Текст книги "Майская ночь, или Утопленницы"

Глава 8. Море Каспицкое

Теперь, когда уже все позади (а может, и впереди – кто знает!), я первым делом перечел народные сказания о Стеньке – те, разумеется, до которых смог добраться, полистал ученые труды. Нарыл кое-что для себя новенькое. Как выяснилось, далеко шагнула филология с тех пор, как мне вручали диплом.

Представьте, некоторые исследователи давно уже считают, будто знаменитый персидский поход Разина «за зипунами» есть не что иное, как реализация кочующего сюжета о плавании на «безвестных кораблях».

Не знаете, что это такое?

Тогда ознакомьтесь со следующей записью:

«Безвестный корабль, значит, вот какая штука: наберется таких молодчиков не один, не два, а многонько-таки. Знамо, кормить их даром убыточно. Вот и велят посадить их на корабль да и выпустить в “киянь-море”». «Ступайте-ка, голубчики, на все четыре стороны, – скажут им, – вы нам не нужны».

Особо оговаривалось, что посудина изгоям выделялась негодная, отслужившая свой срок, готовая в любой момент пойти ко дну.

Позвольте, но это же «Корабль дураков» в чистом виде! Действительно, бытовала в Средние века такая добрая традиция: собрать всех городских психов и преступников, погрузить их скопом на дырявую галошу – и до свидания, мальчики…

Да, невозмутимо подтверждают исследователи, именно так.

Не знаю, как вам, а мне стало обидно за моего друга Стеньку. Да и за Колумба тоже…

Однако вернемся в пещерку. Точнее – в дельту Волги.

* * *

Ночь дрожала от лягушачьих трелей. Места у нас такие, что ближе к северу лягвы квакают по-настоящему, а ближе к югу не квакают – горлышками трепещут. Но тоже громко.

– Атаман, а атаман! – говорит есаул Абсалям (он в те поры снова при должности очутился). – Ну и как ты нам тут почивать прикажешь?

– Чаво тобе? – ворчит Стенька спросонья.

– Спать не дають! Нам скоро Астрахань брать, а мы не спамши!

Осерчал Стенька, вякнул что-то из-под зипуна по-лягушачьи, и верь не верь – лягвы-то враз умолкли! Так стало тихо, что слыхать, как в стане у князя Львова (крестного Стеньки) измена зреет. Оба стана-то недалече друг от друга! Явно бузотерят стрельцы, шумят, не хотят на Разина посягать. Проведали, значит, что тех, кто с ним пойдет, атаман волоском не обидит, а кто нет – казнит лютой смертию да и дом пограбит.

На четыре дня лягушки онемели, а не расколдуй он их потом – так бы и молчали по сей день.

* * *

Да и с чего б ему Астраханью-то не овладеть? Жену-татарку в Яике утопил, в жертву речному духу принес – все по-честному. Наутро в войске княжеском иные поразбежались, иные сдались, а самого князя Львова (крестного-то) связали и к Стеньке привели. Принял он его с почестью, долго с собой возил, уважение оказывал. Потом, правда, удавил – казаки упросили.

Кто ему в Астрахани упорство чинил, так это иноземцы: голландцы там, немцы всякие на царской службе – затворились в башне, где казна хранилась, и палят, не сдаются. Пули у них кончились – они давай монетами стрелять. Заколотит в дуло целковиков пять стопкой – и как жахнет! Есаулу Абсалямке мелкой деньгой всю рожу изгадили, а из Митьки потом лекарь-немчура семнадцать рублей повыковыривал. А может, и не семнадцать, а побольше – просто Митьке не сказал, утаил… Как это в народе говорится: немец хоть и добр человек, а все лучше повесить.

Тут еще одна притча: когда Стенька лягушек-то зачурал, он же спросонья им не только квакать запретил – еще и строгий пост на них навел. Осунулись лягвы с голодухи, а комарей за эти четыре дня развелось – тьма! Астрахань воем от них воет. Встретили Стеньку хлебом-солью, ковры перед ним стелили – лишь бы от комара избавил.

Чистая ведь казнь египетская!

– Ладно, – говорит, – избавлю.

Вот с тех самых пор и доныне кричат у нас лягушки и комаров едят. Быстренько подъели, кого могли, стало жить полегче. И опять народ недоволен:

– Нет, – говорят, – ты не лягушек – ты самого комара заговори. Чтоб его совсем у нас не было!

Поглядел на них Стенька, поглядел, скривился от жалости на дурость их на астраханскую и говорит:

– Дураки вы, дураки! Сами же без рыбы потом насидитесь!

И не заклял комара.

* * *

А тут еще этот Фабриций приперся – скоморох скоморохом: башку выбрил, кафтан напялил – за казака сойти хотел. Правильно хотел: не вылези он из немецкого платья – в лепетки бы изорвали.

– Есть, – говорит, – у меня друг – капитан Бутлер. Так вот нельзя ли его, ваше атаманское достоинство, в Персию чуток отпустить?

Стенька смотрит на него – смеется.

– Это тот, что ли, Бутлер, который над ручьем нагнулся попить, а у него портки сзади лопнули?

(А и вправду было такое. С тех пор и присловье у моряков: мелко-де плавал – задница наружу.)

– Ладно, – толкует Стенька. – Нехай идеть… Я и сам скоро в Персию нагряну. Токо, слышь, не вернется Бутлер – головой ответишь.

Обиделся Фабриций, целую книжку потом наскрижал. И все ведь наврал, голова точена: то у него Стенька в Астрахани браниться по-матерну не велел, то казака стремглав[10]10
  Вниз головой (уст.)


[Закрыть] повесил за то, что тот бабу толкнул, – ей-богу, повторять совестно.

* * *

Кого надо – наградил, кого надо – казнил, скучно ему стало в Астрахани. Решил Каспицкое море переплыть (тогда его еще Хвалынским звали). Сели в струги, поехали. Приедут в какой-нить турский город – выйдет Стенька на базар, походит для виду, шелка пощупает, к коврам приценится. А в толпе-то, слышь, уже молодцы его толкутся, перемигиваются. Ходит Стенька, поглядывает. Потом вдруг возьмет – и шапку набекрень! А это у них знак был такой тайный. Разбойнички тут же сабельки повыхватывают – и давай сечь-рубить! Всех людишек побьют, товар в струги стащат – и плывут себе дальше, по дороге клады зарывают.

Приехали в город Дербень. А там князь сердитый. Узнал, что Стенька базар ему разорил, – шибко обиделся.

– За базар, – гутарит, – ответишь!

Собрал войско, окружил со всех сторон – сдавайся, говорит. Да только Стенька всем глаза отвел: и сам стал безвиден, и разбойнички его. Так и ушел.

– Погоди, – грозит, – княже! Еще до дворца до твоего доберусь!

А дворец у князя строен был в ущелье, да на таком уступе, что шею свихнешь, глядючи. Поди достигни его!

Призадумался Стенька: как тут быть? Поглядел на дворец, поглядел, что-то там про себя смекнул – да и вернулся к морю. Шайку скричал.

– Седай все в струги!

Те говорят:

– Ты чаво, атаман? На стругах, что ль, к дворцу поплывем?

– Велю: седай!

Сели. Митька один замешкался – так и утоп потом вместе с семнадцатью рублями своими, из него же выковырнутыми. Не впрок они ему пошли.

Отплыл атаман от берега на ковре трухменской работы и погнал волну. А волна на Каспицком море поболе будет, чем на Волге, где он острог до подстенков размыл и полсела снес. Напустил полное ущелье воды и подплывает на ковре ко дворцу. А за ним-то все струги, струги… А на балконе девка стоит в узорчатых портках пузырями. Да такая раскрасавица, что глаз не отвесть.

– Ты, девица, кто? – спрашивает Стенька. – Как тебя величать?

– Княжна, – отвечает.

– Выходи за меня замуж!

– Нет, – говорит, – не пойду. Ты всех своих жен топишь.

Слава-то Стенькина, видать, уже и до Персии докатилась.

* * *

– А как ее, правда, звали? – спросил я, кутаясь в заветную Стенькину шубу. Озноб помаленьку отпускал. Даже в жар временами бросало.

Он взглянул на меня с недоумением.

– Дык… Княжна и княжна… Чаво тут?

М-да… Бывает. У одного моего сослуживца кошку звали Кошка. И ничего – отзывалась.

– Но, как понимаю, в конце концов вы ее все же уломали?

– Уломал… Будь я, божусь, Абсалямка, коли утоплю! Поверила…

– И клятву свою потом, выходит, нарушили? – Боюсь, вопрос мой прозвучал скорее укоризненно, нежели сочувственно.

– Да не нарушал я ничаво! – В голосе старика пробилась вдруг надрывная нотка. – Вот те права рука да лево сердце!

– Так как же вышло-то? – не отставал я.

– Вишь… Попов-то я всех извел, – сокрушенно признался он. – А то наладились, понимашь, анафему с амвона голосить…

– И что?

– А венчать-то казаков с бабами как-то надо! Ну и стал их водить вкруг ракитова куста. Обойдуть вприпляску, взямшись за руки, а я, значит, атаманской своей властью объявляю их мужем и женой…

– Та-ак…

– А княжна возьми да заупрямься. Нет, говорит, я княжеска дочь, жалаю свадьбу по всему по вашенскому обряду! Чтоб в церкви и с паникадилой… Чаво тут делать? Послал робят, чтоб живого попа сыскали. Нашли одного, недобитого… А тут другая незадача! Княжна-то – басурманка! Крестить надобно…

– Ну так поп бы и окрестил!

– Вот оно бы и ладно было! А я, слышь, сам вздумал… Ну пьяный был, чаво спросишь? Вывез на струге… окунул… – Голос его пресекся.

Даже под жаркой Стенькиной шубой меня снова прошибло ознобом. Степан же Тимофеевич восстал со своей плахи и, пришаркивая, сутуло направился к сундуку.

– Давай-ка, друже, выпьем…

Оцепенев, я наблюдал за тем, как он, смахнувши мои пожитки с крышки на пыльный ковер, извлекает из саркофага… Нет, не кувшин и не бурдюк – непочатую бутылку водки «Степан Разин» с поясным портретом на красно-синей этикетке. Стало быть, Ефремка Нехорошев не одно только молоко ему поставлял… С юморком, однако, пацаненок. Нарочно ведь такую выбрал!

Два граненых наркомовских стаканчика, появившиеся на розоватый неверный полусвет костерка вслед за поллитрой, явно не были куплены, но скорее всего позаимствованы неугомонным мальцом из какой-нибудь матриной захоронки.

Закуски хозяин не выставил, что, впрочем, вполне естественно: зачем бессмертному закуска? Выпивка – дело другое.

По первой приняли, не чокаясь.

– Не удержал… уронил… – приблизив ко мне громадное лицо, зашептал страшный мой собеседник (теперь уже и собутыльник). – Хотел пымать… а тут-то она из волны личико свое возьми да высуни… напоследок…

– И что?.. – просипел я, предчувствуя уже нечто ужасное.

– А личико-то – не то… Белесое, светлоглазое… Настя!

– Быть того не может! – ахнул я.

– Может! – угрюмо приговорил он. Помолчал и добавил со страхом: – Вот таперича и думаю: а ну как всю жизню-то я одну и ту же топил?..

– Полагаете, не утонула она тогда?

Зловещий его шепот гулко отдавался в опустевшей пещерке:

– Не… Таку не утопишь… Не простила – и давай в других перекидываться. Лишь бы жилы тянуть… То Машей представится, то Мариной… То, вишь, княжной…

– И Афросиньей тоже?

– Афросиньей – нет. В Афросинью ей нипочем не обернуться. Та жалкая[11]11
  Жалкая – милая, любимая (казач.)


[Закрыть] была, добрая, зла на меня не держала… За то, видать, она ее в пролубь-то и сунула… Чаво мыргаешь? Наливай давай… дачник!

Я подчинился. Приняли по второй.

– До сих пор не отпушшаеть… – таинственно сообщил он, отерев усы и бороду. Озабоченно оглянулся на дыру входа, где кромешная чернота майской ночи успела смениться серой предутренней мглой. – Светаеть… Ну, значит, сам шшас увидишь…

Я оглянулся. И то ли почудилось мне, то ли не почудилось, но пепельный полумрак заклубился, замерцал, будто и впрямь собираясь слепиться в Настину стень. Возможно, и слепился бы, однако в следующий миг снаружи послышался приглушенный нарастающий грохот, словно в нашем направлении шла по тряской дороге колонна разболтанных до дребезга грузовиков.

Это возвращались с ночной прогулки бочки с золотом.

Голубовато-серая полумгла вздрогнула, и недолепленная стень исчезла.

Недовольно крякнув, Степан Тимофеевич завинтил крышечку, хмуро глянул, сколько еще осталось в бутылке, и, забрав у меня порожний стаканчик, двинулся к сундуку.

– Шубейку-то скинь, – ворчливо повелел он, не оборачиваясь. – Подарил бы, да не могу – заветная…

Я вылез из затхлых мехов и помог уложить шубу поверх прочего платья. Тяжкая крышка со стуком легла на место.

– Ну так ты… энто… Клад берешь али как?

Грохот снаружи придвинулся вплотную, и я на всякий случай отступил к стене, чтобы цепью по ногам не хлобыстнуло.

– Знаете… – откашлявшись, сказал я. – Может, я лучше, как Ефремка, приходить к вам буду?

Былинные плечищи затряслись от сдавленного смеха. Распотешила его, видать, моя просьба.

– Колдовству, что ли, учиться?

– Да нет… Просто поговорить…

– Энто ежели Бог позволит, – уклончиво молвил он, помрачнев.

– А может и не позволить?

– А то!..

Эпилог

Обидно, однако наша с ним беседа прервалась, я считаю, на самом интересном моменте. Очень бы хотелось, к примеру, выспросить подробнее о причинах столь долгой, на триста с лишним лет затянувшейся мести. То ли неистовая Настя так и не смогла простить новому своему жениху саму попытку утопления, то ли Стенькина вина была куда серьезнее, нежели ему представлялось: духовный наследник Волкодира, немыслимой силы колдун – он, вместо того чтобы противостоять прогрессу (рушить учуги, топить царства, хранить родные просторы от появления на них самолеток и самоплавок), ударился в столь милые народному сердцу пьянку, разбой и разврат.

Хотя одно другому не помеха – скорее подмога. Да, разбойничал, развратничал, но ведь при всем при том – рушил, топил, хранил! Ну не вышло, ну что ж тут делать? Однако Насте-то этого не растолкуешь – баба… Хотела, видать, большего.

И все же триста лет! Помыслить страшно. Уж на что змеи были Стенькой разобижены – и тем его терзать надоело…

Особенно досадно, что не догадался я спросить о сроках второго пришествия. А ведь сколько легенд об этом сложено! «Придет, непременно придет и станет по рукам разбирать… Ему нельзя не прийти! Ох, тяжкие настанут времена. Не дай, Господи, всякому доброму крещеному человеку дожить до той поры, как опять придет Стенька…» Боюсь, однако, что насчет точной даты своего возвращения в мир Степан Тимофеевич и сам не шибко был осведомлен, раз выпытывал у меня, не слышно ли чего об Антихристе…

Много, много еще о чем мы с ним тогда не договорили, но приближался рассвет, а согласно одному из преданий, если кто задержится в зачарованной пещерке до третьих петухов, так в ней навеки и останется. Подобная перспектива меня, сами понимаете, не прельщала. Петухи, правда, еще не кричали ни разу (да и откуда бы им там взяться!), но бочки-то с золотом уже вернулись.

Пора было и честь знать.

И что-то стало мне, знаете, опять жутковато. Неловко вспомнить, но прощался я со Степаном Тимофеевичем суетливо, а то и подобострастно: пропятился с кивками и полупоклонами до самого выхода, а повернувшись, ощутил голой спиной прощальный теплый поцелуй костерка и приостановился в сомнении. Ну с шубой – ладно, шуба – заветная, за нее вон с астраханского воеводы шкуру содрали заживо, но может, зипунишко какой попросить?..

Нет, не стоит. Наконец решился и ступил в зябкую утреннюю полумглу – примерно с тем же содроганием, с каким погружался вчера в майскую холодрыгу ночного ерика. Я и вправду не знал, прервется сейчас мое умопомрачение или же продолжится, как ни в чем не бывало. Шагнул – и сразу был ошеломлен ослепительным солнечным светом. Снаружи-то, оказывается, дело давно уже шло к полудню.

Вроде многих чудес насмотрелся за ночь – так тут еще и это…

Плотно зажмурился, а разъяв веки, словно бы проснулся разом. Именно словно бы, потому что никто не просыпается в стоячем положении с влажноватой одежкой в руках. Ну, разве лунатики, но я-то точно не из их числа, поскольку, вернувшись в город, проверился-таки у дружка-психиатра на всех его орудиях пытки. Он даже лампой мне в глаза мигал. Хорошо еще, удержался я и не рассказал о том, что со мной стряслось на самом деле. А так был признан вполне вменяемым.

Обернулся, ожидая увидеть все тот же бугор, но уже без каких-либо признаков входа, однако за спиной обнаружился штакетник, а за ним домик – тот самый, что растворился вчера в лунном мареве, когда мы шли со Стенькой в неизвестном направлении от порушенных мною учугов.

– Да вот же он!

Со стороны ерика ко мне бежал мой дачный приятель, от которого я тогда и возвращался вброд, хватаясь за тростниковую плотинку.

– Ты где был? Там тебя уже с баграми ищут, полиция понаехала… Меня в свидетели загребли!

– С чего это вдруг?

От возмущения он даже отшатнулся.

– Как чего?! Как чего?.. На трое суток пропал!

На трое суток?.. У меня перехватило дыхание.

– Вчера хватились, – продолжал он взахлеб, – дача настежь, на ерике котцы поломаны! Ясно же – утонул по пьянке!..

– Жене… сообщили?.. – выдавил я, холодея.

– Пробовали! Нет ее нигде! И телефон не отвечает!

Ну слава богу! Она же в Питере сейчас – наверняка новую симку поставила…

– Какое сегодня число?

– Ну ты даешь!.. – Он покрутил головой, потом подсунулся поближе и с интересом заглянул в глаза. – А-а… У бабы, что ль, какой зависал?

Да-да, конечно… У бабы… Завис, а потом утопил…

Напряжение спало, а в следующий миг на меня нахлынула та радость, которую обычно именуют пьянящей. Три дня и три ночи? Так это мне, считай, повезло! Цыганское счастье! Могло ведь оказаться и тридцать три… и триста тридцать три… Хорошо бы в следующий раз учесть…

Хотя когда он теперь выпадет, следующий раз?

И поди еще найди тот курганчик с пещеркой…

Вот что надо будет сделать – сходить в Красный Стрежень и расспросить, где живут Нехорошевы… те, что коровенок держат… А уж с Ефремкой-то я как-нибудь договорюсь…

– Тут он, тут!.. – вопил кому-то тем временем мой приятель. – Отбой, нашелся!.. Пошли! – дернул он меня за локоть.

И пошел я за ним в сторону ерика – навстречу полицейскому протоколу, расспросам, объяснениям, неизбежному сбивчивому вранью и прочим мелким бытовым неприятностям.

2019–2021 Волгоград

Андроиды срама не имут

Глава 1. Карина

Не следовало мне, конечно, покидать свое логово до сумерек, но, как говорится, дураком родился – дураком помрешь. Понадеялся, что никто не узнает в грязноватом небритом бродяжке Володьку Турухина. Можно подумать, только у них и забот, что шастать по окраинам и всматриваться: не Володька ли это бредет Турухин, обувший нас на… Кстати, на сколько? Мне ведь теперь, как мертвому, все равно. Вешай на меня хоть миллион, хоть миллиард…

Кроме того, неизвестно еще, кто опаснее: Толиковы кредиторы или Врангель с его перочинным ножиком, которым он мне обещал перепилить ночью горло, если еще раз увидит в подвале. Возможно, брал на испуг. А возможно и нет – он же псих. Чуть выпьет – принимается орать о чести белого офицерства. Белогвардеец! Лебединый стан… Его менты и те сторонкой обходят – мочой разит за версту. Последнюю ночь заснуть я так и не смог. При мысли, что этот ублюдок подкрадется и в самом деле зарежет, становилось противно и страшно.

Даже бомжа из меня порядочного не вышло. Интересно, как называется следующая степень падения? Покойник? Да, видимо.

Кстати, чем не выход? Лечь на асфальт и помереть. И никаких тебе проблем… Только ведь не помрешь. Дурак-то ты дурак, а со здоровьем все в порядке. Как и свойственно большинству дураков. Иначе не пережить бы нам с тобой, Володька, этих полутора недель марта, больше похожего на февраль.

Господи, мысленно скулил я, бредя по вымощенному новенькой плиткой тротуару, ну что мне стоило тогда сказать твердое «нет»? Не поеду! Ничего никому передавать не буду! Задолжал – сам и возвращай! Крепко, видать, запутался шурин, если свояка пришлось подставить… А Танька – сука. «Как ты мог?!» Да никак я не мог! Надо же: мужу не поверила, брату поверила… А то он раньше ничего подобного не откалывал!..

На стене дома бросала вызов неизвестно кому художественно выполненная надпись: «Я тоже робот».

И ты тоже, да?..

Надпись расплылась, и я обнаружил, что глаза у меня на мокром месте. Очень было жаль себя. А тут еще апрель. На каштанах покачиваются какие-то светло-зеленые кочанчики: то ли почки, то ли будущие свечки. Теплынь. Заскорузлое чужое пальтишко и вязаную лыжную шапочку (теплую куртку с капюшоном у меня увели на третий день) я сбросил на урну в скверике. Поступок сумасшедшего человека. Ночью пожалею, но будет поздно.

Выбравшись на проспект, чего тоже, видимо, делать не следовало, и пройдя уже квартала два, обратил внимание, что вровень со мной, не обгоняя и не отставая, движется черная легковая машина с темными зеркальными стеклами. Марка… А черт ее разберет! Какая-нибудь иностранная. Ничего в них не понимаю и вообще ненавижу. Не зря же пишут, что в авариях больше гибнет людей, чем от бомбежек. Да и положено мне их ненавидеть – в силу своего нынешнего социального статуса.

От греха подальше свернул в переулок. Машина свернула следом. Остановился. Машина тоже остановилась – глянцевая, слепая, неотвратимая, как судьба.

«Так…» – беспомощно подумалось мне.

Мыслей об избавительнице-смерти – будто и не бывало. Нестерпимо захотелось жить. А бежать некуда. Ни подъезда нигде, ни арки.

Слабенько теплилась одна-единственная надежда, что это все-таки совпадение. Задействовать ради моей скромной персоны столь крутую тачку? Куда логичнее было прислать обшарпанную колымагу с двумя мордоворотами и багажником потеснее…

Минутку! А откуда бы они узнали, где я сейчас нахожусь? Об этом даже Танька не знает!

Да, тогда все увязывается. Ехали по своим делам – и вдруг, глядь, ковыляет по тротуару тот самый поганец. Как кстати!

Тем временем боковое стекло чуть приспустилось – ровно настолько, чтобы я мог услышать приказ.

– Садитесь, – прозвучало оттуда.

Обращались ко мне. Больше не к кому. До ближайшего прохожего – шагов двадцать… Но почему на «вы»? Издеваются?..

Вот и все. Вот и кончилась твоя извилистая, бессмысленная жизнь, милый мой и единственный Володенька Турухин.

Обреченно поплелся к задней дверце. Ну и как теперь со мной поступят? Взять с меня нечего… Продадут в рабство? Расчленят на органы? Забьют до смерти колами? Нет. Колами – дурной тон… Бейсбольными битами.

Не сразу разобравшись с хитро устроенной ручкой, точнее – с ее отсутствием, открыл, со страхом заглянул внутрь – и ничего не понял. За рулем восседала незнакомая надменная дама, а больше никого в салоне не было.

– Добрый день, – произнесла она звучным контральто, причем слово «день» отдалось подобно удару колокола.

– Д-добрый… – с запинкой отозвался я.

– Сядьте и закройте дверцу.

Наверное, следовало кинуться наутек. До первой подворотни, а дальше ищи-свищи. Но я подчинился. Опять. Как всегда. Опасливо, бочком (еще испачкаешь, не дай бог) устроился на краешке заднего сиденья, послушно закрыл дверцу, и навороченная тачка тронулась. За тонированными стеклами поплыл смуглый апрель.

– Простите… – просипел я.

– За что? – равнодушно осведомилась автовладелица.

– Н-ну… – Я замолчал.

А не сошел ли я, братцы мои, с ума? Кстати, весьма правдоподобное объяснение. Неуравновешенная психика, стрессовая ситуация – вот и вообразил себе миллионершу, влюбившуюся с первого взгляда в прохожего люмпен-пролетария. В зеркальце отражалось ее брюзгливое холеное лицо. Холодноглазое, поджатогубое. Мог бы и кого посимпатичнее вообразить, помоложе…

– Представьтесь, будьте добры, – сказала она.

– Турухин Владимир Сергеевич, – хрипло отрапортовал я. Как на допросе. Потом ужаснулся: ну не придурок ли? Мог бы ведь и по-другому назваться…

– Паспорт при вас?

– Вот… – Терять уже было нечего. Достал сложенный вчетверо пластиковый пакет. Зачем-то извлек документ, открыл, протянул.

– Нет, пока оставьте у себя, – благосклонно разрешила она, бросив быстрый взгляд на фотографию. – Чем занимаетесь, Владимир Сергеевич?

Я отважился на горькую ухмылку.

– Бомжую…

– Давно?

– Вторую неделю…

– Что-то вы легко одеты для бомжа, – заметила она. – Ни куртейки, ни пальтеца…

Ишь, как чешет! «Куртейки», «пальтеца»… С этакой, знаете, барственной снисходительностью.

– Было пальто, – нехотя признался я. – В парке оставил…

– Такое пальто, что даже уже и не грело?

– Грело… Грязное просто, рваное… Ну и оставил.

– Любопытно. А в бомжи-то вы как угодили, Владимир Сергеевич?

– Подставили…

– Каким образом?

– Н-ну… – Я несколько растерялся. – Брат жены попросил отвезти долг…

– По-родственному?

– Д-да… По-моему, он с ними просто боялся встречаться…

Меня самого удивляло, с какой откровенностью я все это ей выкладываю. В подвале-то – молчал… Как же тебя, Володенька, оказывается, легко расколоть! Одна роскошная тачка, одна интеллигентная дама, один вежливый сочувственно заданный вопрос – и ты уже растаял.

– Отважный вы человек…

– Нет, – сказал я. – Не отважный. Я их тоже испугался, как увидел…

– Та-ак… Дальше?..

– Вскрыли они пакет, а там то ли мало денег было, то ли вообще не было… Стали угрожать. Ну и я, словом… убежал…

– Сразу в бомжи?

– Н-нет… Сначала к Таньке.

– Танька – это жена?

– Да…

– Почему не к друзьям?

Ничего себе вопросец! Я запнулся. Почему не к друзьям?.. Да наверное, по причине отсутствия таковых…

– Понятно, – сказала дама. – И что жена?

– В истерике. Оказывается, Толик… Ну, шурин… Словом, он ей позвонил и сказал, что это я его подставил…

– Вы – его?

– Да.

– И как он все это потом объяснил?

– Никак. Потом он исчез. По-моему, даже раньше меня…

– Почему не обратились в полицию?

– Они сказали, что у них в полиции все схвачено…

Я говорил, а сам пытался уразуметь, куда же это мы, собственно, едем. Такое впечатление, что никуда: чертили неторопливые причудливые петли вокруг бывшего заводского Дворца культуры – ныне Дома юстиции.

– Расскажите о себе подробнее…

– Зачем?

Ответа не последовало. Делать нечего, облизнул губы и снова принялся излагать. С пятого на десятое. Выпускник педуниверситета. По специальности не работал. Сначала в одном офисе прозябал, потом в другом, в третьем. Пока не угодил в дурацкую эту историю.

– Кому задолжал ваш шурин?

– Не знаю. С виду быки какие-то. Криминалитет…

– Долг – большой?

– Н-ну… тысяч триста… – сказанул я наугад.

Сумма была воспринята с полным безразличием. Возможно, показалась смехотворно малой.

– Курите?

– Н-нет, спасибо…

– Курили?

– Да, но… бросил. Года два назад. А к чему все это?

Такое впечатление, что вопроса моего она не расслышала.

– И жена вас не ищет?

– Вряд ли. Брата, может быть, ищет… Он у них в семье младший. Любимчик… Тем более с Танькой мы в разводе…

Высоко нарисованная бровь (я видел это в зеркальце) дрогнула. Впервые. Кажется, дама была слегка позабавлена моим ответом.

– Когда ж это вы успели?

– Полтора года назад… Потом опять сошлись. Хотели снова расписаться, но все как-то вот…

– Высокие отношения… – пробормотала она. Краешек рта изогнулся в неком подобии улыбки. – Особые приметы?

– Чьи? – не понял я.

– Ваши. Шрамы, татуировки, дырки от пирсинга…

– Нету.

– Под следствием были?

– Ни разу…

О чем она спросит еще? Страдаю ли я эпилепсией? Что думаю о роботах-андроидах?

Ни о чем не спросила. Ни с того ни с сего заложила крутой поворот и дала по газам. Блуждание по окрестностям бывшего Дворца культуры кончилось – мы явно куда-то направлялись. Похоже, решение о моей дальнейшей судьбе было принято.

– Можете звать меня Кариной Аркадьевной, – милостиво позволила она.

– Куда вы меня везете?

– К себе.

– Зачем?

– Будете сторожить мою дачу. Если вы, конечно, не против. Если против, могу высадить прямо сейчас.

* * *

Сторожить дачу? Извините, не верю. Кто же так нанимает сторожа? Она что, никому другому столь серьезного дела поручить не могла? За каким лешим нужно было самой колесить по городу, высматривая подходящую, на ее взгляд, кандидатуру? Нет, я понимаю, у каждого своя придурь, но всему же есть предел. И несолидно, и…

Пока я судорожно размышлял в таком духе, путешествие наше кончилось. Приехали.

Особнячок был невелик, но крут. Крутехонек. Достаточно сказать, что фасад его состоял из диких камней, притертых друг к другу вплотную. Бумажки не просунешь. Раньше такую кладку могли себе позволить только древние инки. Потому что использовали рабский труд.

Уж не это ли архитектурное сооружение она именует дачей? Да нет, вряд ли – мы же в черте города.

Узорчатые железные ворота художественной ковки, подчиняясь нажиму кнопочки на пульте, разъехались в стороны сами. Точно так же сама поднялась и металлическая шторка гаража. Автомобиль скатился по бетонному пандусу в полуподвал, тускло вспыхнули матовые лампы.

Мы вышли из машины и посмотрели друг на друга. Она – оценивающе, я – ошалело. Благодетельница моя оказалась рослой особой лет пятидесяти, осанистой, одетой с вызывающей скромностью, иными словами, очень дорого. Этакая стареющая фотомодель, спортивная, подсохшая, почти пергаментная. Рядом с ней я особенно остро ощутил себя невзрачным замухрышкой в отрепьях. Хорошо хоть пальто и вязаную шапку со всеми их дырами в сквере оставил.

– Пойдемте, – велела загадочная Карина Аркадьевна и направилась к винтовой лестнице, ведущей из гаража на первый этаж. Я подчинился.

– Ванная – там, – указала она. – Прикид свой будьте добры отправить в мусорный бак… Халаты – в шкафу. Приведете себя в порядок – поднимайтесь в гостиную…

Ой не сторож ей, братцы, нужен, ой не сторож… Во что же это мы с тобой, Володенька Турухин, опять вдряпались? И главное – выложил ей все как на духу! Кто тебя за язык тянул?

Веселенький выбор: перочинный ножик Врангеля или зловещая пергаментная матрона с непонятными и, возможно, садистскими поползновениями… Вряд ли она связана с Толиковыми кредиторами, но, как ни крути, все ее предыдущие вопросы сводились к одному: будут ли меня в случае чего искать? Только вот насчет курева не совсем понятно… Курево-то здесь при чем?

Такое ощущение, что, кроме нас двоих, в особнячке ни души. Смелая дама. Подобрать в переулке одичавшего самца – свихнуться можно! Да я бы уже в машине мог ее грабануть и изнасиловать – в порядке классовой борьбы… А держится самоуверенно – похоже, вообще ничего не боится. Должно быть, особнячок поставлен на охрану, сигнализация кругом. Да и оружие, наверное, под рукой…

Я отчетливо обонял запах бесплатного сыра и хорошо помнил, чем это чревато. Сиживал в мышеловке, сиживал…

Стоило, однако, очутиться в ванной, все мои сомнения и страхи сменились ликующей бесшабашностью. Да за такую ванну пусть хоть к стенке приковывает, хоть хлыстом стегает! Я и раньше-то ничего подобного этакой роскоши в глаза не видел – даже во дни относительного благополучия. А уж последний месяц… Лучше не вспоминать: мылся почленно холодной водой из-под крана – и то не каждый день…

Когда десять-пятнадцать минут спустя (и дольше бы блаженствовал, да неловко), чистый, выбритый, благоухающий, ничем уже не напоминая подобранного в переулке бродяжку, я в махровом халате и мохнатых шлепанцах взошел в сумрачную гостиную с задернутыми шторами, Карина Аркадьевна ждала меня в кресле возле стеклянного стола, на коем располагались темная коренастая бутыль квадратного сечения, два фужера и какая-то снедь. Жратва! Боже мой, жратва! Второе кресло стояло напротив.

Я думал, мне предложат присесть, и, как водится, ошибся.

– Снимите халат, – предложила она.

Я обомлел. Стало быть, все-таки… А мы с тобой, оказывается, Володенька, даже в затрапезном виде способны произвести впечатление! Хотя бы на зрелых дам… Я был приятно поражен и, как следствие, резко поглупел. Пропади оно все пропадом! В любовники – так в любовники… Кстати, под халатом у меня не было ничего. Прикид сгинул в мусорнике, а мужского нижнего белья в шкафу не обнаружилось.