Текст книги "Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон"

У Прялина чуть не отвалились ноги. Все что угодно он мог услышать от Деденева, но только не это! Ведь кто-то нового генсека даже назвал Михаилом Архангелом, Да и какие рисовались впереди горизонты! Нет, тут что-то не так.

– Но ведь… – начал было Георгий.

– Больше того, – глухо продолжил Климент Варфоломеевич. Он – шпион Запада, причем всего сразу, включая Америку, агент, как принято называть, влияния.

Прялину надо было отдышаться. Ведь только вчера его вызывали в ЦК, и именно Михаил Сергеевич вспомнил его, как казалось, безвестного корреспондента «Комсомолки», безвыездно сидящего в Волгограде в пору, когда там разминировалось и обихаживалось знаменитое теперь Солдатское поле. И тогда позвонили из Москвы и попросили написать о нем, тогда еще только набиравшем свою значимость коммунисте.

И Георгий написал. И Горбачев его если и не пленил, как и всякий средний умом человек, то вызвал симпатию своей неудержимостью, постоянным беспокойством, порой неведомо о чем. Таких людей в родном Буденновске называли «визгомоторными», чем-то напоминающими пилу «Дружба», когда ею кромсают сучье.

Из начальства, которое особенно рационально правило в Ставрополье, Георгию больше запомнился Владимир Ильич Калашников. У него была, прямо сказать, министерская хватка. Особенно в орошении.

Видимо, заметив, что Георгий пришел в себя, Деденев продолжил:

– Перестройка – это блеф. И мы, русские, кстати, самая доверчивая на земле нация, склонные хоть до самого гроба следовать за мифом, ухватились за эту уловку, надиктованную Горбачеву капиталистами. Я даже подозреваю, что он был заагитирован в пору, когда еще начинающим секретарем ЦК ездил в Англию. Именно там его или на чем-то подловили, или просто – внаглую – спросили: хочет ли он остаться в истории как великий реформатор, затмив славой самого Столыпина, которого, я считаю, уничтожили те же силы, какие сейчас вознамерились править всем миром.

У старика разгулялась одышка, и, чтобы ее сколько-то сдержать, он стал хило так прикашливать.

– Вам плохо? – участливо спросил Прялин.

– Не хуже того, что будет всем, когда народец, запоганивший весь мир, придет править к нам в России, как они называют нашу страну промеж себя.

Он передохнул.

– Я знаю, что снова обижу тебя в лучших чувствах, – снова начал Деденев.

– Это как же?

– Просто. Расскажу тебе об единокровцах твоих друзей.

– Кого это?

– Евреев.

– Ну и что вы такое расскажете?

– Хотя бы то, что, когда в семнадцатом на большевиков неожиданно свалилась власть, русские дураки еще не помышляли, как руководить страной. Все прилаживали ленинскую кухарку с ее тощим задом к широкому министерскому креслу. А эти ребятки уже были готовы все опутать своей ядовитой паутиной. Посуди сам… – Он достал из бокового внутреннего кармана записную книжечку и начал читать: – «В Совете Народных Комиссаров, которым руководил, условно скажем, русский Ленин…»

– А почему условно? – спросил Георгий.

– Да потому что он – еврей. Мать его Бланк – иудейка, а никакая там не немка. Сейчас все будут прикидываться то немцами, то поляками, смотря какие фамилии себе намотали.

Прялину стало горько. Его всегда страшно бесил антисемитизм. Это прелое чувство разоблачительства кого-либо по крови. Может, подобное не было ему свойственно, оттого, что он – в свое время – воспитывался в интернате, среди сирот, где вопрос о расе не стоял, в ходу были совсем другие отличия.

– Так вот, – продолжил Деденев, – среди руководителей Совета из двадцати двух красных чиновников было три русских, по одному армянину и грузину и – семнадцать евреев! Каково?

– Ну в общем-то, – неуверенно начал Прялин, – нормально. Ведь среди них были самые грамотные…

– Да! – со злом махнул рукой старик и стал читать дальше: – «А вот в военном комиссариате, которым руководил Троцкий, из сорока трех людяй в кожанках русских не было совсем, зато евреев находилось тридцать четыре человека!»

– А кроме них кто же еще был? – спросил Георгий просто по инерции, чтобы молча не слушать то, что Деденев прочтет дальше.

– Восемь латышей! Заметь – кого? Именно они потом расстреляют императорскую семью! И один – немец.

И вдруг Прялина осенило! Стало ясно, почему Деденев так рьяно выступает не только против евреев, но заодно с ними и против латышей. Ведь когда-то он туманно намекнул, что его отец был офицером царской армии.

– В общем, все я тебе тут мозги не буду затуманивать. А скажу, подытожив: из пятисот сорока пяти разного рода начальников было четыреста сорок семь евреев, и – в российской-то стране! – только тридцать русских.

Он на минуту умолк, потом спросил:

– Ну каково?

Чтобы не обижать старика, Прялин сказал, что впечатляет. А на самом деле остался при своем мнении, что русские в основном, коли они были грамотные, пребывали в офицерстве или в интеллигенции, которая на революцию смотрела свысока, может, как раз потому, что вокруг нее роились евреи и голытьба. Ну и кто еще был? Простому-то человеку грамота была почти недоступна. Вот и результат.

– Никакой перестройки, – продолжил Деденев, – никому не надо! Нужно активно погонять их же, въевшихся в нашу нацию, чтобы они прекратили злостный саботаж.

– Какой? – без всякой наивности спросил Георгий.

– А тот, что все заводы дымят, фабрики работают, а на прилавках – хоть лысой головой катись. Где продукция? Куда она девается? И я уверен, что есть места, где ее гноят, зарывают, жгут, превращают в лом. И делается это все затем, чтобы мы ни с кем не конкурировали. Чтобы у нас постоянно был недохват и мы бы шли с протянутой рукой к господам капиталистам.

Дождь тем временем перестал, и прохожие стали все гуще и гуще идти по мостовой.

– Пойдем к реке, – предложил Деденев, и они двинулись на набережную.

– Главные враги, – повел свою речь дальше старик, – сидят в Госплане. Это рассадник общей неразберихи и планомерного уничтожения всего живого. И никто не делает никаких выводов. Андропов было взялся, но его тут же умертвили.

– Как? – вырвалось у Георгия.

– Но это наше поколение не узнает. Да и не очень принципиально знать. Главное, он побудил к политическим выводам, и они стали страх как неугодны. И понеслась по стране небеглая весть: завтра враги благой жизни будут тут. И тогда-то возникла мысль его устранить. Георгий помнил, как обезлюдела в пору руководства Андропова Москва. Магазины опустели от зевак – все спешили на работу. В Сандуновских банях заловили какое-то начальство с чужими бабами и тут же навели им решку. Потому все и бежали, как раззуженное оводами стадо.

– Чтобы считать собственные бедствия чужими, – вновь заговорил Деденев, – надо немного – перевернуть все с ног на голову и сказать, что так было.

Он задохнулся порывом ветра и продолжил:

– И вот теперь начнется нашествие, восшествие, пришествие и вообще шествие иудеев по нашей стране. Они сметут все с лица земли: и экономику, и политику, и культуру, и право, и нравственность. Это будет хуже всемирного потопа! – Он вздохнул. – И главное, ты этому будешь не только свидетелем, но и участником. Вернее, соучастником.

Они зашли под фонарь, и Прялин, кажется, впервые увидел, что у Деденева тонкое вызывающее лицо. А маслянистый блеск его глаз говорит о том, что они глядят на все из кондового, сказками увитого прошлого. А рядом из шушуканья и шепота вылущиваются слова, много слов. И они тоже – потопом – наполняют все пространство, которым еще не сумела овладеть другая странная сила.

– Завещанные Лениным ожидания, – медленно начал Деденев после того, как они вышли из освещенного круга, – сейчас не более, как вспышка воспоминаний. Ибо власть, после Сталина, постоянно отвиливала от всего серьезного. Хрущев замахнулся было, туманно пообещав, что обязательно нанесет удар, но тут же забыл о своей посуле. Но его испугались. И брезгливым жестом велели удалиться. И он до конца дней так и не понял, как же это с ним так лихо обошлись те, на кого он уповал.

Деденев поперхнулся каким-то словом, потом обронил:

– Он не ведал, что всякий живет в таинственной зависимости от того, что может случиться в любую минуту.

Прялину казалось, что жаркий фанатизм Деденева, о котором он и не подозревал, теперь пепелил все, что только могло подпасть под власть его суждений. И его спокойный тон нервировал больше, чем истерический крик или площадная брань.

Да, да – нервировал! Георгий вдруг начинал понимать, что отдален от своего старшего друга не только разницей лет, но и бездной разномыслия, разночувствования и другой, не обозначенной каким-либо значком разности.

В световой круг, в который они собирались вступить, откуда-то из тьмы прихромылял кобелек, полакал из лужи и двинулся дальше, опять во мрак, так и не осознав, что по вкусу кровь и вода далеко не одно и то же.

А лужа, к которой они подошли, была кровавой. И чуть поодаль от нее, уволоча за собой черный след, лежал и тот, кто ее испустил.

Деденев спокойно, даже излишне спокойно, как показалось Георгию, склонился над распростертым человеком и произнес:

– Он – мертв.

И тут же подбежали два парня. Стали теребить лежащего.

– Это ваш товарищ? – спросил Деденев.

– Друг, – сказал один из парней.

– Что же вы его не уберегли?

– Он был один? – спросил второй из парней.

– Кажется, да, – ответил Прялин, думая, что вопрос задали именно ему.

– Не считая собаки, – подправил его Деденев.

Ребята стали ловить такси, а Деденев с Прялиным двинулись дальше.

Возле убитого собиралась толпа.

– Может, нам уже не удастся вот так поговорить, – продолжил старик. – Потому наперед тебе перечислю события, которые произойдут в раз и навсегда уготованной последовательности. Не знаю кто, но появится такой человек, который, словно громоотвод, отвлечет на себя гнев народа, адресованный Горбачеву.

– Гнев? – переспросил Прялин. – За что?

– За развал Советского Союза и, видимо, не только его.

– Так.

– Затем тот некто, будем называть его царь всея Руси, начнет упихивать в рынок Россию. Вот тут-то всему и наступит конец!

– Почему?

– Вот эти скудные дома, – показал он на улицу, – но они не удручают, потому как дают людям крышу над головой. А что было бы, коли вместо них стоял бы лишь фундамент, на котором один из мыслительных мечтателей вознамерился возвести бы дворец? Пустота? Пустота. А рынок – это разрушение, как пели, «до основанья». А вот что потом так и недокартавили.

Вот тут-то и потянулось то неодобрительное молчание, которое, казалось Прялину, уже говорило Деденеву, что между ними умащивается неприязнь.

– Кто-то сказал, – продолжил старик, – что песня – казнохранилище души. Но это тогда, когда она спета и понята. А не когда слова отскакивают от сознания, как горох, а люди знай себе повторяют их с удручающей последовательностью до бесконечности и дальше.

Они наткнулись еще на что-то, бесформенно лежащее на тротуаре. Им оказался разорванный ременчатый стул, на котором рассиживаются тут рыболовы в ожидании клева.

– Когда-то я, – продолжил разговор Деденев, – по влюбленной глупости признался одному старому партийцу, что между мною и советской властью происходит постная, нет, лучше сказать, мертвенькая любовь. И тот мне ответил: «Как непросто восстановить себя в вере, так почти невозможно поверить в глупость, бездумно повторяемую другими. Потому почаще всматривайся в самого себя, и не принципиально важно, увидишь ты там что-либо или нет. Факт в том, что ты пытался стать лучше».

– Значит, период реформирования души был всегда? – спросил Георгий.

– Совершенно верно! Он не прекращался. Ты, конечно, сейчас думаешь: вот, мол, дед, все взял от советской власти, отогрелся под брюхом у партии, а теперь, почувствовав рога, пошел бодать своих родителей. Нет, брат. Всего, что достиг, я не получал как аванс. Это было послесловием к моим успехам. Но я видел тех, кто был со мною рядом и в Верховном Совете, и в ЦК. И не только видел, но и знал их образ мыслей и даже чувств. И мне становилось мерзко.

У крыльца гостиницы они, как им обоим показалось, очутились неожиданно.

– Вот это погуляли! – произнес Деденев и приблизил руку с часами к глазам. – Сейчас грянет полночь. – И вдруг притянул к себе Георгия и произнес: – Дай я тебя поцелую, как в детстве говорил, «до звонности»! – И он чмокнул его в ухо.

Но только этот чмок скорее прозвучал выстрелом, чем звоном.

На этом они и расстались. «До лучшей погоды», – как сказал Деденев.

И Прялин, подмагарычив кого-то ожидающего шофера, поехал домой.

Ему, считал он, надо было хоть на какое-то время, но уединиться. Забиться в какой-то угол и повспомнить все, что говорил Климент Варфоломеевич. И отсеить зерно от плевел. Ведь столько он заронил в его душу спорного, а порой и вовсе непотребного. И главное, все это свалилось неожиданно, без предварительной мысли, что подобное когда-либо можно будет от него услышать.

Георгий думал, что Деденев страх как обрадуется его новому назначению. Потом…

– А откуда же он узнал, что меня зовут в ЦК? – спросил Георгий самого себя. – Ведь он так и не ответил на этот вопрос.

Но главное, это та «бочка», которую он «катил» на Горбачева. Потом не рискует тот, кто ничего не делает. Потому на фоне даже тех правителей, которых ему пришлось пережить, Михаил Сергеевич, конечно, смотрится куда солиднее. А государственный опыт, как и всякий другой, дело наживное. Тем более что замаячили такие перспективы, от которых захватывает дух.

– Сейчас, – опять вслух сказал самому себе Георгий, – надо иметь спокойное состояние духа!

Он разделся, походил по комнате в одних плавках и опять сказал самому себе:

– Начинания всегда порождают патриотизм!

И унырнул в постель. Уже в полусне повторил:

– До звонности…

Глава третья

1

Луна исправно заведовала бледностью и потому не потерпела ни одного румяного лица. Оттого все они как бы стали похожи одно на другое. Обморочно засыпал лес. А вот камыши долго примеривались ко сну, то верховым, то низовым шелестом приноравливаясь к тихому перешлепу воды, обтекавшей тут два почти усосанных в дно валуна. Кто-то живой, но неопознанный, не очень решительно поваживался в кроне ивы-плакучки, купающей свои обсмыканные от листвы ветви в подплывшей к комлю воде.

Георгий вспомнил про цветок, какой зачем-то привез сюда, на частную дачу, чтобы с ним понянчиться те несколько часов, которые отрядил себе на отдых. Вернее, на забывчивость того, что произошло накануне. Он целый день перемещал этот цветок по комнате, уверенный, что первый же впрямую ударенный в него луч солнца сожжет эту нежность.

Произошло же то, что Прялин, ежели сказать честно, все же ожидал. Вернее сказать, предвидел. Потому весть, что Деденев выстрелил себе в ухо, не оглушила. Даже не ошеломила. Она просто налила его болью. И эта боль грубо теснила душу.

И уже через полчаса к нему приехал друг Климента Варфоломеевича Абайдулин Артем Титович.

В прошлой жизни он был крупным изобретателем чего-то, о чем не любил ни распространяться, ни даже упоминать. Сроду – а Георгий видел его раз десять – не вступал ни в какой спор или в сколько-то острую беседу. И взгляд при этом у него был хотя и прозрачен, но тускловат – как ни верти, а семьдесят – не пятьдесят.

А может, в то самое время, когда молчал, Абайдулин был не прочь погрезить чем-то несбыточным, а может, и несбывшимся.

Один раз они вместе с Деденевым ездили на охоту. И, как и ожидалось, ничего не убив, завернули в деревню, где жила сестра Абайдулина. И она, кинувшись на шею брату, потом сердобольно нежила его, оёжинивая суровые седые волосы своей теплой шершавой ладонью.

Георгий, помнится, тогда вознамерился переночевать на сеновале, вспомнить, так сказать, детство или что-то еще более дальнее, до его рождения происходившее, но все равно – генетически, видимо – помненное.

Он вышел во двор и вдруг заметил, что и тут росли такие же гуттаперчевые болотные травы, по которым они проскитались весь день, И рядом, за зарослями, кажется, бузины, жил какой-то квох. Был он и знаком и незнаком одновременно.

Тогда он решил глянуть на то, что простиралось за двором. И увидел неровно обмотыженные, похожие на скобой обстриженный бок овцы полянки, которые своей унылостью не привлекали ни грачей, ни тем паче скворцов. Только вороны, деловито турсуча мусор, что-то выклевывали в нем и гортанно перекаркивались с теми ленивцами, которые – с деревьев – спрашивали, стоит ли им спланировать на это скудное пиршество.

У сестры Абайдулина в летней кухне жил какой-то пришляк. Был он, как она сказала, чем-то до отупения болен и ни к столу, ни к беседе не примыкал. Когда же, видимо, ему легчало, он медленно не оживал, как другие, а тут же начинал суетиться, искать себе новое или продолжать прерванное дело, А ушел Георгий от стариков оттого, что дивно тупел от их умных, только друг к другу обращенных речей.

И вот, выйдя за ворота, Георгий незаметно добрел до клуба, где взрыдывала безголосая, мятая то ли барабаном, то ли еще чем-то грубым музыка.

И там неожиданно встретил знакомую. Она приехала сюда, в деревню, на выходные и вот от нечего делать забрела на огонек.

А по углам клуба сидели местные красотки и то и дело поглядывали на него, давая понять, что в Тулу со своим самоваром не ездят.

Знакомая была из тех, кто в любой части своей жизни пытается отыскать что-то если не восторженное, то уж наверняка особенное. И сейчас в ней жил пугливый мотив перемен. Замужество, в которое она угодила совсем неожиданно, и в чем все видели почти пресную обыденность, ей казалось чем-то хрупко-зыбким, призрачным, как именинный десерт, затеянный тайно от гостей.

Стоя с ней рядом, Георгий прилаживал свою внешность то к одной, то к другой, выставленной на всеобщий показ красотке.

А она рассказывала ему о муже, о том, как он трогательно глуп, и теперь уже поздно думать, что ей еще попадется человек, с которым будет не только нескучно, но и интересно.

– Вот и живу невстреченной, – томно сказала она.

А потом они с нею очутились на сеновале, на котором та никогда в жизни не бывала. И при первом же к ней прикосновении она смятым голосом пообещала:

– Я сама…

Но медлила. То ли думала, то ли не решалась. И он – грудью – навальным давом прижал ее к слежалому сену.

Она непокорно напряглась и переплела ноги точь-в-точь, как были ухлестаны два вышедших на поверхность корня ясеня, считай, под кроной которого они волтузились.

– Ты же… сама… сказала?.. – давя в себе одышку, прошептал он.

Она молча каменела и каменела, словно ее сразил какой-то столбняк.

Мгновенье он еще лежал на ней, потом, прохваченный ознобом, сполз и, понадеявшись, что не будет понят ею, старомодно произнес:

– Буду рад и еще видеть тебя тут!

Она молчала.

– Так что захаживай!

И опять ни звука.

Тогда он стал спускаться с сеновала один.

И тут она ожила. Но и это, казалось, тоже твердило душу. И ему подумалось, что она сейчас занята только одним, чтобы как можно по-солиднее обставить свой отказ.

– Я тебя люблю! – сказала она вдруг и неожиданно зачастила: – Я долго чуралась этого чувства, но теперь это стало выше моих сил!

Он расслабленно сполз вниз. Сполз и сел на прицапки у лестницы, словно был застигнут кичливым светом ревизора, который спросит про билет.

И вслед за этим светом на крыльце появились Деденев и Абайдулин.

– Мгновеньями мне кажется, – произнес Артем Титович, – что как только к ним попадут мои чертежи, они тут же избавятся от меня с легкостью неимоверной.

– Но почему? – вырвалось у Климента Варфоломеевича. – Ведь ты все это, можно оказать, выстрадал. Все прочие пользовались ворованным. А ты…

Где-то рядом хрустнула ветка, и старики умолкли. И, видимо, с души скатилось ощущение, что они одни. И тогда они двинулись туда, где блеклые пятна разноцветно теснились у подножья дома, а бледнолистый тополь купал свое отражение в луже. И потому казалось, что именно от этого купания он и отмылся до этой неприличной – даже ночью – бледности.

– Ты знаешь, – тем временем повел свою речь Абайдулин, – порой мне кажется, что все предметы, на которые я смотрю, заострены. Получается готика какая-то! Вот это гляжу на мяч, которым играют ребятишки, и он мне видится, не поверишь, – квадратным. Но я-то знаю, что мяч бывает кругл.

– А мое обоняние последнее время, – тоже пожаловался Деденев, – терзают резкие, как удар хлыста, запахи.

– Мне один академик, ему уже за девяносто, говорит, что ощущает, как в его голове торжественно протекают мысли, и, чтобы до конца их выразить, ему всякий раз хочется стать камнерезом.

– Но это, брат, уже возрастное, – произнес Деденев.

– У него? – спросил Артем Титович.

– Да у всех у нас троих! – невесело усмехался Деденев, и они медленно, подталкивая друг друга, убрели в дом.

– Ну слазь! – подал голос Прялин.

И вновь ему не последовало ответа.

Тогда он поднялся на сеновал.

Его так называемая любовь простонародно спала.

И вот когда нынче в его кабинете появился Абайдулин в такой растерянности, что сразу можно было понять, не с доброй вестью наведывался он к нему, Прялин вдруг вспомнил тот вечер в деревне, вернее, утро, когда Артем Титович первым застал Георгия, спящего в обнимку с чужой женщиной. Такой же был у него тогда растерянный вид.

– Он выстрелил себе в ухо! – на запыхливости сообщил Абайдулин и сморщился так, словно через мгновение сам должен был бы сражен именно сюда.

Потом он, не ведая зачем, стал вспоминать подробности своей прошлой жизни, словно они сейчас имели какое-то значение. Особенно то, как он когда-то помог соседскому мальчишке приладить голову к снежной бабе. И вообще, как неусидчивость, поспешность и вообще суета одряхляли стройность намеченного им течения дня, где за пробуждением шла зарядка, за зарядкой утренний туалет, потом завтрак, прогулка, письменный стол, обед…

Георгий, не ведая зачем, но поощрительно улыбнулся, и тогда старик задушевно произнес:

– Жениховство свое я сносил стойко, с девками не якшался, друзей избегал. Про карты и думать забыл. А вот вином порой баловался. Для смелости. И для красноречия. С самим собой.

Он на минуту умолк, словно проверяя, не очень ли далеко отвернул мыслью от той колеи, которой себя стремил, и продолжил:

– Ужинá взглядов была убийственной! Тут столовались все, у кого в кармане копейка с копейкой встречалась реже, чем блудный сын со своими родителями.

За окном мутно блек закат, и Прялин хотел спросить, когда же будут похороны или вообще какой-либо ритуал прощания с покойным, ибо понимал, что душа старика была искривлена возрастом, потому все, что воспринималось другими напрямую, для него доходило через уродливую приставку прошлого.

И он расшатанно поднялся, видимо, все же застигнув себя за тем, что побочная мысль, отщелкнувшаяся от общего течения думы, была далека от того, зачем он сюда пришел.

Поэтому он про себя перечел, видимо, им написанное и, ухнув, разорвал.

– Нет! – сказал. – Не могу поверить, что его…

И – не договорил, может быть, опять его памятью откачнуло не туда куда надо.

А потом Прялин уехал на эту дачу.

День отсырел где-то к обеду. И не дождь тому был причиной, и даже не туман. Просто отволг воздух. Встрепенулась чуть привяленная жарою зелень, и влажно задышала львиная пасть пораженного грозою клена, который, свихнувшись в комле, подвспучив и чуть подвывернув землю, но не оголив корня, остался стоять в этой львиной позе.

Только тут Георгий неожиданно поймал то ощущение, с которым пребывал последнее время. Он не хочет видеть мертвым Деденева. Его простреленную голову, изуродованное, теперь наверняка замотанное, ухо и жестковатые, видимо, сведенные в суровость губы, которые когда-то сразили его слух своим, как теперь выяснилось, прощальным поцелуем.

Он мутно признался, что еще и боится всего случившегося. Боится оттого, что какая-то неведомая подоплека жила последние дни в их идущей к финалу дружбе. Он вспомнил, как накануне звонил Деденеву. В трубке долго зрела и томилась тишина. И была она разнотонной: то до звона натянутой и тревожной, то басовито опущенной, как сошедшая с колка верхняя гитарная струна и действующая на слух успокаивающе и томно.

Потом пришел голос. И он, только отдаленно напоминающий голос Климента Варфоломеевича, нитяно тянулся в трубке и, казалось, оборвавшись раз, уже никогда не возникнет вновь. Но он возникал и – какое-то время – неожиданно громко и отчетливо нанизывал одно слово на другое, а потом опять стачивался на нет. Поэтому последние слова слились в одну непонятную фразу, из которой можно было выудить три сродных друг другу понятия: «Видаюсь… повидаюсь… видеть тебя хочу…»

Нынче все это приобретает какие-то мистические формы. А тогда казались издержками связи и потому не вызывали беспокойства.

И, если честно, Георгий уже через минуту после того, как повесил трубку, забыл об этом разговоре. Потому как день настолько был насыщен служебной суетой, беготней по делу, мытарствами без дела ну и всем прочим, чем постоянно жило это солидное здание на Старой площади.

Горбачев относился к нему ровно, и не приближая особо, и не отдаляя настолько, чтобы забыть, что он есть, и эта ровнота почему-то чуть-чуть злила, что ли. Вернее, тревожила.

Только один раз в глазах Михаила Сергеевича проскользнула мысль заинтересованности: «Понравится или нет?», это в пору, когда он познакомил Прялина со своей женой Раисой Максимовной.

– Помнишь, он в Ставрополе к нам приезжал? – спросил Горбачев.

Она, протянув свою узкую, словно рыбка-секлюшка, ладошку, явно соврала:

– Конечно! – И сделала комплимент: – А вы не меняетесь!

И Прялин встрепенулся, что должно означать, что неожиданно завеселел.

Потом, сбавив свое фальшивое волнение, Георгий, переглотнув, ответил – и тоже неуклюжим – комплиментом, суть которого звучала примерно так, что и Михаилу Сергеевичу страх как повезло с такой очаровательной и тоже не меняющейся с годами женой.

Кажется, по глупости он сумел сравняться с ней.

Вернувшись в реальность нынешнего дня, Георгий прошелся по комнате, вспомнив, что когда он тут был первый раз, вон на том высоком поставце был воздвигнут патефон. Теперь тут стоит телевизор. И не абы какой, а цветной. Тогда, помнится, одетый во все балахонное, он зашел к соседям, где жила девица, бросающаяся в глаза своей соблазнительной дурашливостью. О чем они говорили, он не помнит, только знает, что в бестомительном сладком азарте она отдалась ему, даже забыв спросить его имя.

Помнил он и тот уютный, этакий домашний вокзальчик, куда обычно собиралось под вечер все мужское население округи. И именно там, в коридоре, нестойко проживал веселящий ноздри запашок. Его приносили с собой те, кто выходил из левой части вокзала, где был полупустой, но таинственно обожаемый буфет. Возле его стойки и толкались эти мужички. Не видать, чтобы пили. Да и закусывали тоже. А вот запашок уносили. И почему-то непременно шли в ту часть зала ожидания, где было написано: «Места для пассажиров с детьми». Там они с удовольствием дышали, кто-то даже порывался покурить. Но его останавливали товарищи. И между ними, как скрип сцепок, култыхался иносказательный, из одних намеков разговор.

– Как нынче парок? – спрашивал один.

– Ништяк! – отвечал второй.

– А чего же из ноздрей не идет? – вопрошал третий.

Не всякий бы понял, о чем речь. А Прялин знал. Это мужички обсуждают качество самогона, которым из-под прилавка шаловливо торгует буфетчица Тося, двоюродная сестра того, у кого Георгий снимал дачу.

Хозяина дачи звали Каллистратом. Он был вял на движения, но быстр глазами и скор на язык. И вот эта аритмия и делала его забавным. В складках его мозга, как он утверждал, жили мыши.

– Веришь, иной раз вот так ночью скребышат, скребышат, – рассказывал он. – Потом попискивать начинают. И вот тут-то я как котом заору! И веришь, сразу куда чего девается!

Он на минуту умолкал, потом продолжал:

– Может, меня ученым показать? Гляди, я и для науки сгожусь. У нас, говорят, вон там, – указал он на придвинувшийся к дачам одинокий четырехэтажник, – один Соломон живет по фамилии Дымшаков, так он свой скелет давным-давно продал для научного обобщения. Потому и в землю зароют только бурдюк.

Напротив того сугубо городского дома был скучноватый, из низеньких кусточков, сквер с пестро раскрашенными, без грядушек похожими на ящериц скамейками. Сквер этот редко привлекал к себе любителей отдохнуть. Его просто терпели, как то, что со временем перерешится само собой. Но чаще его обходили как вниманием, так и надобностью. И потому дали ему странное название Мотузок.

Когда же достаточно темнело, чтобы слить с остальным пространством серость скверика, а лампы, коконами свисавшие с изогнутых над скамейками столбов, еще не наливались молочно-тусклым, каким-то прокислым светом, сюда – по спешной команде – заглядывали торопливые выпивохи из тех, кто не привык рассусоливать и считал самым надежным хранилищем спиртного собственный желудок. После них в скверике оставалась порожняя посуда. Ее, по первой рани, собирал наутро житель четвертого этажа дома напротив Дымшаков, делая – для досужего глаза – вид, что старательно выгуливает ничейного, за ним увязавшегося пса.

В это же время, а может, чуть ранее, на скамейки начинала садиться сажная жирность. Ее испускал из своих недр близкий к этому дачному прилепку завод, где целую ночь, закипая светом, веерно гнездилась электросварка.

Сейчас Каллистрата дома не было, но его заменял такой же докучный, как и хозяин, сверчок. Когда же он пресекался, начинали вышарошивать из себя звуки старинные, лишенные молодого боя часы, В коридорчике кто-то взвозился, и в дверь просунулась сперва только лисья мордочка, а потом и сама тощенькая, палочной выправки бабенка, как знал Прялин, – полюбовница Каллистрата.

– Здрасьте! – сказала она, словно споткнувшись о порог.

Георгий махнул головой.

У нее, как у Каллистрата, тоже были быстрые глаза и, наверно, раз пребывали в такой остроте, бойкие локти.

– Извините! – сказала бабенка. – Но, по-моему, это вас зовут к нашему телефону.

И Георгий вспомнил, что действительно просил, ежели что спешное, найти его по телефону соседей. Но никогда не думал, что в этом появится такая уж надобность.

Он взял трубку с вилкой, которую можно будет воткнуть в розетку у соседей, и, накинув на плечи пиджак, вышел за бабенкой.

– А правда, что вы в ЦК работаете? – спросила она, когда они оказались в соседском дворе.

– Конечно, – ответил он тоном, который не успел подладить под то нейтральное настроение, с которым решил вести себя со всеми, кто любопытствует без умысла.

– А как вам жалобу написать? – поинтересовалась бабенка.

– На кого?

– Да на вокзальное начальство. Развели там чуть ли не всесоюзную питейницу. Житья не стало от этих алкоголиков!