Текст книги "Майская ночь, или Утопленницы"

Глава 4. Девичьи козни

– Голон-голон-голынгач! – старательно выговорил Стенька и с опаской ступил на то ли плавающую, то ли парящую над водой кошму. Будто на лед ступил. Войлок скользнул по гладкой волне, едва из-под ног не выскочил. Стенька взмахнул руками и пал на четвереньки, а то быть бы ему купанным с маковкой.

И все на глазах у Насти.

– Колдун… – не преминула уязвить она. – Ох колдун! А ловок-то, ловок… Так и будешь окорачь стоять?

Не решаясь воздвигнуться во весь рост, Стенька подвернул под себя колено и кое-как сел на кошме. Слетевшая с буйной, но незадачливой головы черная шапка плавала неподалеку на мелководье.

– Тобе свои ж разбойнички засмеють! Шапку давай лови! А то в Астрахань уплыветь…

Ишь, раскомандовалась!

– Ага, уплыветь… – буркнул он. – Не стрежень, чать!

– Зря шуткуешь, – недобро предостерегла Настя. – Ежели кто шапку твою таперича из воды подымет, под ней и окажешься…

– Под кем?

– Под шапкой!

– Правда, что ль? – всполошился Стенька.

– Ты ж казак, – напомнила она. – Где шапка, там и ты.

– А тот, кто подыметь?

– Со страху помреть. Лови давай!

Огляделся растерянно.

– А как погонять-то?

– Кого?

– Кошму!

– Скажи: «Ой да…»

– Ой да! – сказал он и поплыл не в ту сторону.

– Ну куды, куды? – заголосила с берега бывшая коркодилова невеста. – Куды смотришь? На шапку смотри!

Вона как… Махинация, однако… Уставился куда велено – и кошма послушно двинулась прямиком к шапке. Выудил, отжал, водрузил набекрень. Довольный собою, возлег, оперся на локоть, другою рукой подбоченился – хоть парсуну с него малюй – иначе сказать, портрет. (Потом, кстати, взаправду намалевали, только взамен кошмы струг изобразили с гребцами – решили, видать, что так поважнее будет.)

– Все! Шабаш! – решил гордый Стенька. – Мне ишшо седни на разбой иттить… Голон-голон-голынгач!

Кошма вмиг утратила плавучесть – и оказался он по кадык в студеной волжской воде.

* * *

На разбой в этот раз шли всей шайкой. А ночка выпала тихая, шибко перекликаться опасались – больше пересвистывались. Перелезли тын, подступили к крыльцу, подивились богатым хоромам (огня вздувать не стали – месяца с неба хватало).

Да уж, отгрохал купец зданию: чисто вавилон – верхний двуетаж и подпол внизу.

А дело-то было вот какое: закопал купчина в подполе клад, но клад тот нипочем не возьмешь, потому как закопан с приговором: «Чьи руки зароют, те руки и отроют». А сноха подслушала. И надо ж такому приключиться: купец-то на третий день возьми да помри! И что удумала баба: стащила тестя в подпол и мертвыми его руками клад разрыла. Тут же и перепрятала, только вот заговорить, дура, не догадалась. А уж как об этом обо всем проведал атаман Ураков – неведомо.

Ну так чародей – с него станется.

– Кажи, Стенька, сметку свою, – с насмешкой велел Ураков. – Хвастал, что замки собьешь, – сбивай…

Молодой разбойничек взошел на крыльцо (а сапожки-то со скрипом, будто не на разбой, а на гулянку собрался), заносчиво оглядел товарищей – и щелкнул звонким ногтем по окованному железом пробóю. Пождал-пождал, так ничего и не выждал. Растопырил обе пятерни, оглядел недоверчиво.

– Никак не сочтешь? – ухмыльнулся брязнутый уполовником есаул (сам из татар). – Десять их у тебя, кашевар, десять. Покудова…

Прочие тоже у крыльца столпились, глумятся вполсмеха.

Под который же ноготь он заправил былинку-стебелек? А! Под правый мизинный. А щелкал, кажись, безымянным. Стенька воспрял духом, повторил щелчок – и тут же грянули за дубовой дверью об пол распавшиеся железные запоры.

Тут уж стало всем не до надсмешек.

– Милости просим мимо ворот киселя хлебать! – лихо вымолвил юный душегуб.

А в дому, само собой, переполох уже, суматоха – проснулись жильцы от грохота. Кинулись разбойники с ножичками засапожными в отчиненную Стенькой дверь.

– Погодь! – остановил их атаман. – Энто завсегда успеем… – насупился, повернулся к кашевару. – Спрыг-траву добыл? Иде?

– В Ногайской Орде, – охально ответил ему Стенька.

* * *

Ну, жильцов, понятно, зарезали, сноху (выспросив) тоже, клад нашли – веселись, душа! Ан нет, невесел атаман. Кашевар-то, вишь, чары знает – сам, небось, в атаманы метит.

– Ох, Стенька… – говорит ему Ураков. – Чую, надул ты меня и с камушком, и с головой девкиной…

У нас ведь как? Что разбойник – то колдун. А колдовство, известно, даром не дается. Стенька-то вон еле оживел, камушек лизнувши, а другой и вовсе бы дух испустил. Да и Уракова взять… Незнамо с кем, но тоже за кудесничество свое расплатился – глазика-то нетути.

Ну с Настей дело иное, Настя невестой была Волкодировой, тут уж поневоле колдуньей станешь. Да и ей тоже, видать, несладко приходилось: поживи-ка с чудой речной! Родишь от него гаденыша – все титьки пообкусает. Лучше уж со Стенькой. Малый, конечно, с придурью, но хоть облик у него человечий и все прочее.

А спрыг-траву он, вестимо, добыл ни в какой не в Ногайской Орде – там ее отродясь не водилось, да и сама-то Орда к тому времени долго жить приказала. На кошме своей в Жигули сплавал. Настя ему плант-бумажку дала – по ней он травку и сыскал. А уж Орду – так, для складности приплел.

Спрыг-трава, чтоб вы знали, на все сгодится: ею и замки сшибают, и клады берут. Хотя есть такой наговор, что и она вряд ли осилит. Кто-де ни разу по-матерну не заругается, того и клад. До сих пор, говорят, лежит – никто не взял.

А еще она моргулюток хорошо служить заставляет. Правда, ладить с ними тяжело, ох тяжело. Давай да давай им работы! Не дашь – самого замучат. У Стеньки четыре моргулютки было – так он их, ежели что, пеньки в лесу считать посылал. Обычно заставляют на берегу песчинки считать, а он похитрее – пеньки. Иное дерево-то с молитвой рублено: как дойдет до него моргулютка – враз со счету собьется. И давай все по новой… Бесенята и есть бесенята! Для них молитва – первый страх.

Неспроста же, кого из мельников ни допроси, сплошь безбожники – им без моргулюток в подколесном омуте никак нельзя.

А насчет оброненной в воду шапки Стенька тревожился зря. Со временем обвыкся. Оно и забавно даже: пустит, бывало, шапку по течению – и ждет. Смотрят с кораблика: шапка плывет в Астрахань. Богатая шапка, черная, золотом изукрашенная. Цоп ее, а под ней Стенька!

– А, – говорит, – курвины-прокурвины дети! Чужие шапки хватать?

Ну а дальше уж – как бог на душу положит: кого ограбит, кого потопит, кого наградит. Всяко бывало…

Или вот трубку (ту, что Ураков ему подарил) оставил раз на бугре – из интереса: найдется ли смельчак поднять? Не нашлось. Знали и про трубку, и про то, что покуришь ее – станешь заговоренный, как Стенька. А боязно. Чуть тронь – ан! – вот он уж и сам пред тобой.

Так до сих пор та трубка там и лежит.

* * *

– Это просто Ефремка до нее еще не добрался…

Шутка понравилась. Усмехнулся в усы.

– Энтот – запросто…

– Степан Тимофеевич, – деликатно осведомился я. – Колдуны – они ведь все разные по силе, так?

– А то! – подтвердил он.

– Ну а вот, скажем, кто был сильнее: Ураков или Настя?

– Знамо дело, Настя.

– Тогда, простите, не понимаю. Если верить сказанию, Ураков наложил на нее заклятье, и она до самой своей смерти ходила с плачем вокруг бугра – того самого, который вы потом стеклом завалили… чтоб сверкал… Как же это он так сумел? Ураков-то…

Вообще-то я отдавал себе отчет, что в колдовстве, наверное, как в боксе: и Бакстер, случается, Тайсона нокаутирует. Однако такое, согласитесь, событие если и выпадает, то единожды…

Молчание было долгим и, боюсь, ничего доброго не предвещало. Похоже, я затронул некую весьма опасную тему – возможно, личную.

– А никак… – угрюмо прозвучало в ответ.

– Но что-то же было!

– Было… – Он вздохнул. – Выучила она меня всем премудростям – и сгинула. День ее нету, два нету. Пошел на бугор, искать. Гляжу: стень ходит…

– Стень?

– Н-ну… тень. Сера така, смутна… Ходит и стонет.

– А! Стень! В смысле – стенающая тень… Понял. И что?

– Пригляделся – она. Подбежал, окликнул. Отозвалась. И не голосом, слышь, отозвалась – шипом… «Заколдовал меня, – шипит, – Ураков. Ходить мне так, – шипит, – до скончания века…»

– Значит, все-таки он?

Не знаю, что я такого сказал, но старческие глаза набрякли внезапно гневом.

– Ты слухай!.. Куды торописси? Торопыга… дачная…

Я испуганно умолк. Продолжения, однако, не последовало.

– А расколдовать? – робко спросил я тогда.

– Думашь, не спытал ее? «Нет, – шипит, – не моги! Сам стенью станешь…»

– То есть не всем премудростям она вас выучила?

– Всех она и сама не знала…

* * *

До двух столбов с перекладиной запомнился каждому из разбойничков тот погожий летний денек. Вышел Ураков на излюбленный свой бугор, завидел кораблик – и во всю глотку:

– Завора-ачивай!..

– Брось! – говорит ему Стенька. – Не стоит: суденышко-то бедное!

Заворчал атаман, но послушал – пропустил.

Другое бежит.

– Завора-ачивай!..

– Да это еще бедней, – говорит Стенька.

Явно глумится кашевар. Озлился Ураков. Выхватил пистолет да и пальнул в надсмешника с двух шагов. Тот постоял-постоял, потом вынул из груди пулю и подает атаману.

– Возьми, – говорит. – Пригодится.

Шайка – аж обмерла. Затрясся Ураков, побелел весь. А Стенька из пальцев у него пистолет взял – и разряженным, слышь, пистолетом там на бугре его и застрелил.

Есаул, видя такое дело, кричит: «Вода!» (спасайся, значит). И кинулись все врассыпную…

С тех пор и зовется тот бугор Ураковым. Стоит он отдельно от прочих приволжских холмов и весь изрыт пещерами. Триста лет там клады искали, да только мало что нашли – один котел двуручный с овальчатыми золотыми монетами, остальное не дается. А теперь и не дастся, потому как все затоплено. Одна вершина от бугра торчит – на краю водохранилища.

Сказывают, в туманные дни восходит на нее стень мертвого атамана и, ежели прет мимо какое судно (сухогруз или там нефтеналивное), глухо кричит: «Завора-ачивай!..»

Давний мой знакомый мимо тех мест на туристическом теплоходе проходил – своими глазами видал. Сам когда-то в морфлоте служил мичманом, врать не станет.

* * *

– То есть, получается, вы Уракову за Настю отомстили? – сочувственно уточнил я, не решаясь вернуться к вопросу о сравнительной силе колдунов.

– Да тут, вишь, как… – закряхтел отставной владыка Волги, Дона, Яика и прочих речек поменее. – Ей чаво припало-то? В атаманы меня пропихнуть…

– Ну это я сразу понял. А зачем? Просто из честолюбия или Волкодиру замену искала? В смысле – достойную… Все-таки атаман… не кашевар…

Озадачился, поскреб в косматом затылке.

– Баба… – произнес он, вздернув седые тяжелые брови. – Вот втемяшилось ей…

Я вдруг сообразил, в чем тут дело, и стало мне зябко. Встал с плахи, подошел к висящему на цепях бочонку, потрогал футболку. Нет, влажная еще… При этом почудилось, будто от бочонка исходит некая дрожь, хотя вполне возможно, что исходила она от меня самого. Вернулся, сел, обхватил руками голые плечи. Мимоходом отметил, что обе змеюки куда-то исчезли. Не иначе уползли докладывать о проделанной работе. Впрочем, мне уже было не до них.

– Так это что ж получается? – потрясенно вымолвил я. – Что она сама заклятие на себя наложила?

– Ну не Ураков же! – вспылил он. – В носе у него не кругло – таки заклятья ложить!

Вот это характер! Себя не пощадила, стенью стала, а своего добилась!

– И вы, значит…

– А куды денесси… – не дослушав, кивнул он. – Токо в атаманы… А тут и шайка на бугор вернулась…

* * *

Вернулась шайка на бугор, смотрят: лежит мертвое тело бывшего атамана Уракова и стоит над ним Стенька, весь какой-то суровый, неведомый. В одной руке выковырнутая пуля, в другой – разряженный пистолет. Усомнились, попятились. Разряженный-то он разряженный, а вишь, стреляет.

Сдернули шапки, перекрестились сугубым перстом. Двумя, значит, пальцами. Стоят молчат.

– Ну что, братцы?.. – говорит наконец есаул (сам из татар). – Кого в атаманы-то излюбим? Стеньку?

Нарочно говорит, с подначкой – сам, небось, в верховоды лезет. Известно: у татарина – что у собаки, души нет, один пар. Ну тут, понятно, смутились разбойнички: отмерли, зароптали.

– Кашевара – в атаманы?

– Ему ж пятнадцать годков!

– Эко диво, Уракова он застрелил! Я вон Ивашку Сусанина под Костромой зарезал – так что ж теперь?

– Сколько лет живем, такого не бывало!

– Уж лучше есаула…

Осерчал кашевар. Вышел в круг да как гаркнет:

– Айда в лес!

Удивились, конечно, но пошли. А в лесу-то как раз Стенькины моргулютки пеньки пересчитывали.

– Ну-ка, кто из вас такой ловкий? – пытает он товарищей. – Преклони весь лес к земле!

Молчат, глаза пялят.

– Никто не способный? – выхватил сабельку, вознес над головой. – Преклонись!

Такое враз грянуло! Шум, треск, щепки летят… Моргулютки-то уже остервенели от пеньковой своей бухгалтерии, а тут – глядь! – настоящая работенка привалила. На радостях чуть дубраву целиком не выломили.

Ахнули разбойнички. Эка страсть! Лес-то и вправду полег! Крикнули с перепугу:

– Быть Стеньке атаманом!

Так вот и стал…

Глава 5. Атаман

А бугров всего было три: один – Ураков (ну об нем уже речь шла), другой – Настин, а третий – Стенькин (на котором он потом трубку свою из озорства оставил).

Приосанился бывший кашевар: весь в шелку, спереди горбат, на поясе сабля в золоченой ножне побрякивает. Ничего не попишешь, стал атаманом – чин блюди. Но, как говорится, по одежке встречают… Каков ты в деле, покажь!

И вот выходит это он на свой бугор.

– А что, – говорит, – ребята, за кораблик там бежит? Уж не тот ли, на котором капитан не прост?

– Ён, – отвечают. – Тот самый, что тадысь портками своими трес, а нас в лодке на двадцать сажен отбрасывало…

– Ташши кошму!

Принесли ему кошму. Осмотрел ее Стенька – нет, маловата.

– Ковер ташши!

Принесли ковер трухменской работы. Ну этот вроде в самый раз. Раскатал его Стенька атаманскими своими руками на прибрежной водице, шепнул заветное словцо, ступил на узоры азияцкие. Не тонет ковер – плавает. А может, и летает низенько-низенько – поди еще загляни под него!

– Седай, ребята, поехали!

Оробели ребята, помялись – ну да делать нечего, атаман велел. Поместились с опаской на ковре – в тесноте, да не в обиде.

– Ой да!..

И ка-ак этот коврик по Волге припустит! Переняли суденышко на стрежне, кликнули сарынь на кичку, товар пограбили, а капитана вздернули на щегле заместо паруса, чтобы впредь портками не трес. Ишь, не прост он… Тут не проще тебя водятся!

* * *

До самого вечера дуван дуванили (добычу делили). А там и пирушку затеяли. Гуляют разбойнички – смотреть на них дымно. Один лишь Стенька сидит – свесил головушку на праву сторонушку, и хмель его не берет.

– Догуливайте, – велит, – без меня.

Встал да пошел к Настину бугру, где стень ходит. Вот ведь как оно случается-то: жили с ней ровно кошка с собакой, бранились почем зря, а не стало ее – хоть волком вой.

А волки-то в ту ночь и впрямь выли. Это теперь их в наших краях повывели, а тогда не счесть было. И волков, и медведей, и куниц…

Месяц в небе – брюхат, на сносях. Все видать, как днем. Настину стень атаман издалека углядел. При ясном-то солнышке она понеприметней была – вроде серой дымки, а тут идет навстречу, будто и не пропадала с бела света. И что ей сказать? «Здорово живешь?» Так не живет уже…

– Ой, Настя-Настя…

– Ой да ой!.. – услышал он в ответ. – Все не отойкаешься никак? Тоже мне атаман!..

И не ши´пом ответила – голосом, еще и сердитым.

Тронул – живая.

* * *

– А говорите, не Ураков! – вскричал я. – Конечно, Ураков! Застрелили вы его – вот с Насти чары и спали…

– Иех!.. – выговорил он скривясь и оглядел меня с презрительным сожалением. – Голова твоя, в темя не колоченная… Чары с нее спали! Стенью-то она только прикидывалась! Чтоб я как раз Уракова в отместку и застрелил!

– Да что вы!.. А дальше?

– Н-ну дальше…

* * *

– Ах ты, сучка!

– Сам ты кобель!

Шумно стало на бугре. Даже волки окрест примолкли.

– Трястись бы те лихоманкой! Ураков меня разбою учил, трубку свою подарил!..

– Да угори ты с ним, со своим Ураковым! Отец, вишь, родной! Трубку он ему подарил! Не будь меня, по сей бы день казан чистил!..

– Ладило б тя на осину!

– Пеньковый бы те ошейник!

Так вопили, что на пирушке их услыхали. Сбежалась к бугру вся шайка.

– Ташши кошму! – неистово кричит Стенька.

* * *

– Опаньки… – еле вымолвил я. – Так, выходит, княжна не первой была, кого вы утопили?

– И не последней, – мрачно прибавил он. – Вот назови нарочно какую-нить речушку в округе. Назови, ну?

– Н-ну… Хопер, – сказанул я наугад.

– Хопер? Топил и в Хопре… Ишшо!

– М-медведица…

– В Медведице – двух! Сначала одну, потом – другу´… Бяда-а… Тут, вишь, как лизнул я тады камушек – сразу на баб потянуло. Или их на меня… Поди пойми!

– Но княжну-то все-таки – в Волге? А то я читал у Людвига Фабрициуса, что вы ее в Урале… т-то есть в Яике… И не просто утопили, а в жертву принесли… В лучшие наряды велели одеться… драгоценности нацепить…

– Это который Фабриций? – брезгливо осведомился он. – Это тот, что ли, шут гороховый, который в Астрахани казаком представлялся?

– Ну да! За капитана Бутлера приходил вас просить…

– А ему-то почем знать, петуху гамбургскому? Его ж тады в Яицком городке не было, ен тады с князем Львовым, крестным моим, войском шел…

– По слухам, видать, писал…

– Не иначе…

Сплошные иноземцы. Фабрициус – голландец, княжна – та и вовсе басурманских кровей…

– Это что ж получается, Степан Тимофеевич? Русских топили-топили – и никто о них даже не вспомнил! А чуть одну персиянку – сразу шуму на весь свет! Первой-то Настя была?

Крякнул, насупился, кивнул.

– Так вот прямо взяли ее и кинули? – продолжал допытываться я. – В набежавшую волну?..

– Ага! Кинешь ее… – покряхтывая от неловкости, буркнул старик. – В набежавшую… Токо встал я на кошме, чтоб на руки взять, а она, слышь, ка-ак меня пхнет! Я кубарем с кошмы в воду… А стрежень, прикинь!

– Н-ни фигассе…

Образ Насти предстал передо мной совершенно в ином свете. Нет, эта бы в жертву себя не принесла. Скорее бы уж всех остальных в стень обратила.

– И как же вы…

– Да вот смекнул крикнуть: «Голон-голон-голынгач!» Кошма и притони… Чаво тут? На дно – так заодно!

– Ну вы-то выбрались… А Настя?

– А Настя, мнится, плавать не умела…

– Как же так?

– А на что ей? Раньше-то ее Волкодир на горбу возил…

* * *

С грехом пополам, однако выплыл. Не Чапаев – не утоп. Ну так на том-то две кольчуги было, одна своя, другая орленая, Иваном Грозным подаренная[3]3
  Явный анахронизм, хотя следует отметить, что в легендах о гибели Ермака и Чапаева много общих черт.


[Закрыть], а Стенька-то налегке: сабелька на поясе да кистень в кармане – вся тягота. Да и кистень-то, между нами, не кистень – так, кистенишко. То, что в народе у нас гасилом зовется, гирька на ремне.

Сидят разбойнички кругом костра, чарки в руках держат, а пить сумлеваются, потому как не знают, за что: за здравие али за упокой? И тут выходит к ним Стенька – весь в мокрых шелках.

– Чаво приуныли? Чару мне, да поболе! Зарок давать буду!

Встревожились, переглянулись. Атаман зарок дает – жди беды.

Подали кубок. Осушил его Стенька единым махом, губы утер.

– А зарок таков: никаких больше баб!

Не сдюжили – прыснули.

– Ага! Зарекался пить: с воскресенья до поднесенья…

– Хоть в нитку избожись, не поверим!

– Эк тебя Господь-то перевертыват!

Нахмурился атаман.

– С ними ночь провожжаисси, – толкует, – сам наутро бабой станешь.

– Да наутро ты и сам обо всем забудешь!

– А забуду – напомни!

* * *

Пришло утро. Проснулся атаман раньше всех, вылез из землянки, окинул оком Волгу, степь, бугры. Как бы мне, кручинится, этот Настин бугор отметить: чтоб, значит, посмотрел на него – и все бы разом вспомнил.

Взлез наверх, глянул: обоз идет – три воза со стеклами, солнышко от них так и отскакивает.

– Стой! – кричит.

Испугались возчики, стали. Вроде не Ураков на бугре, но голос-то – атаманский. Подбежали, в ножки кланяются.

– Опрастывай! – велит им Стенька. – Ташши наверх!

Опростали, потащили. Весь день трудились. В степи-то взять больше нечего, да и на Волге, как на грех, ни суденышка. Засы´пали битым стеклом – засверкал бугор издалече. Возчики уж не чаяли живыми уйти, ан ушли! Стенька-то им в память не одну меру серебра отвалил да и отпустил с порожними возами по разным дорогам.

Воротился в стан, оглянулся: сияет Настин бугор, лучиками топорщится. Так-то вот! Слово наше крепко: никаких больше баб!

* * *

Любо, братцы, любо… Оно и понятно: с таким-то атаманом! Одно не любо – больно уж охоч клады прятать. И с зароком, и без зарока, и на девять голов, и на тридцать девять… Землю рыть замучишься!

Придумал: укрыл в горе по пути к Промзину городищу две бочки серебра. Ну укрыл и укрыл, пускай бы себе там и лежали. Так нет, он же без озорства никак не может: выходят те бочки по ночам из подземелья и катаются, погромыхивая цепями и деньгами серебряными. Лишь бы людей дразнить!

При Уракове все же попроще жилось. Ограбили, продуванили, опять ограбили… Кое-что прикапывали, конечно, но не так. Без выдумки.

Или вот в Великую Отечественную. Долбанула артиллерия по сталинградскому берегу (сейчас там 7-я Гвардейская улица) – круча-то и оползла. И высунулись две старинные пушки, монетами набитые, а монеты уже в слиток слежались. Солдаты, понятно, обрадовались: сокровище. Сколько танков построить можно! Все для фронта, все для Победы! А клад-то – заговоренный. Опять долбанула артиллерия, опять круча съехала. И где теперь те пушки?

Точно говорю – сам на 7-й Гвардейской жил.

А то еще проговорится для виду в застолье: мол, там-то и там-то зарыто, а на сколько голов – не скажет. Один бедолага подслушал: рыл-рыл – да и провалился в преисподнюю. А из-под земли голос: «Девятый!» Вот и думай теперь: копать, не копать? Ежели на девять голов клад положен – твой будет. А ну как на тридцать девять?

Или припала раз смертная марь. По-русски сказать, сильная жара.

– Чавой-то мне, – говорит, – братцы, томно. Не то в холодке вздремнуть?

Ушел – и нет его. А там озерцо было неподалеку. Захотелось одному из разбойничков тоже в тенек, под иву. Подобрался он по-тихому, чтобы, значит, атамана не потревожить – глядь, а атамана-то и не видать нигде. Наклонился над водой – чуть ум не отшибло.

Озерцо прозрачное, солнышком просвеченное. А атаман-то на дне лежит-почивает! Почешется, перевернется с боку на бок – и снова дрыхнет. А потому что хитрость знал: есть такая травка, Перенос называется. Положь ее семя в рот – и хоть спи в воде, не затопит.

Страсть, да и только!

Зато со Стенькой как-то понадежней, чем с Ураковым. И сам заклят (ну не так, конечно, сильно, как князь Барятинский Юрий Никитич: от того, сказывают, не то что пули – ядра отскакивали), да и шайку свою заговорил. Бывало, прикажут воеводы в них стрелять, а им и горя мало! Стреляют в них, стреляют, стреляют. «Стой-ко-те!» – кричит Стенькина сила. Ну те перестанут стрелять, а они снимут с себя одежку, повытряхнут пули да ими же в ответ и стрелять начинают.

И раза такого не было, чтобы кто промахнулся!

* * *

– Воеводы? – насторожился я. – Так это уже не разбой, Степан Тимофеевич! Это гражданская война, раз до воевод дело дошло!

– Эк ты сгутарил! – поразился он. – Кака така война?

– Крестьянская! – ляпнул я не подумавши.

– Чаво-о?..

– Н-ну как же… «Я пришел дать вам волю…»

А еще филолог! Это ж надо так опростоволоситься! Кем только ни представал Стенька в народных сказаниях: и чернокнижником, и еретиком, и щедрым лихим разбойником, а вот избавителем от крепостного права – ну ни разу! Бояр, правда, вешал и с крепостного раската кидал, но ведь и мужичкам, согласно байкам, от него доставалось: «А пойдем-ка, ребята, в поход по деревням – где что попадется, все тащить, зря не бросать!» А те в ответ: «Да уж не проглядим, что ви´сло висит!»

А я ему, стало быть, с дурá ума про крестьянскую войну…

– Ну-ка повтори-ка… – потребовал он.

Деться некуда – повторил:

– Я пришел дать вам волю.

– А-а… – Старческое лицо прояснилось. – Так это отговор такой, когда клад берешь. Дорыл до сундучной крышки – энти самые слова денежкам и скажи. Иначе не добудешь…

Честно говоря, образ Степана Разина как исторического лица всегда вызывал у меня множество сомнений. Взять само восстание. Ну не был он, на мой ненаучный взгляд, его предводителем! Подозреваю, что и единого восстания не было как такового. Бунты – да, были, но каждый сам по себе. Полыхнуло повсюду, атаманов – как грибов поганых. А Стенька-то из них самый отмороженный – вот и врезался навсегда в память народную. Куда ж до него Сережке Кривому или, скажем, Ваське Усу! В их поступках хоть какая-то логика прослеживалась…

Сохранились, правда, Стенькины воровские грамоты (они же – прелестные письма). Рассылал – стало быть, смуту сеял. Хотя кому их было читать, если народ грамоте не учен? Выходит, крамола-то через грамотеев шла…

Нет, все-таки исторический Разин, я считаю, не шибко достоверен. То ли был он такой, то ли не был. Подлинных документов – раз, два и обчелся. То ли дело фольклорный: был, есть и будет!

– Степан Тимофеевич, – не удержался я. – А вот прокламации ваши…

– Про… чаво?

– Н-ну… письма… которые вы потом в денежный кувшин засмолили… Вы их правда зарыли на том острове – на Дону?

– В урочище Прорве, что ль?

– Ну да… Под кривою вербой… Их ведь там искали, землю щупами тыкали – так ничего и не нашли. Закляли, небось, кувшин?

– Чаво его заклинать! Не грамоты там были, а заговоры скрижальные…

– Скрижальные?

– На бумаге писанные… Их ишшо поди возьми! Не дадутся.

– Ну а народ-то почему восстал?

Разумеется, я спросил его об этом без особой надежды на внятный ответ. И надежда, естественно, сбылась лишь отчасти.

– Да тут, вишь, – с натугой растолковал он, – колдуешь-колдуешь да и нарвешься…

– На что, простите, нарвешься?

– На другое колдовство.

Не понял я его. Попросил объяснить.

– Ну вот сшиблись два колдовства. А от энтого все вокруг бурлить начинает… Вот и вскинулся народишко.

– А на чье это колдовство вы нарвались? Неужто князя Барятинского?

– Да и на евойное тоже… – с досадой отозвался он. – Пушки мне кто под Синбирском сглазил? Ён и сглазил – стрелять не стали.