Текст книги "Квинтовый круг"

– Гапон, – вдруг сказал второй здоровяк, – а я его знаю. Помнишь, в прошлом году одна шустрая компания у нас половину поля оборвала? Гадом буду, он в той компании тусовался!

Гоша почувствовал недоброе. Бросив смятый цветок, он сделал несколько шагов от охранников поля.

– Греби сюда! – рявкнул второй здоровяк и потянул с плеча автомат.

– Спокойнее, Гапон, спокойнее, – сказал его товарищ. – Не пали, шума много будет. Ну, ты сам посмотри, куда этот хиляк денется?

И тогда Гоша побежал. Сзади заулюлюкали, затопали, но Минин не оглядывался, он точно знал, оглянется – пропадет.

И успел.

Схватился за обрез картины, выпрыгнул в мастерскую с трясущимися руками, пересохшим ртом и безумным взглядом:

– А если и здесь найдут?

Торопливо перевернул картину рисунком к стене. Пусть отражается! Не станут же они себе лбы о бетон расшибать!

Коньяка в бутылке оставалось немного, хватило всего на глоток, но и этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Через некоторое время Гоша уже улыбался, мысленно прикидывая открывающиеся перспективы. Надо было только очень сильно захотеть. И быть осторожным.

Глава 2

Домой Гоша Минин ходил неохотно.

Была бы его воля, он так бы и жил в мастерской. А что там делать, в пустой квартире? После того как умерла мать, квартира вообще казалась Гоше чужой. И жрать дома постоянно нечего было. Откроешь холодильник, почешешь темя и пойдешь на кухню пить чай без сахара. Но сейчас он был при деньгах, два пейзажа выгодно продал, поэтому накупил в магазине всяких вкусностей, едва ручки у кулька не отрывались, и пошел через сквер домой – так ближе. В почтовом ящике лежала открытка от устроителей какой-то выставки в Саратове. Гоше предлагали выставить свои работы, но это значило, что провоз картин пришлось бы оплачивать из своего кармана и охрану их обеспечивать тоже. Поэтому Минин только поглазел на цветную картинку, порадовался за родную российскую полиграфию, которая стала работать на порядок выше, чем в прежние времена, и сунуть открытку в кулек. В лифте как всегда пол чернел от шелухи семечек, кнопка седьмого этажа была оплавленной, а на стене шкодливая рука изобразила лозунг: «Да здравствуют скинхеды всех стран и народов!», а под лозунгом чернел невнятный рисунок: не то скины занимались любовью стоя, не то они пытались построиться в одну шеренгу и теперь выясняли, кто из них выше.

В двери белела записка.

Оказывается, еще вчера приходил Соломон Георгиевич Гоц, которому Минин вот уже полгода должен был пятьсот баксов. Соломон Георгиевич в самых учтивых выражениях, имеющихся в его родном языке (в переводе, разумеется!), укорял Гошу в забывчивости и недержании слова, а в P.S. простыми русскими словами объяснял, что он сделает, если Гоша не отдаст долг до конца недели. От этого записка Гоца напоминала знаменитое письмо запорожских казаков турецкому султану, но в отличие от них Соломон Георгиевич не шутил: он, если чего и обещал, всегда выполнял в указанные им сроки и со всей добросовестностью.

Гоша вошел в пустой гулкий коридор, ремонтом которого он мечтал заняться вот уже третий год, прошел на кухню, поставил кулек на стол, включил стоящий на холодильнике портативный телевизор.

Показывали новости.

Ничего особенного не случилось, только в Москве какие-то художники устроили антирелигиозную выставку: ну, там, Мария Магдалина с Иисусом, опять же Христос с бичом в руках изгоняет торгашей из храма, распятие с Адольфом Гитлером, а рядом такое же – но с распятым Сталиным, и другие штучки в том же духе. Верующие, конечно, возмутились, их инициативная группа пришла на выставку и пронесла несколько ведер краски, начали все обливать краской, художники вступились за свои творения. В общем, славная получилась заварушка, кому-то в ней проломили голову, еще одному сломали руку сразу в трех местах, милиция, разумеется, вмешалась, отчего количество пострадавших сразу удвоилось. После этого Минин почему-то сразу вспомнил угрозы Соломона Георгиевича и пошел в коридор, чтобы позвонить ему по телефону.

Соломон Георгиевич конечно же его звонку очень обрадовался, начал уверять, что всегда считал Гошу Минина глубоко порядочным человеком, а на некоторые лишенные политкорректности обороты из своей записки просил не обращать внимания, потому что уже второй день страдает повышенным давлением и оттого стал излишне раздражительным. Потом осведомился, когда сможет забрать свои деньги.

– Да хоть сейчас! – сказал Гоша.

– Прямо сейчас? – с некоторым сомнением переспросил Соломон Георгиевич. – Да и в самом деле, зачем откладывать, если возможность появилась. Ждите, Гошенька, через полчасика я уже буду у вас.

Гоша даже успел перекусить.

Соломон Георгиевич вошел в квартиру веселый, оживленный, доброжелательный, в шикарном костюме.

– Гоша, Гоша, – с легкой укоризной сказал он. – Вечно вы пропадаете, исчезаете неизвестно куда, заставляете людей волноваться и переживать за вас. Где вы были, Гоша? Чем занимались?

Минин достал деньги.

– Должок, Соломон Георгиевич, – сказал он. – Как говорится, долги вещь священная, а долг другу – вдвойне.

Гоц взмахнул рукой, словно хотел укорить хозяина в излишней меркантильности, но странное дело – именно в этот момент деньги перешли к нему, и Соломон Георгиевич небрежно сунул доллары в нагрудный карман.

– Собственно, это мелочи, – Соломон Гоц улыбнулся. – Но где вы пропадали?

– Та, – небрежно сказал Минин. – Была одна шабашка. Ничего интересного, но хорошо заплатили. Выпьете, Соломон Георгиевич?

– Вы это мне? – Соломон Георгиевич взмахнул руками. – Гошенька, вы же знаете, что я уже пятый год не брал в рот спиртного! Это же медленная смерть, дорогой мой. Я уже не в том возрасте, чтобы пить все, что предложат. – Он взял в руки бутылку, посмотрел на этикетку. – Что же, неплохой коньяк. Вы не поверите, одно время «Белый аист» стал такой дрянью, словно крепкий чай разбавляли некачественным спиртом. А сейчас весьма, весьма… У вас рюмочка найдется? Только не стакан, – он испуганно взмахнул руками. – Что вы, дорогой мой, разве можно пить хороший коньяк из стакана! – он сделал глоток, посмаковал напиток. – Да, весьма, весьма, молдаване научились ценить свое достоинство. – Поставив рюмку, посмотрел на часы. – Дорогой мой, я прошу вас великодушно меня извинить, но сами понимаете – дела, дела! Придется вам пьянствовать в одиночку, только не увлекайтесь, Гоша, неумеренное употребление спиртных напитков может весьма и весьма повредить здоровью человека. А вы еще так молоды!

Проводив Соломона Георгиевича, Гоша испытал облегчение.

До вечера он бездельничал.

Телефон не трезвонил, как это бывало в другие дни, в двери никто не ломился. Словно мир забыл о существовании Минина, и Гоша был благодарен миру за это. Он посмотрел телевизор, но это скоро наскучило. Гоша старательно отгонял от себя мысль о случившемся утром, но попробуйте не думать о том, что потрясло вас и было фантастически невероятным. Ну, представьте себе, что вы беседовали с инопланетянином, а теперь стараетесь не вспоминать об этой встрече. Бьюсь об заклад, что у вас ничего не получится. Хотелось поскорее узнать пределы открывшихся возможностей. Гоша повозился на диване, потом приблизился к телевизору и попытался проникнуть за экран, но ничего хорошего из этого не получилось. Становилось очевидным, что возможности были ограничены, возможно, картинами, и, что еще более вероятно, теми картинами, что написал он сам. Но чем больше Гоша Минин думал об этом, тем большие сомнения он испытывал. Возможно, что все это было лишь фантазией, рожденной пьяным воображением. Проверить все это можно было только одним способом.

В двадцать часов десять минут Гоша Минин открыл двери своей мастерской.

Глава 3

В двадцать часов двадцать семь минут он прыгнул в картину.

Здесь было величавое спокойствие. Дул ветерок, пригибая ковыль, светило солнце, под солнцем золотилось бескрайное пшеничное поле. На краю поля застыл рыжий комбайн. Рядом на небольшом пригорке стоял хмурый мужчина в спецовке и, согнув руку козырьком, вглядывался в горизонт, к которому уходила проселочная дорога.

– Э-э… здравствуйте, – выдавил от неожиданности Гоша.

Комбайнера он немного знал. Он сам его рисовал к выставке тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Он прозвал его Иваном Ивановичем, а сама картина называлась «В ожидании запчастей».

Иван Иванович хмуро глянул на него, что-то буркнул себе под нос и снова уставился вдаль.

– Запчасти ждете? – успокаивая рвущееся от восторга дыхание, спросил Минин.

Иван Иванович снова подозрительно посмотрел на него.

– Тебе-то что? – спросил он. – Из района, что ли?

– Да художник я, – сказал Гоша. – Я же вас рисовал, помните?

Иван Иванович вгляделся еще внимательнее и скупо улыбнулся.

– Точно, художник. – И пожаловался: – Третий час этих козлов жду. Поехали на мотоцикле и с концами.

– За запчастями? – снова спросил художник.

Иван Иванович печально засмеялся.

– Где их брать, эти запчасти? «Сельхозтехнику» развалили, управление вообще на ладан дышит. За водкой они поехали, мил человек, за водкой!

И тут где-то вдали затарахтел мотор и показался легонький пыльный смерч, который медленно приближался.

– Едут, – одобрительно сказал Иван Иванович и повернулся к Минину: – Ну, что, художник, присядешь с нами?

Вообще-то в хорошей компании можно было и посидеть. Гоша остался.

И проснулся глухой ночью на диване в своей мастерской. Как он выбрался из картины, Гоша не помнил. Из освещенного прямоугольника картины слышалась пьяная песня. Там светила луна, которая освещала нетронутое пшеничное поле и стоящий на прежнем месте комбайн. Компании не было видно. Наверное, за комбайном укрылись.

Гоша прошел по мастерской, ступая по холодному линолеуму ногами в носках. Хотелось пить. Как-то незаметно Минин оказался рядом с незнакомой ему картиной, мерцавшей зеленоватым цветом. Картина явно была не из его мастерской. Он осторожно заглянул в нее и увидел страшного зеленоватого вурдалака, который ответно глянул на него с интересом и ожиданием. Гоша почувствовал сухость во рту и слабость в ногах, захотелось броситься на диван и прикрыться подушкой. Но диван был далеко, а подушки на нем и вовсе не было.

– Мня… – растерянно сказал художник.

И понял, что смотрится в зеркало.

Вот так люди и рождаются во второй раз – с облегчением и обретением душевного равновесия.

Рядом с зеркалом висела еще одна картина Минина. Из нее слышался задорный смех и плеск воды. В картине купались женщины. Купались и разговаривали между собой.

– А я тебе так скажу, – окая, сказала одна из купальщиц. – Путанить – тоже работа, причем высокооплачиваемая. Зря ты Зойку хаешь. Ты на себя посмотри – баба красивая, а ведь сохнешь, вянешь и пропадаешь в нашей Бурчаловке. А Зойка молодец, она и денежки заработает, и натрахается в свое удовольствие. А ты будешь горбиться да бумажную пыль глотать в своей библиотеке за семьсот рэ.

Минин вспомнил картину. «Старшеклассницы на пруду» она называлась. Нет, местечко было отличное, композиционно выстроенное, и вода в пруду, наверное, теплая. Но лезть в картину сейчас, с бодуна и неодетым, он не рискнул, хотя старшеклассницы, которых он, помнится, писал невинными девицами, речи вели скабрезные и соблазнительные.

Гоша подошел к перевернутой картине и прислушался. Тихо. Он осторожно перевернул картину красками наружу. На холсте цвели маки. Все было, как обычно. Впрочем, не совсем. Следов тяжелых ботинок на лугу он не рисовал. Здоровяки подходили сюда. Быть может, они даже заглядывали в мастерскую.

Он снова повернул картину холстом к стене, дошел до дивана, присел и закурил. Чудеса, как ни странно, работали. Вот только старшеклассницы на пруду… Сам Гоша рисовал чистых деревенских девочек, он и не подозревал, что у них могут быть такие мысли.

Получалось, что нарисованные им картины жили по своим правилам. В некоторые из них даже соваться опасно было.

Глава 4

Вика ворвалась в его жизнь так же стремительно, как отдалась ему на старом продавленном диване. Особым умом она не блистала, но проявляла разумную житейскую осмотрительность. Гибкая, стремительная, с маленьким рюкзачком, она появлялась в мастерской, оживляя ее своим присутствием. Гошу она называла исключительно по фамилии.

– Слушай, Минин, пойдем сегодня в НЭТ. Говорят, там забойную вещь показывают, по мотивам Дрейзнера.

– Драйзера, – поправлял Минин.

– Ну, Драйзера, – легко соглашалась она. – Пошли, а? Ну, чего ты сидишь, все мажешь, мажешь… Нет, ты вообще-то нормальный художник, но нельзя же целыми днями рисовать, надо ведь и отдыхать иногда. А ты рисуешь да валяешься со мной на этом диком диване. Или пьешь с друзьями. Минин, пошли?

У нее как-то легко получалось уговаривать. И они шли в НЭТ или музкомедию, или сидели в аристократическом кафе «Бастион Сен-Жермен», где выступали звезды эстрады с небольшими приватными концертами.

– Нет, я, конечно, понимаю, что плохо развита, – очаровательно улыбалась Вика. – Зато я гибкая. Хочешь, мостик сделаю? Или сальто с места? А эти коровы из стриптиза только задницами и сиськами трясут. Не понимаю, чего на них мужики пялятся? Вот ты, Минин, скажи, что ты в них находишь? Чего в них такого, чего у меня нет?

– У тебя все есть, – улыбался Минин. – Даже больше, чем у них.

– Я серьезно, – надувала губки Вика. – А ты смеешься. Чего у меня больше? Мне такую задницу растить и растить. Нет, Минин, скажи, у меня ведь фигурка лучше? Только честно, без трепа!

Иногда Гоша дарил ей букеты цветов.

Он их рисовал сам, поэтому цветы в букетах иногда выглядели фантастично. Когда он впервые преподнес Вике букет роз, девчонка зарделась, уткнула носик в цветы.

– Это ты мне? Ох, Минин, балуешь ты меня! А красивые какие! Слушай, Минин, ну зачем ты так потратился? Купил бы букетик фиалок. А вообще я цветы люблю. А уж такие! – и, счастливо улыбаясь, чмокнула Гошу в губы. – Балдеж!

Ночью, зябким лягушонком лежа рядом с Гошкой, она рисовала у него на груди узоры тоненьким пальчиком.

– Знаешь, Минин, мне с тобой так спокойно. Ты не думай, я за тебя замуж не рвусь, просто мне нравится, как ты за мной ухаживаешь. Такие цветы даришь, обалдеть! Поехали завтра за Волгу? Побродим по лесу. Знаешь, я люблю ходить по лесу. Идешь, зеленые кусты вокруг, на них, блин, пауки паутину свою плетут. А утром на паутине роса капельками. Слушай, Минин, поехали, может, ты тогда такую картину нарисуешь!

– Напишешь, – поправлял ее Гоша.

– Да какая разница, – тихо смеялась Вика. – А потом у тебя ее купят за миллион баксов, и мы поедем в Африку. Возьмешь меня в Африку? Блин, всю жизнь хотела на слонов и обезьян посмотреть. И еще крокодилов.

И утром они ехали в заволжский лес, бродили среди дубов, кидали камни в ерик, купались, занимались любовью в нежном осиннике, смотрели в небеса. Времени на прежние выпивки как-то уже не хватало. Компания потихонечку рассосалась, но Гоша Минин об этом не особенно жалел.

Иногда, когда Вики не было, он отправлялся в картину «В ожидании запчастей», где все было по-прежнему. Это он, Гоша, думал, что механизаторы ждут запчастей, на самом деле они своего человека в сельпо за водкой гоняли.

– Слышь, Гошка, – строго сказал комбайнер Иван Иванович. – Пора бы и честь знать. Раз посидел на халяву, другой… Проставляться не думаешь?

– А как же! – пообещал Минин.

– Смотри, – предупредил мотоциклист Коська, который ездил за водкой. – Другой раз с пустыми руками и не появляйся!

От поля подошел штурвальный Веня, размял пальцами колос, озабоченно сказал:

– Осыпается уже, Иван Иванович! Боюсь, без зерна останемся.

– Ты мне зубы не заговаривай, – сказал Иван Иванович. – Допил, гад, водку?

– Так ее там всего стопочка и оставалась, – сказал штурвальный Веня. – И теплая она уже была. Я уж потом и сам жалел, что глотнул.

– Да откуда же ей холодной взяться? – рассудительно прикинул Иван Иванович. – Чай, в магазине холодильников для нее нет.

– Я принесу, – пообещал Минин.

А потом они сидели у края поля, курили сигареты Минина и разговаривали о разных житейских делах. Деревня, в которой жили Иван Иванович и его подручные, называлась Касимово, с каждым годом людей в ней оставалось все меньше, но не потому, что народ мер, многие просто уезжали, не видя никаких перспектив в сельской жизни. «Это не мы пьем, – втолковывал Иван Иванович. – Это душа требует! В шестидесятые годы у нас, почитай, почти пятьсот дворов было, а сейчас хорошо, если сотня осталась. А сколько домов без людей стоит! Скоро вообще деревня помрет. Врачи к нам не едут, ежели хворь какая, то приходится в райцентр добираться. А школа у нас восьмилетняя, потом дети в интернате учатся. Такие дела. У вас там, в городе, и не знают ничего про наши дела».

И купальщицы говорили о том же.

– Скучно у нас, – сказала старшеклассница Нина.

Минин старался не смотреть на ее ноги и грудки, тугими мячиками выпирающие из бюстгальтера бикини.

– Я как школу закончила, – сказала Нина, – сразу в библиотеку работать пошла. Не в доярки же! А здесь зарплата такая, что удавиться хочется. И мужиков у нас в деревне нет, одни пьяницы. Мать талдычит: замуж пора, замуж пора! А за кого выходить? За Петю Сорокина, который двадцать четыре часа в сутки не просыхает? За Лешу Косоротова? Так он дебил настоящий, на его улыбку достаточно поглядеть, чтобы понять, как ты с ним жить будешь. Тошно, Гоша!

– Так уезжай, – посоветовал Минин.

– А куда? Мать болеет, отец, как ему ногу на пилораме отрезало, пьет постоянно. Легко сказать, уезжай. Для того чтобы устроиться, деньги нужны. А где их взять?

– Работать пойдешь.

– Кем? – вздохнула Нина. – Специальности у меня нет никакой, а в городе, говорят, только за квартиру почти три тысячи, а, может, и поболее платить надо. Тогда уж точно на панель придется идти, как Зойка Михайлова.

Минину Нину жалко было, но вот как ей помочь, он даже не представлял, а потому к купальщицам заглядывал редко.

Мастерская его заполнилась незаконченными натюрмортами. И только Минин знал, что они были вполне законченными – иначе где бы он брал хорошее вино и отменные фрукты, которыми угощал Вику? Больше всего она любила большие желтые в коричневую крапинку груши, которые таяли во рту, оставляя после себя сладость и привкус ситро «Дюшес».

– У нас во дворе такие росли, – смеялась она. – А груша была высокая, я раз полезла на дерево и навернулась с самой верхотуры. Даже шрам остался, посмотри!

И Минин смотрел, а потом принимался целовать маленькую белую полоску шрама на твердом стройном бедре, а сами знаете, куда в конце концов такие поцелуи заводят. Не мне это вам объяснять, взрослые ведь люди.

Отдышавшись и постепенно приходя в себя, Вика вытирала благодарные слезы, шептала:

– Минин, я сегодня водолазочку в «Минимаксе» видела обалденную. Знаешь, как ты бы в ней смотрелся! А потом тебе еще надо трубку купить. Я читала, все художники трубки курили. И Симонов тоже.

– Так он поэт, – возражал Гоша.

– Да я знаю, я его книжку читала. «Жди меня» называется. Знаешь, какие у него ловкие стихи? Блин, слезу выдавливают. А в самом конце книги фотографии. Он молодой, ну такой лапочка. И с трубкой, блин, во рту.

– Слушай, Вика, – удивлялся Минин. – Ну какой из тебя тренер? Ты сама еще девчонка.

Девочка забрасывала ему на живот белую ногу, заглядывала в глаза, возражала:

– Ты меня, Минин, совсем не знаешь. Я ведь и строгой могу быть! – и командно звонким голосом приказала: – Минин, к снаряду! Приготовиться Мирзозюкину!

– А кто это такой, Мирзозюкин? – наваливаясь и ревниво ища губы, спрашивал Гоша.

Вика со счастливым смехом уворачивалась, потом смирялась, сама подставляла губы и после затяжного поцелуя с легкой одышкой шептала:

– Откуда я знаю? Это я сама придумала. Правда, ведь гадкая фамилия? Мирзозюкин!

Замирала, глядя Минину в глаза.

– Минин, что ты делаешь? Перестань! Я знаешь как устала! На мне словно весь день воду возили, – и тянулась к нему губами, закрыв глаза. – Ну, хорошо, хорошо, только в последний раз, мне завтра четыреста метров в зачет бежать!

Глава 5

В квартиру Минина Вика вошла тоже буднично и обыкновенно.

Вошла, огляделась по сторонам, укоризненно посмотрела на Гошу.

– Слушай, Минин, ты когда здесь последний раз убирал? У тебя даже на полу слой пыли!

Переоделась в его старую рубаху и принялась за уборку.

Рубаха ей была как платье.

Минин сидел на тахте и с удовольствием смотрел на подругу, боясь себе признаться, что он привык уже к ней, так привык, что просто не может без нее. А она кружилась по комнатам, что-то задорно напевая, сдувая со лба постоянно падающую вниз челку, и прямо на глазах происходило чудо – впервые после смерти матери в дом входили порядок и чистота.

– Минин, у тебя «Абсолют» есть? – крикнула она с кухни.

– Какой еще абсолют? – удивился Гоша.

– Ну, которым посуду моют. Ты же, блин, их года три только споласкивал, их даже в руки противно взять!

Пришла усталая, раскинулась на диване, забрасывая голые ноги Минину на колени.

– Ну ты, Минин, унавозился! Аж взопрела! – дрыгнула ногой, отгоняя назойливую, как муха, руку Гоши. – Отстань! Мне сейчас ванную принять надо. У тебя там шампунь какой-нибудь есть? Я что-то не видела. Мне вообще-то итальянский ужасно нравится, «Леди Яблоко» называется.

«Надо нарисовать, – подумал Минин. – Только перед этим зайти в магазин и посмотреть, как он выглядит».

– Я вчера курсовую работу написала, – сказала Вика, глядя в потолок. – Музыкальная ритмика как элемент тренировки.

– И как? – осуществляя легкую разведку пальцами, спросил Гоша.

– Еще не проверили, – Вика села, сбрасывая ноги на пол. – Все. Не лезь. Я в ванную пошла. А ты подумай, что есть будем. Я ведь проголодалась, когда всю эту грязь выносила!

И унеслась в ванную, дробно стуча босыми пятками своих спортивных ножек по паркету полов. В ванной зажурчала вода, потом зашумел душ, слышно было, как Вика напевает что-то из репертуара Аллы Пугачевой. Минин с улыбкой посидел на диване, потом встал и пошел на кухню. Там все сияло чистотой, даже тарелки были вымыты до хруста. Он полез за холодильник, достал бутылку «Божоле» урожая тысяча семьсот двадцать третьего года, которую он подсмотрел в музее вин и нарисовал в два вечера. А в холодильнике давно уже томились фрукты, розоватая семга и форель, сыр, коробка конфет «Ассорти», огромные и зеленые польские яблоки и крапчатые бананы из Гвинеи-Бисау. Все это заняло свое место на столе и выглядело так празднично, так красиво, что Минин пожалел об отсутствии у него бокалов, в которые всегда полагалось наливать вина.

– Минин! – позвали из ванной. – Будь другом, притарань мне рюкзачок!

С рюкзачком подруги в руке Гоша подошел к дверям ванной.

– А зачем он тебе?

Дверь открылась, и его встретила сияющая улыбка, гордо вздернутый нос и темные от воды волосы;

– Как это зачем? – удивилась Вика. – Там у меня свежие трусики лежат! Слушай, Минин, ну раз уж ты здесь, может, ты мне спинку потрешь?

Позже уже, за столом, сидя в любимой рубашке Минина и разглядывая выставленное Гошей гастрономическое великолепие, растроганно сказала:

– Ну, Минин, ты даешь! Умеешь ты устроить девушке праздник!

Встала, обняла Гошу со спины сильными руками в редких веснушках, нежно поцеловала в ухо.

– А постель ты постелил? – разочарованно вздохнула: – Ну вот, блин, я так и знала!

Ночью они стояли на балконе и смотрели на звезды.

– Знаешь, Минин, – доверительно сказала Вика, уютно устраиваясь под его рукой. – Вот было бы хорошо, если бы был такой остров, на котором бы жили только хорошие люди, и у нас там имелся свой дом. Мы бы ходили к другим в гости, купались бы в море, и ты рисовал бы свои картины. А я бы учила негритят спортивной гимнастике и акробатике. Мне надо за жизнь обязательно воспитать чемпиона мира или Олимпийских игр, чтобы не говорили, что я зря училась в институте. Только надо, чтобы обязательно на острове росли бананы и яблоки, я их ужасно люблю!

«Надо обязательно написать, – сонно подумал Минин. – Остров и океан».

Вика птичье клюнула его снизу в подбородок.

– Слушай, Минин, я уже замерзла. Ты можешь донести меня до кровати? Ты ведь не слабак, да?

Кто бы после таких слов признался, что он слабак?