче, все было так…

Он посидел опущенно с минуту, потом, встряхнувшись, сказал:

– Дайте все же закурить.

И долго разминал сигарету. Потом, так и не прикурив, положил ее на столик, возле которого сидел.

– В общем, подходят ко мне двое. Один спрашивает: «Ты тачку водить умеешь?» Ну я отвечаю: «А чего в этом сложного?» Тогда он дает мне ключи и говорит: «Отгони вон к той лесопосадке, мы сейчас туда на другой машине подъедем».

– Ну? – подторопил полковник.

– Сел я за руль, – чуть спокойнее начал Велька, – доехал до того места, на которое они мне указали. Ну тут они подкатили.

– На чем? – уточнил Аверьян Максимович.

– На машине же, говорю, только на другой.

– Какая марка?

– БМВ.

– Так, дальше.

– Потом один из них говорит: «Ну что, в жмурика поиграем?» А второй уже ко мне обращается: «Ты в машине прячься, а мы тебя искать будем». И – ко мне. А в руках тросик такой, удавкой свернутый.

– Ну и что?

– Тут я и дал деру.

– И больше ты их не видел?

Парень покачал головой.

– А что-нибудь они кричали тебе вослед? – поинтересовался Курепин.

– Нет. Только тот, кто ко мне приходил, крикнул своему напарнику: «Смажь его!» И две подряд пули пролетели рядом с моей головой.

– А выстрелы ты слышал?

– Нет, только слабые, похожие на хряск хвороста, хлопки.

Курепин настроился на громкую связь и, после того как ему ответил Ульбеков, приказал:

– Прочешите еще раз ту местность, где нашли сгоревшую машину.

– Да мы там все излазили, – ответил Ефим Тимофеевич.

– Но не так тщательно. В Тонкачева стреляли. Должны быть гильзы.

– Вас понял! – коротко доложил Ульбеков.

– Действуйте!

Полковник рассмыкал было углохшую трубку, потом спросил:

– А почему же ты не признался сразу?

– Да начитался, что сейчас почти всех свидетелей убивают. А потом…

– Что?

– Хозяйка машины подала в суд, чтобы я возместил ущерб.

– Все ясно.

Но, как через два дня стало понятно, до ясности в этом вопросе было еще далеко. Потому что именно на исходе вторых суток, то есть почти в полночь Тонкачев позвонил Курепину домой, неведомо где раздобыв номер его телефона.

– Товарищ полковник! – сказал он. – Все, что я прошлый раз говорил, – неправда.

– Уточни, что именно? – подбодрил его голосом Аверьян Максимович, поняв, что парень зря не позвонит.

– Тех двоих, о которых я в прошлый раз говорил, не было.

– Как это так?

– Просто! Их не существовало.

– Ты их придумал?

– Нет, про них мне велела сказать…

В это время связь оборвалась, и сколько Курепин не аллокал, больше ему никто не отозвался. А на второй день Ульбеков позвонил, что Велимир был убит в телефонной будке ударом ножа в горло.

Вот тут-то Аверьян Максимович и решил это дело взять на себя. Слишком много в нем оказалось непонятным и загадочным. Та же «бээмвэшка». Что за нею стоит, ежели она вынырнула из недр безнадежного угона и с прежними номерами столько колесила по городу?

Одно стало ясно, во всем этом деле замешана женщина, раз Тонкачев произнес слово «велела».

Но первое, с чем пришел к нему Озолов, – был опознан труп. Когда его предъявили корейцам, они в один голос сказали, что это – Ким Юн Ман.

О нем уже в милиции кое-что было известно. Например, что он скупает тут цветной металл и отправляет его за границу, а сюда гонит разный импортный товар, продавая который и кормится вся община.

Сам же Ким несколько раз был замечен в чем-то близком к махинациям. Но доказать это так и не удалось, потому от него отстали.

Но то, что еще припас Озолов, заставило полковника Курепина присвистнуть.

Артем Илларионович положил перед ним фотографию, на которой – в свадебной фате – рядом с Ким Юн Маном была не кто иная, как Радмила Пичакчи.

– Так, значит, в багажнике ее машины был собственный супруг? – вырвалось у Курепина.

– Выходит так.

И в этот момент позвонил Ульбеков и сообщил, что в лесопосадке никаких стреляных гильз найдено не было.

– Да откуда они там! – сокрушенно произнес полковник и повелел: – До приезда нашей опергруппы к телефонной будке, где убит Велимир, никого не подпускать.

– Ну и какие у вас мысли? – спросил своего бывшего начальника Озолов.

– Ты знаешь, даже сказать нечего. Во-первых, надо немедленно допросить Пичакчи. Поехали к ней сейчас же!

Он собрал со стола какие-то бумаги, сунул их в сейф, натянул шинель.

Садясь в машину, он думал о корейце. Подторговывать бы ему потихоньку – нет, на быстряк потянуло, на шармака. И вот – веревка на шее.

– И может, не на одной.

Это неожиданно сказалось вслух, и он покосился на шофера, но тот не обратил внимания на то, что бубнил начальник, тем более что в это время о чем-то говорил с Озоловым, удобно устроившимся рядом с ним, потому как Курепин всегда ездил на заднем сиденье.

Дом нашли быстро. Позвонили.

Когда с третьей попытки никто не ответил, дверь напротив отщелилась, и старческий голос ответил на вопрос, который еще не задан:

– Она на дачу уехала.

Когда – вдогон захлопнувшейся двери – Озолов задал вопрос: «Где у нее дача?», старуха не ответила, равно как и не открыла дверь, когда нажали кнопку ее звонка. Зато вышел сосед из квартиры, что соседствовала с обиталищем Пичакчи.

– Извините, вы к моей соседке? – спросил он.

Заискивания портили его стать. Он становился жалким и бессмысленным.

И вдруг начал нести, как показалось Аверьяну Максимовичу, какую-то околесицу:

– Человек проверяется в неудобствах. В комфорте всяк ангелом кажется. А вот когда у тебя на одной ноге сапог, а на другой лапоть, – тут уж не до благодушия.

Еще он говорил о каких-то перепадах в щедрости, потом, наконец, с воодушевлением покаялся:

– Простите, удерж свой не мог упредить.

И нелепый жест подтвердил отсутствие мысли. Конечно, намолчавшись в одиночестве, он мог еще болтать о чем угодно. Но он произнес еще только одну фразу:

– Горько, когда человек живет, сопровождаемый пониманием своей греховности.

– Вы опять о соседке? – осторожно спросил его Курепин.

– Нет, о себе. А о Радмиле чего говорить, ей неблагодарно думать, что она никто.

– A сейчас вы не знаете, как ее найти? – осторожно произнес Озолов.

– На даче она, – уверенно ответил старик.

– А как туда проехать?

– Новый мост на Семи Ветрах знаете? – И вдруг осклабился: – Совсем забыл, милиция же все знает. Не доезжая этого моста сойдете влево вниз, и там – вторая от дороги и есть ее хоромина.

Курепину неожиданно захотелось спросить, откуда дед знает дачу Пичакчи в таких подробностях, но раздумал. Дело соседское. Может, груши ездил трясти.

И дачу нашли без хлопот. Посмотрели внутрь двора через щелявый забор – никого не видать. Подошли к калитке.

И вдруг Аверьяна Максимовича посетило то всепроникающее чувство, когда кажется, что ты распластан душой и распростерт телом. Это ощущение посещает его в минуты неожиданности, которую ждешь.

Радмила лежала посередине комнаты, далеко откинув голову, как бы демонстрируя свою уже схваченную в нескольких местах ободками складок шею. Но чуть наискось пересекал их синюшный след, точно такой, который был на горле у Ким Юн Мана.

– Ну что, – со вздохом произнес полковник, – вызывай опергруппу.

Глава третья

1

Он смотрел на оскал камина, и во впадине его взора, казалось, не было глаз. И именно с вот этим безглазием Моторыга, кажется, видел, как в парке напротив замедленно отрывается лист, парит, потом, кружась, летит неведомо куда и, наконец, мягко, этак невесомо, приземляется, точнее, притравляется, потому как падает на лесную овсяницу, так и не достигнув почвы.

А может, за окном уже скоропись дождя, и тот же лист – по прямой – сверзивается вниз, под самый комель, как раз на землю, и там лежит, трепыхаясь, как крылышко только что подстреленного воробышка.

Судя по слитному скрежету, за домом два трамвая, разъезжаясь, как бы соревнуются в неуклюжести, подзванивая друг другу, не догадываясь, что со звонком для кого-то умрет свобода и целых десять лет каторги явно не покажутся одним днем.

Выкроив час, прибежала на обед жена. И Моторыга, отчужденнее, чем всегда, поинтересовался:

– Ну как у тебя там?

Она поняла, что он спрашивает о конфликте на работе, потому ответила со всегдашней словоохотливостью:

– Не сказать, что стало честнее, но образовалось.

Придя в урочное время домой, Ефим Леонтьевич, вот так одиноко сидя у камина или у окна, размышлял обо всем, что творилось вокруг, да и в самом себе тоже.

Сейчас он думал о развале Союза, о том самом СНГ, созданном, что называется, на смех. Теперь дорога для милиции везде закрыта. Можно человека туда заманить или украсть. И все. Как говорится, с концами.

А недавно он натолкнулся на одну контору, которая занималась…

Ему даже страшно об этом заикнуться. Тем более что начальство, когда он ему о своих наблюдениях доложил, довольно откровенно сказало:

– А вы сами, случаем, не того?

А все случилось так, что к нему на прием пришел некий врач Швейбель-Шваронок и, собственно, признался в одной мерзости. Дело в том, что он взял себе за правило записывать за своими клиентами предсмертные слова. Зачем ему это было нужно, Моторыга так и не усек. Но одно показалось любопытным.

– Вот, это умирал у меня один тип, – начал он, – в общем-то наркоман и пропойца. И однажды, во время покаяния во грехах, неожиданно, скрипнув зубами, сказал: «Я буду гнить, а они, падлы, жить и процветать! Передай то, что я расскажу, ментам».

И вот тот самый предсмертник среди всего прочего, что натворил за свою жизнь, упомянул, что был дилером, посредничающим между психиатрическими детдомами и теми за границей, кому интересно приобретать детей за валюту.

– Ну а зачем это им так надо? – спросил Моторыга. – Неужели в своей стране степанутых найти трудно?

– Все это не так наивно, – ответил врач. – Дети – живой товар. Через некоторое время, когда они вырастут, из них станут отличные доноры.

– Что, им нужна их кровь? – вопросил Ефим Леонтьевич.

– Нет, целые органы.

Вот тогда-то Моторыге стало страшно.

– Там умеют думать о завтрашнем дне, – бесстрастно сказал Швейбель-Шваронок.

Моторыга кинулся было провести расследование. Но те самые детдома, с которыми имел дело предсмертник, теперь оказались за границей.

Окольными путями, но врач дал понять, что пришел сюда вовсе не возмущенный всем тем, о чем признался ему умирающий, а из боязни, что то же самое он мог сказать кому-то из тех, кто его посещал, и они – заодно – могли бы брякнуть, что знающий все это доктор не известил об этом кого надо.

Особенно одосадовало его то, когда перед уходом Швейбель-Шваронок сказал:

– Вообще-то я гинеколог и это не моя сфера. Но во время дежурства приходится сталкиваться с теми, кто в изоляторе доживает последние часы.

Намекнув на его невсеведомость, начальство еще сказало:

– Вы лишнюю головную боль на себя не навлекайте. Нам бы хоть со своими бандюгами справиться.

Вот и все. Как говорится: «плыви и плавься».

Вообще, ежели честно сказать, Моторыга разочаровался в московских порядках. Было тут столько нарочито-надуманного, этакого безрутинного, что ли. Каждый, обряженный даже по-походному, не избегал лоска или шика. Словно это главное в работе милиции.

А у одного начальника он даже увидел надпись, которая гласила: «Искусство воровства не должно превышать меры жертвы».

Естественно, это он где-то вычитал, и, может быть, в контексте оно звучало и к месту. Вот так же – ни с того ни с сего – вызывало недоумение.

Вот почему чувство ломтеотрезанности не покидало Моторыгу ни на минуту.

Ефим отошел от камина к окну и увидел, что дождя никакого на улице нет. Зато ломкими шагами выходит на середину улицы его сосед-алкоголик. Казалось, именно за равновесием ходил он в магазин, потому как возвращался довольно бодрой походкой и теперь, видимо, столб казался ему – тогдашнему – под стать, потому как он старательно обходил его стороной.

Сосед и в городской квартире переживал бивачные лишения. Спал прямо на полу, ел на коврике, изображающем дракона, а вот для разговора с самим собой поднимался на ноги и долгие часы бродил по комнате, осуждающе кого-то переспрашивая:

– На этом, говорите, подскальзывались все? Но только не я, потому как не имею идеализированных чувств. Потому постскриптум не будет печальным.

Порой ему, видимо, казалось, что рядом по-старому мирно дремлет кот, неподвижный, как отлитый из рыжей бронзы, потому как он говорил:

– Ну что, золотеешь, мяучник? Золотей!

Другой раз ему, наверно, виделось, что он на море и волна не только пришвыривает его к стенке, и – в паузу между кудолчаньем у пирса, отвлекала назад, в кипяток прибоя, в бесконечность собственного безумства. И тогда он долго и нервно кричал.

Один раз подобный приступ посетил его в подъезде, и Моторыга был свидетелем, как он кричал:

– Смотрите, в небе коловращение звезд!

А на самом деле в ту пору был белый день.

Порою в нем проступала ломившаяся сквозь трусость решительность, и он заверял:

– Все! Отныне и навсегда капли в рот не возьму! Можете заказнить меня, коль будет не так.

Во время короткой паузы в питие он вдруг открывал, что у соседки, несмотря на возраст, изящнейшие ушки, и скомканно признавался ей в любви. Шел на рынок, где лицедействующий базарный люд вел себя волшебнически цельно и артистически. Он находил какого-либо изящного торговца, как бы подпадал под его жесты и, сам того не ведая, оказывался с рюмкой в руках, в ответ на чье-то непритворное признание в трудности – выпивал. Выпивал под собственный хохот, потому что кто-то из транзистора, включенного прямо на полке, произнес такую фразу: «Наши идеи получили поддержку в мире и за его пределами». За это тоже захотелось выпить. И домой он возвращался, когда солнце плакало в его глазах.

– Разве это житейство? – повторял он фразу, услышанную на базаре.

Он встречал соседку и вдруг понимал, что его чувства были поверхностнее ее лжи, и радовался, что не предложил ей стать его избранницей, чтобы не подгонять приструганную к ней любовь.

Сосед часто обращался к Моторыге за деньгами. И начинал это примерно так.

– Жизнь у вора изменчива и фатальна, потому я не краду, я честно прошу на день, который набряк промозглостью, или на то, что покривила тени взошедшая луна. Словом, я беру на то, что человеку не приносит ущерба или разочарования.

Сперва Ефим безусловно давал. Потом частые обращения стали его злить, и однажды он отказал, соврав, что нет денег. И тогда алкаш сказал:

– Когда я находился в том возрасте, когда руки не ловки, а все остальное непослушно, одна одесская проститутка мне сказала: «Женщине и нищему нельзя говорить «нет». Надо сделать вид, что ты их не замечаешь. А коль уж заметил просящего, не откажи в его стражде».

Моторыга еще постоял у окна, посмотрел, как в небе трудно умирала кровоточащая заря. Как шли из школы – тоже соседские – две гладучие девки, еще не невесты, но уже и не подростки. И ему вдруг захотелось взять из холодильника бутылку коньяка и отправиться к соседу. Сотворить для того, может быть, самую главную радость в жизни. Он даже сделал первый шаг, чтобы осуществить то, что неожиданно задумалось.

Но в это время зазвонил телефон.

Начальство захотело видеть его самым срочным образом.

2

Спал лес, дремали камыши, дрыхли топляки, уронив полтела в воду. Бодрствовали только одни комары. И не только бодрствовали, но и буйствовали. Неистовствовали. Как в колокольном зеве, бились в ушной раковине.

И еще – рядом давился воркованием ручей.

Звуки же, что доносились из глубин леса, были самые разнообразные. Порой, например, казалось, что откуда-то долетает общественный храп.

Конебрицкий прислушивался ко всему, что творилось вокруг, и думал, вот стоит он на том месте, которое таит в себе беспредельную явность добра. Говорят, в этом Якутском крае алмазов хватит на то, чтобы им увешались все женщины мира чуть ли не на тысячу лет.

Он ковырнул ногой землю. Ничего примечательного. Разве что какой-то слеглостью отдает.

Когда Конебрицкий свое отминистерил, то думал, что про него решительно и навсегда забыли. Никаких предложений деловых, да и иных тоже встреч. И, главное, не было денег, чтобы и дальше жить с размахом. Правда, кооператив «Коэл», в котором главенствовала жена, чего-то давал. Но не настолько, чтобы баловать себя шиком.

Правда, в Ялте он малость побоговал. Но там за все платил Жирняк. И еще Рафаил Бабчик кое-что подкинул. У него сейчас дела идут, как он сказал, почти идеально.

И когда, вернувшись в Москву, Конебрицкий собрался было позвонить Фантомасу, чтобы спросить, как же жить да быть дальше, как к нему вдруг пришли два его заместителя еще по институту Тамара Жилевич и Егор Майденман.

Тамара стала, кажется, еще толще и губастее, а вот Егор напрочь растерял свою степенность.

– Ну как ты отдыхаешь? – спросил Майденман. – Бока еще не пролежал?

Тамара, закуривая, выдохнула с дымом:

– Не то время сейчас, чтобы на боку лежать.

И Конебрицкий разом оживился:

– Есть какие-то предложения?

– Мы их пришли услышать от тебя, – неожиданно заявил Егор.

– Не понял! – опешил Конебрицкий.

– А чего тут понимать? – подхватила Жилевич. – Мы – готовые заместители, а ты состоявшийся начальник. Давай организуем что-то этакое, чтобы и себя насмешить, и других прослезить.

Константин заерзал на стуле.

– Ты знаешь, чем я занимался в институте много лет? – начал с наводящего вопроса Майденман.

– Да, – ответил Конебрицкий, – связью с зарубежными…

Он не дал договорить себе сам, вскричав:

– Понял! Но чем вы предлагаете заняться?

– Алмазами! – сказала Жилевич.

Конебрицкого сковало колотье. Оно всегда возникает у него в левом боку, когда разгуливается дыхание.

– Ну… – через заминку спросил он. – Как ты это себе видишь?

– Просто, – ответила Тамара. – Ты берешь большой кредит, мы отправляемся в Якутию, объединяем там старательские артели в кооператив и – вперед и с песней!

– А я в ту пору, – подхватил Егор, – найду за рубежом тех, кто возьмется за обработку наших алмазов.

– Но ведь на них государственная монополия! – вскричал Конебрицкий, стараясь сделать какой-то продых во всем, что так нечаянно свалилось на него.

– Потому-то и нужны твои министерские связи, – произнесла Жилевич. – Надо создать какую-то, пусть околоалмазную, но все равно близкую к этому структуру. А главное, быть при деньгах. Тогда все заварится очень быстро.

И все именно получилось так, как предрекала Матара – так дразнили Жилевич в институте. Кооператив они назвали «Алдан» и очень скоро поняли, что ручеек, по которому уходили алмазы налево, очень легко превратить в реку.

И вот нынче бродит Конебрицкий по Якутии. Бродит вроде бы один. А в отдаленье четверо к кустам присматриваются. Это его телохранители. Потому как дорогой стала его жизнь, почти бесценной.

И только единственные, кто относятся к нему тут без почтения, это комары. Нету с ними никакого сладу. А как хочется походить по той земле, что тебя так щедро и бескорыстно кормит.

Недавно заходил к нему Венька Бейм. Какой-то угрюмо-слинявший, как бы перелицованный, что ли. Долго восхищался надписью, умыканной Константином из какого-то фильма: «Сегодня стоит двух завтра», потом пошел поносить каких-то клептократов, про то, что у нас нет служб, прогнозирующих способности, и что вообще мировая история еще пожалеет, что в свое время не поддержала Россию.

Таким сложным образом он просил денег на издание своих стихов.

Конебрицкий выслушал его с мировой скорбью на лице и сказал, что денег нет. И хоть это было не так, угрызений не осталось. Хотя бы по той причине, что, обнародуя свою программу, не казни других, что они преуспели, – а Бейм это делал. Потом нельзя уповать на бросовые цены той же бумаги. Что, мол, издание Косте почти ничего не будет стоить. Коль так, так зачем же ты пришел? Все бы решил собственными силами. Раз все так просто…

Словом, отказал.

И все равно Вениамин прочитал ему стихи, без которых, он считал, мир не может спать спокойно.

Они действительно прозвучали торжественно:

 
Выкралась луна, как тать, на небо,
Тонкий перстенек – невестин век.
Кто твоей слезой впотьмах погребал,
Кто твоим желаньем пренебрег?
 
 
Катится тоска к аминю камнем,
В сны вползает дремы полусвет.
Закляну одну тебя строками
Теми, что не сможет выдумать поэт.
 
 
Ожерелье тьмы гортань галантно лижет,
Песня ледниковой сказкой рвется ввысь.
Я своей тоской до пепла выжат –
Отзовись!
 
 
Как тесна тебе и как неимоверна
Жизнь, которой ты отчаянно живешь.
А душа моя – забытая таверна,
Где еще жива нагаданная ложь.
 
 
Умирает вечер, заживо сметенный,
Никнет первый снег, страшней молвы.
Буду вечно жить, тобою угнетенный:
– Позови!
 
 
Выкралась луна, как тать, на небо,
Тонкий перстенек – невестин сон.
Почему тобой я узнан не был,
Но твоей тоской был ослеплен?
 

Конебрицкий стихи похвалил. На том и расстались. Уходя же, Бейм сказал:

– Ежели когда-нибудь созреешь до мыслей об ответственности за культуру во времени, в котором живешь, позвони.

Мудрено изрек и почти непонятно. И, наверно, именно поэтому фраза Вениамина вспомнилась именно здесь, в Якутии, где под ногами алмазы, а в воздухе комар, и где, по метеосводкам, самая лютая зима на планете.

Конебрицкий вздохнул, перекинул ружье с одного плеча на другое и медленно побрел в сторону поселка. Комар явно не давал ему жизни.