Текст книги "Мания. Книга первая. Магия, или Казенный сон"

И тут Георгий вдруг вспомнил, что сестра Каллистрата терпеть не может эту вот бабенку. И, видимо, не зря.

Прялин взял трубку, увидев, что штепсель втыкать некуда. Розетка, которую он высмотрел тут прошлый раз, была вся уверчена голубой изоляционной лентой.

– Я слушаю! – произнес он.

– С вами говорит Деденев, – раздался знакомый голос, и Прялин чуть не выронил трубку из рук.

«Неужели это розыгрыш?» – пронеслось в сознании. И тот, кто был на связи, видимо, понял смущение Георгия, потому поспешно прояснил:

– Я – сын Клима Варфоломеича. – И тут же представился: – Меня зовут Вениамин.

– Сын? – переспросил Георгий.

– Ах да! – вырвалось у Деденева-младшего. – Вы же меня не знаете! Вернее, не подозреваете о моем существовании. Я, как принято говорить, незаконнорожденный.

Прялин молчал.

– В общем, – сказан Вениамин, – мы вас ждем на похороны.

Прялин знал, что Деденев не упражнял себя в мести и в том мстительном угодничестве, от которого, как от оскомины, сводит скулы. Но вместе с тем и таил, как это выяснилось в последнее время, скрытую неприязнь к евреям, как-то нечаянно провозгласив:

– Они берут истомьем наше внимание.

Георгию хотелось сказать: «Ну и пусть! Что тебе от этого?» Но он смолчал. Старик ему нравился глубиной знаний в том, где он был настоящим докой. И еще симпатичен был неожиданными наблюдениями. Как-то зашли они с ним в магазин. Ну что-то там купили, и он вдруг говорит:

– Видел девушку на кассе?

– Конечно, – ответил Прялин. – Приятная такая…

– Не скажи! Она даже красивая. И работает споро, скорее, весело. А глаза холодные, как подержанные полтинники. Взгляд сквозит металлом.

И с тех пор Прялин стал приглядываться к людям более внимательно. И даже упрекнул себя, что на самом деле мало обращал взор на то, что, как говорится, было на поверхности.

Однажды побывал Деденев в Канаде, где перед этим пришлось целый месяц обретаться Георгию, и спросил:

– Видел, какой в Калгари веселый народ? Ходят люди по улицам и улыбаются. А это потому, что они на улицах отдыхают. А дома и на работе – вкалывают. А мы отдыхаем в учреждении: чаи, кофеи и всякие «морские бои». Поэтому до перестройки сознания, дорогой мой, нам ой как далеко!

Как-то они проходили мимо нищего, который рыхло ныл.

– Ну погляди какой лоб! – возмутился Деденев. – Ему надо пахать да пахать. А он тут ломает комедию. «Убогий», говорит. Настоящие убогие, они, брат, давно у Бога в услужении.

Как сельский житель, он многих городских выкрутасов не мог ни понять, ни принять.

– Ну вот смотри, – говорил он. – Магазин закрывается в семь, а реклама посетить его призывает всю ночь. Точно для того, чтобы уяснить, где он, и отыскать днем, надо непременно дождаться ночи.

И вот, вспоминая Климента Варфоломеевича, Прялин никак не мог представить его мертвым. Тот образ, который он себе нарисовал в первые минуты скорбной вести, куда-то отошел. Вернее, его оттеснили воспоминания о Деденеве. И сейчас, ко всему прочему, к нему пристал прилипчивый мотивчик. И он уже преследовал его второй час. Георгий не мог сказать, где слышал его и слышал ли вообще, или он родился в хаосе докучливых уличных звуков и, преобразовавшись в стройность, застрял в памяти. А через какое-то время он стал подгонять к нему и неожиданно пришедшие на ум слова, в каком-то старорежимном стиле:

 
А в той дальней во сторонушке,
Где кричат грачи-воронушки,
По душе скребут боронушки,
Доведя меня до стонушки.
 

И – опять-же попутно – вспомнилось, как они с Климентом Варфоломеевичем жили в одном селе на квартирах. Он в одном доме, а Прялин в соседнем. И если Георгий стоял у своей хозяйки на квартире, как все смертные, то Деденев – жительствовал. И бабы, завидев его чуть ли не на горизонте, отвешивали ему свои признательные поклоны.

Тогда Георгию не было понятно, почему к нему у всех сложилось такое отношение. И только много позже он открыл, что Климент Варфоломеевич был им понятен и оттого страшен, что ли. Помнится, он повоспитывал какое-то время юлеватого – голыми руками не возьмешь – бухгалтера. Была у того короткая, чем-то напоминающая сапожную щетку бородка, и вообще от него всегда несло гуталином, но вместе с тем так умел управлять своею внешностью, что коли кто его видел со стороны, то решал, что он ежели тут не главный, то близко около этого. И была у него еще привычка где-то внутри себя звенеть. Это он в кармане ощупкой перебирал ключи. И ежели к этому добавить решительный распах дверей, как бы говоривший, что сюда пришел хам или хозяин, становилось понятно, что бухгалтер не из тех, кто поддается дрессировке или еще какой-либо принудительной науке.

Прялин не знает, о чем те пять минут говорил Деденев с бухгалтером. Только тот вернулся встрепанным, нервным, с охваченными белью ноздрями. И так после этого прижух, что его и слышно не стало.

А тем временем приближалась Москва, а Георгий не мог настроить себя на то самое настроение, при котором лепится скорбная маска. И поэтому бессильно признался самому себе, что уже отболел этой утратой. Она списана в прошлое, хотя тот, кто ее породил, не предан земле, вернее, огню.

Гражданская панихида почему-то была назначена в заводском Доме культуры на «Серпе и молоте». И Прялин наперед знал, что там наверняка уже выступили старые коммунисты и пионеры прочитали стишки местного поэта Филатова.

Наконец, тряские, чуть ли не довоенные вагоны причалили к вокзалу, и Георгий пошел ловить такси.

И только тут он почувствовал, что душу подмыло чувство невосполнимой утраты. Словно среди беглых ночей выслезилась одинокая звезда и уколола его так, что он взволновался еще больше.

Таксист, в салоне машины которого уже сидело двое, все же притормозил.

– Меня в крематорий, – повелел Прялин. И один из пассажиров чуть было не хмыкнул. Но другой, что был намного старше, ущипнул его ниже локтя и продолжил, видимо только что прерванный, разговор:

– Там столкуетесь. Только не очень ломи свою цену.

На стекло, несколько слезя его, стал прикрапывать дождь. И вроде именно от этого стал доноситься сюда какой-то слитный, издаваемый не только машинами, но, кажется, и самими зданиями рокот. Этот рокот, близясь, разламывал пространство, и оно отхлынывало в разные стороны, словно вода, в которую ухнул камень, разносило вправо и влево благовест более мелких и менее значительных звуков. И если волна прикатывала чье-то отражение, водитель вскидывался и давал возможность тому, кто, как тюлень, плюхался тенью поперек дороги, доплыть до противоположной обочины. И только после этот снимал подошву с педали тормоза.

Тот, что советовал больше торговаться, откинув голову назад и выпятив кадык, выдувал из себя храп. А молодой тем временам глядел по сторонам, и глаза его меркли от этого бессмысленного блуждания, и их тусклила скука.

– Ты хочешь, чтобы враг об этом знал? – вдруг заговорил во сне пожилой, наверно, видя какую-то бессчетную серию боевика.

– Враг? – переспросил шофер. – А кто он, этот враг? Какой? Внешний? Но ему до нас дела нет. А внутренний, так он…

В эту фразу вмешалась трель милицейского свистка. А точку поставил взвизг тормозов.

Сержант шел так, словно его только что – в анал – посношал взвод сослуживцев.

– Млаад Деденев! – представился он.

– Неужели? – вырвалось у Прялина. – Вы, случаем, Клименту Варфоломеевичу не родственник?

Сержант глянул на Георгия так, словно тот требовал от него взятку, и буркнул:

– Мой родич был Климент Ефремович.

И младший из спутников чуть не поперхнулся похожим на взрыд смехом.

– Отведите автомобиль вон на ту площадку, – указал жезлом гаишник.

– Но товарищ сержант! – взмолился старший из спутников. – Мы на деловую встречу опаздываем.

– А меня дома жена ждет! – дерзко пошутил милиционер. И, обратившись к Прялину, нагло спросил: – Вас, надеюсь, тоже?

– Я тороплюсь в крематорий, – неуверенно зачал он.

– Зря! – ответил гаишник, – Туда обычно не спешат.

И опять молодой засмеялся.

Георгий смотрел в лицо милиционера, на его нос, где было так мало веснушек, что их хотелось немедленно пересчитать.

– А этого орла, – кивнул гаишник на шофера, – я задержу за просрочку техосмотра.

– Ну тогда отправьте нас по местам, куда мы едем, – обратился к нему старший из пассажиров.

– Вон обочина в вашем распоряжении, – ответил сержант.

– Но ведь они возле вас не остановятся, потому как подсадка запрещена, – начал Прялин.

– Это не мое дело.

И, наконец, Георгий решил использовать главный козырь:

– Но я еду хоронить вашего однофамильца.

– А где это написано?

– Ну почему вы мне не верите?

– Не положено.

– Что – верить?

– Нет, нарушать.

И только тут Георгий неожиданно вспомнил, какое везде магическое действие оказывает его удостоверение, с которым он проникает в святая святых партии.

И он, отозвав гаишника в сторону, чуть нагловато произнес:

– Я думал с вами договориться по-человечески, но вы языка примата не понимаете!

– Какого? – сморщил нос милиционер.

И тут Прялин торжественно распахнул перед ним свою, по-блатному говоря, «ксиву».

Первое, что он услышал, это бульк в горле гашника. Наверно, он проглотил ту язвительность, которой хотел воспользоваться в следующую минуту. Потом Прялин заметил, как у того водвыструнилась спина и рука метнулась к козырьку.

– Извините, товарищ! – сказал гаишник таким радостным голосом, словно все это время убеждал Прялина в том, что он лучший человек на свете.

Георгий повернул к машине. И сержант – жестом – показал водителю, что тот может ехать. А потом, спохватившись, выскочил перед потоком машин, что шли на зеленый, свистком остановил их и сделал им в неположенном месте левый поворот.

– Что это вы ему показали? – обалдело спросил молодой.

– Да взятку дал, – произнес старый, лапая себя по карманам и обращаясь к Георгию: – Сколько мы вам должны?

Прялин отмахнулся сразу от обоих и попросил:

– Только довезите меня первым.

– Какой вопрос! – сказали они чуть ли не в один голос.

А когда подъезжали к крематорию, Прялин произнес:

– Шесть!

– Шесть рублей мы должны? – встрепенулся старый.

– Нет, шесть конопин на носу у гаишника.

И тихо улыбнулся. Зная, что это улыбка в этот день у него явно последняя.

2

И – грянули поминки! Именно грянули, потому как на них было человек двести, если не больше, и отрядили под это, так и хочется сказать «торжество», громадный ресторан, в котором задрапировали зеркала и чуть убавили свет в плафонах.

Кто там правил, главенствовал и вообще распоряжался, Прялин понятая не имел. Но на входе его и Абайдулина подхватила под руки какая-то женщина в траурной накидке и повела за стол, что находился в глубине зала. Там, сразу же увидел Георгий, сидела сестра Климента Варфоломеевича, тоже в черном платочке, и какая-то яркая брюнетка с непокрытой головой. Тут же обретались – судя по знакам на груди – герои труда, разные лауреаты и один дедок даже с Георгиевским крестом в петлице.

В последний момент неведомо откуда вынырнул Вениамин – сын Деденева. На похоронах Георгий его рассмотрел. Не только голос, но и внешность его была поразительно схожа с тем, кого он беззастенчиво именовал отцом, хотя по фамилии вовсе не был Деденевым.

Там же, вернее, на кладбище, Георгий узнал что Вениамин поэт, член Союза писателей и что подписывается «Вен. Бейм». Фамилия это или псевдоним, Прялин так и не выяснил.

Рядом с Вениамином было несколько литераторов, которых Прялин знал в лицо, а с поэтом Володей Соколовым даже пил водку.

Остальное множество, которое расположилось по обе стороны от, так сказать, главного стола, представляло из себя однородную, по большей части улыбчивую массу, и Прялин попервам не заметил там ни одного знакомого лица.

Абайдулин пребывал все в той же растерянности. Казалось, что он точно знал, под каким стулом заложена мина, и теперь только высчитывал, когда же произойдет взрыв.

Подошел какой-то незнакомый чернявец. Высказал – персонально – соболезнующие слова сестре Деденева, потом той женщине, что сидела распокрывши, и только тут, видимо, заметив Абайдулина, ринулся к нему.

– Дорогой Артем Титыч! – воскликнул он на слезе. – Какого человека потеряли!

Он словно пробовал, каков же Абайдулин на ощупь, все время облапывал его по плечам.

– А это тоже наш друг, – кивнул Артем Титович на Прялина. И чернявец приник к нему, словно Георгий был неопознанным им сразу его ближайшим родичем.

Теперь Прялин мог рассмотреть пришлеца. Он имел темноватые височные впадины и впаленькие, с плавным перекосом щеки.

А тем временем зал набирался слитных, почти однотонных звуков, и со стороны казалось, что так укачливо гудит сосновый бор.

За окном же, где жило ненастно-бледное однотонье, вдруг родился проблеск, а может, промельк, и что-то невидимое, но осознанное, что оно есть, означилось чуть четче, чтобы хоть на миг сдвинуть эту серую унылость.

Говоривший для вящей бодрости приложился к вину и произнес:

– Вот за что не люблю поминки, тут все по команде. Как в казарме.

Он закусил чем-то легким и сказал Абайдулину:

– Ну захаживай!

И отошел к другому столу.

– Кто это? – спросил Прялин.

– Да профессор один. Дрожак его фамилия.

И тут Георгий неожиданно увидел Конебрицкого.

Константин сидел за их же столом, только с самого края, и с кем-то неторопливо беседовал.

Официантка поставила посередине стола блюдо из «живой», видимо, только что с грядки, наспех резанной капусты, которая, топорщась, не принимала уксусную приправу, какой хотела ее подмаслить поворская братия.

Тут же рядом с блюдом появилась рюмка водки, которую накрыли кусочком хлеба, и Георгий понял, что эти символические дары принадлежат душе покойного.

Сосед слева, который и здоровался как-то осторожно, словно воровски, говорил кому-то через стол:

– Христос – это литературный образ, в которого поверило все человечество.

– Почти все, – уточнил его собеседник.

– Пусть будет так. Но кто создал Христа? Само же человечество? Нет, кто-то хитрый и ехидный, может, тот же Иуда.

Говоривший глянул на Прялина, и тот на всякий случай кивнул. Пусть думает, что ему все понятно. И, главное, считает его своим если не единомышленником, то вполне приличным нейтралом.

К блюду с капустой, видимо, символизирующей его отношение к земле, и рюмке с водкой прибавилась и тарелка с супом, в которой кудрявым бликом плавало солнце.

Прялин чуть подобернулся и увидел еще одного своего знакомого – писателя из Волгограда Куимова. Геннадий Александрович был со своей супругой поэтессой Светланой Ларисовой.

– О! – вскричал Куимов. – Я же говорю – Ноев ковчег! Кого тут только нету!

И он подошел к Прялину.

– Я, пожалуй, перейду к вам, – сказал Георгий, увидев, что рядом со Светланой есть свободное место.

– Иди, – произнес Геннадий. – Но учти, что тебя могут хватиться.

И – не ошибся.

Как только Прялин направился к столику Куимова, как невесть откуда появилась та самая, что их с Абайдулиным привела, женщина в траурной накидке и тихо поназидала:

– Сидите, пожалуйста, по своим местам.

И опять куда-то скрылась.

Геннадий понимающе развел руки.

Сперва Прялину казалось, что ждут священника. Вернее, кто-то сказал:

– За попом поехали.

А потом, когда в зал зашло несколько человек, увидя которых некоторые чуть не зааплодировали, он понял, что ждали какое-то начальство, именно оно припожаловало в последнюю минуту.

И точно. В динамиках послышалась хрипотца и торжественный голос сообщил:

– Есть предложение по старому христианскому обычаю помянуть нашего товарища и друга, соратника и просто хорошего человека Деденева Климентия Варфоломеевича, так не вовремя оставившего наш мир на хребте высочайших социальных преобразований.

Говоривший, видимо, отник от той бумажки, по которой читал заготовленный заранее текст, и произнес совершенно другим, менее засталившимся голосом:

– Пусть земля будет ему пухом!

И тут же все вокруг оживленно завозились, чуть ли не загигикали, потому как Деденев ушел-то вовсе не в землю, а сгорел на огне. На это кто-то громко и сказал:

– При жизни по угольям ходил и сейчас в золу превратился.

Выпили, естественно, не чокаясь, по первой. Зажевали кто чем, и пошли речи, которым, казалось, не будет конца.

Что только не мололи, о чем только не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.

– Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.

Все замерли.

– Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.

Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:

 
Ты был ослеплен и державен,
Ты был возвеличен толпой,
И даже немыслимый Сталин,
Который лишь Господу равен,
Беседовал чинно с тобой.
 
 
Ты внес осторожную лепту
За то, чтобы явное вновь
Однажды призвало к ответу
Рожденную страстью любовь.
 
 
И вот я стою пред тобою,
Похож, как две капли воды.
Идущий иною тропою,
Которою шествовал ты.
 
 
Признай же сегодня отцовство.
Ошибки, что сделал, признай.
Забудь о своем производстве,
Что так возвеличило край.
 

Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше:

 
Уступки, усушки, утруски
Ты нес, словно кладь, на плечах.
И умер ты очень по-русски.
Державным умом не зачах.
 
 
И вот собрались на поминки,
Стараясь ту жизнь побороть.
Чтоб жизни сложить половинки,
Ее надо вдруг расколоть.
 

Неожиданно всхлипнула, а потом и завела причит в голос сестра Деденева. Но это не сбило Бейма. Он уверенно вел:

 
И вновь неожиданно как-то
Познать заповедную ложь
У самого дерзкого тракта,
Где грабят за то, что живешь.
 
 
И тракт этот жизнью зовется,
Вернее, ее бытием,
Где каждый страдает и бьется,
Как сом на кукане своем.
 

– Это точно! – вскричал какой-то старичок, пьяный уже оттого, что рядом столько много народа.

А Вениамин, чуть подняв голос, заключал:

 
И если однажды поймешь ты,
Что снова зело повезло,
То браунинг старый возьмешь ты,
С которым поехал в село.
 
 
И выстрелишь так откровенно
В то место, которым был глух,
Чтоб грех до восьмого колена
Клевал, словно черный петух.
 
 
Чтоб давняя присказка зрела:
Подкову найдешь – разогни,
И чтобы державное дело
Твои не итожило дни.
 
 
А личное… Что в нем корысти?
Отец! Я – живой! Я – у ног!
Достойный резца или кисти,
Тобою низвергнутый Бог!
 

Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.

Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато, точнее, загнанно улыбалась Светлана Ларисова. Зато Конебрицкий ликовал. Вскочив, он то и дело выкрикивал:

– Браво!

– Ну как тебе сынок? – спросил Прялин Геннадия, когда они после поминок вместе вышли на улицу.

Шел дождь. Но мелкий и такой как бы спотыкающийся. И глохлые звуки, медленно копошащиеся в отдалении, копились в сознании, чтобы каждый мог, рассортировав их, понять, что чуть погуживает – это завод, а пошикивает – паровоз-кукушка, к тому же надрезая тишину своим резким, срывающимся в сиплость гудком.

– Его смерть, – тихо начал Куимов, – была предлогом, чтобы показать, кто есть кто.

Георгий кивнул.

– А потом, – продолжил тот, – будут говорить примерно так: «А помните, мы с вами встречались на поминках? Какой был человек! И представьте, мой лучший друг!»

– Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.

– Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.

– В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.

– Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.

Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях, тяжелых, как болезнь, которые он переживал с томительной последовательностью: сперва шли вздохи, перемежающиеся сомнениями, потом, вроде бы случайные встречи с той, которая стала предметом вожделения, следом – уже надоедливое – препровождение и наконец тягостное преследование с истерикой постоянной ревности и, как правило, необоснованными упреками.

Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…

И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.

А Светлана уже рыдала в трубку.

На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно, повернул бы назад, чтобы «захомутать» того же Конебрицкого, хоть с ним выпить где-то в укромном месте и просто – вольно – поболтать о том о сем.

Но в последний миг он от этого намерения отказался, надеясь рассеяться дома, в семье, там, где его наверняка уже заждались.

Чаще грусть его не имела причины. Она накатывала неожиданно. Щемила душа, и горло щекотали слезы.

Обычно вспоминался интернат, хоть и вполне обеспеченное, но сиротство, больше, конечно, сиротство души, и длинная череда мерзости, которая сопровождала ту самую жизнь, что была проведена вне дома.

Дождь тем временем перестал, и в тучах стали проламываться фиалковые прогалы.

И тут возле него неожиданно притормозила машина.

– Я не посмел к вам подойти, – опустив стекло, сказал легкий на помине Конебрицкий.

Прялин встрепенулся, но ничего не ответил.

– А потом, – добавил Костя, – у меня к вам разговор есть.

И кто-то из глуби машины уже распахивал перед Георгием дверцу.