Текст книги "Майская ночь, или Утопленницы"

Глава 6. Шапка, шуба, есаул

Воля ваша, а что-то творилось неладное в нашей пещерке. Такое ощущение, будто где-то рядом работает мощный трансформатор. Сначала воздух просто дрожал, потом возник звук – словно бы в бетономешалке ворочали сухой щебень вперемешку с крупными гвоздями. Я тревожно завертел головой и вскоре обнаружил источник этого шороха, потрескивания и побрякивания.

Не зря мне померещилось недавно, что от цепного бочонка исходит некая вибрация. Теперь он трясся. Оббитые до блеска цепи гудели, с бугристого каменного потолка упало несколько мелких обломков.

– На волю просисси? – понимающе спросил буяна Степан Тимофеевич и оборотился ко мне. – Ты одежку-то с его сыми… Ослобони… А то ить так с ей и укотитси…

Я поспешил убрать свое барахло с бочонка и еле успел отступить. В следующий миг он сорвался с крюка, грянулся об пол, подскочил и, чуть не хлестнув меня цепью по лодыжке, с громыханием устремился к выходу.

Вскоре за ним последовали и те, что стояли на ковре. Из мебели в пещерке остались лишь пара плах, приземистая бочка, покрытая иконой, да обозначился у дальней стенки ранее не замеченный мною громоздкий сундук – должно быть, с мягкой рухлядью: платьем, мехами… Ну и очажок, понятно, никуда не сбежал. Да и пропыленный насквозь ковер (все-таки, наверное, туркменский, а не персидский) по-прежнему лежал пластом.

– Пушшай погуляють…

Я зачарованно глядел в черный провал.

– Людей дразните?

– Да вот ишшо! Токо и дел у меня – людей дразнить… Так, золотишко перетряхнуть, а то все монеты заедино слипнутся.

– А-а… Вроде как в тех пушках?

– Во-во…

– А что же вон та бочка с пистолетом не укатилась?

– Дык… Куды ж она с-под иконы денется!

* * *

Скучно стало атаману: едет на белом коне – конь головку клонит. А навстречу мужик бочку дегтя везет.

– Стой! – говорит ему Стенька. – Лей деготь на дорогу!

Вылил.

– Ляжь таперича и катайся!

Лег мужик, стал кататься. Весь в дегтю извозюкался, в пыли. Шайке потеха – смеются, животики надрывают, один атаман скучен. Заплатил мужику втридорога, призадумался.

– А не сгулять ли нам, братцы, на сине море?

– На Балхинско-Черно[4]4
  Трудно сказать, какое море в данном случае имелось в виду: Балтийское или Черное.


[Закрыть], небось? – спрашивает есаул (догадлив был).

– Чаво там на Балхинско-Черно… На Каспицкое[5]5
  Считается, что Каспийское море в ту пору звалось Хвалынским, но, видимо, Степан Тимофеевич за триста лет успел привыкнуть к новому его имени.


[Закрыть] махнем!

Ну на Каспицкое – так на Каспицкое. Там, сказывают, столб есть, где прописано, как Петр Первый море это высек плетьми за то, чтоб оно не смело вперед царские суда топить… Хотя нет! В ту пору столба еще не было – потом, видать, поставили, при Петре.

– Айда в стан!

Возвернулись в стан, а там возле атаманской землянки косырь лежит – широкий ножик носастый, если кто не знает.

Тут такая оказия: как зарекся Стенька от баб – управы на него не стало, всех окрестных девок поперепортил. А косырь вот откуда: любилась с ним среди прочих Марина-безбожница – и сама была атаманша. Ох, лихая… Женску одежу скинула, в мужской ходила. Всяким оружием вооружена – смотреть на нее страшно. Урядника одного копьем ударила – глаз на копье вынула. И как захочет она со Стенькой постель творить, кидает ему косырь – за десять миль, а то и боле!

– Гля-ко-ся, атаман! – кажут ему. – Косырь лежить…

Глянул Стенька, насупился.

– Тады грянем на море не седни, – толкует. – Назавтра грянем. Чай, не пересохнеть Каспицкое до завтра-то… Ташши топор!

Принесли. Взял он его да как метнет – через лес. Так и летел топор кувырком до самого Маринкиного шатра.

Такой уж промеж них был уговор.

* * *

Ага, назавтра! Только аж на третий день вернулся он от Марины своей, безбожницы. А тут как на грех царский гонец прибег со своеручным письмом строгого вида. «Пошто-де, Стенька, казенные баржи разбиваешь? Ну купецкие – ладно, а казенные пошто?» Сел написал ответ (как тады камушек лизнул – враз грамотным стал): «Да почем же я, ваше царское величество, знаю, где казенная, а где купецкая. Их еще поди разбери! Вы уж, сделайте милость, гербы на своих ставьте».

Царь поразмыслил – думает: «А и то…» Приказал на корабликах гербы гербить. И Стенька их все пропускал, не грабил. А царь ему за то прислал в подарок шапку.

Но купец-то нынче хитрый пошел: поглядел-поглядел – и тоже наловчился двоеглавых орлов на каждую корабельную кичку ляпать. Вот и думай теперь: царское суденышко, не царское… Осерчал Стенька – опять без разбору начал всех разбивать, не стало от него ходу никому.

Хотел царь войско на него послать, да сказали ему, что Стенька уже на Каспицкое море ушел. Так в тот раз и не послали.

А с шапкой той у него вот какая оказия прилучилась (это уже в Астрахани): был там митрополит, и стал он его, Стеньку, корить: «Вишь какая у тебя шапка – царский подарок; надобно, чтоб тебе теперь, за твои дела, царь на ноги прислал подарок – кандалы».

А Стенька в ответ: «Хошь, – говорит, – покаюсь? Айда на колокольню – чтоб все слышали!»

Взошли на колокольню. Взял он митрополита в беремя – в охапку то есть.

– Ну-ка, как кошка вывертыватся? Встанешь ли на ноги, как она?

Сказал да и сбросил. Еще и посмеялся потом:

– Сам летать захотел с колокольни, а садиться-то не умеет!

За это его на семи Соборах прокляли.

* * *

– А что вы при этом почувствовали? – жадно спросил я.

– Чаво почувствовал? – Похоже, старик оторопел.

– Ну вот когда вас на Соборах проклинали… Ну, я там не знаю, здоровье ухудшилось, колдовская сила уменьшилась…

– А-а… – смекнул он наконец. – Сила? Не!.. Не уменьшилась. Увеличилась…

– Почему?!

Опять озадачил. Задумался Степан Тимофеевич. Надолго.

– Не иначе лукавый помог, – предположил он без особой, впрочем, уверенности.

– Так вы же ему душу не продавали! Хотя… – Тут я малость усомнился. – В некоторых сказаниях…

– Брешуть! – решительно отрубил он. – Не продавал.

– А как же тогда?

– Н-ну… видит: прокляли… Значит, свой.

Что ж, логично. Враг моего врага – стало быть, друг.

– А сами как к дьяволу относитесь?

– Да как… Я сам по собе, ен сам по собе.

– А Волкодир? Тоже сам по собе?

– А чаво те Волкодир? Вот он я, перед тобой. Камушек-то проглонул… Ты пойми! Дьявол у Бога – все равно как у меня есаул…

– Нет, позвольте, – заартачился я. – Как это есаул может идти против атамана?

– Ишшо как! – усмехнулся он моей наивности. – Давай расскажу…

* * *

Послал Стенька своих под город Астрахань, а сам остался с Машей прохлаждаться (до княжны еще черед не дошел). Поехали двенадцать человек, тринадцатый – есаул Абсалям, татарска лопатка. Едут – видят: купецкая гамазея (по-нынешнему, купеческий магазин). Подрезали жестяную крышу, один из самых ловких влез туда и давай оттуда все переть. А там что-то на крюку висит. Снял – шуба! Кунья, с бобровым воротником и разным прозументом!

Куда такую? Ну ясно, атаману в подарок.

Положили на подводу, поехали обратно. Часу в первом ночи, не доезжая пяти верст до Волги, остановились в лесу – лошадей кормить. Заночевали.

А перед самою зарей есаул тревогу сделал:

– Ах, такая-протакая мать! Спите? Сами воры-ухари, а у самих украли!

Поскакали разбойники в погонь – во все концы. Вернулись ни с чем, спрашивают:

– А много ли покражи было?

– Да шубу украли!

– Ну делать нечего, – говорят. – Видно, нам ею не владать.

Приезжают к атаману.

– Господин атаман[6]6
  Обращение, несколько неожиданное для разбойников, но, во-первых, так сказал сам Степан Тимофеевич, а во-вторых, у Садовникова записано в точности то же самое.


[Закрыть], поздравляй с добычей! Одна беда: с возу у нас кто-то шубу унес – кунью, с бобровым воротником, золотым прозументом обложену! Тобе везли!

– Плохо, – говорит Стенька. – А как унесли-то?

– Да мы с устатку на поляне отдохнуть легли…

– Вот на поляну и езжайте! А чтобы шуба мне – была! Ишь…

Сели двое на лошадей, поехали на ту поляну. Один вроде Митька, а как второго кличут – забыл… И что ж ты думаешь? Нашли! Лежит под кустиком вверх воротником, есаула ждет. Привезли атаману. Тот взял ее и говорит задумчиво:

– Да, стали от меня воровать… Неладно, робята. Надеялся я на есаула, а теперь он, татарска лопатка, из веры вышел.

А Абсалям за дверьми стоял – все слыхал. Взошел в горницу, кричит:

– Отдай шубу!

– Ты ж ее скрасть хотел!

– А вот не подарю! Моя шуба!

И сделалась у них большая ссора.

– Не быть тебе есаулом!

– А и не буду есаулом! Атаманом буду!

(Ну точь-в-точь как Лютофер с Господом.)

Вскочил Стенька со стула:

– Пошел вон отсюда!

Есаул повернулся, загнул свое рыло – и вышел.

* * *

– Да уж не та ли это шуба, из-за которой вы и с астраханским воеводой не поладили? «Возьми себе шубу, да не было б шуму»?

– Она самая…

– И что, правда, будто вы с воеводы потом за это всю шкуру слупили? Начиная с пяток…

– Ох, правда…

– А с есаулом-то что дальше было?

– Разгордыбачился есаул, давно в атаманы рвался. Ушел от меня и десятерых с собой увел. А я не держу. Идешь – иди… Вскорости шайку евойную всю повыловили, в казамат посадили, один Абсалямка остался. Тут он, слышь, возьми да и покайся! Встретился ему святой старец…

– Из мусульман?

– Зачем? Абсалямка – татарин-татарин, а крещеный. Даже имечко ему какое-то православное нарекли, только никто выговорить не мог – так и звали по-старому: Абсалям… И поставил его старец черных овец пасти. Как, говорит, побелеют – так с тебя все грехи твои кровопролитные и снимутся… Пас он, пас – томно ему стало. Смотрит: обоз с табаком (а табак тады дорог был). Он обозников всех порубил, табак склал, пожег и пепел по ветру развеял. Так и так, думает, пропадать: грехом больше, грехом меньше… Приходит к овцам, а овцы все белы! И старец при них. «Это, – говорит, – тебя Господь во грехах простил! Оттого и овцы побелели, что ты табаку много сжег».

– Знакомая история, – заметил я. – А теперь еще и актуальная… В монастырь, небось, ушел?

– Хто? Абсалямка? Не дождесси… Видит: сняты грехи – ну и давай проказничать по новой! Прибег ко мне, повинился…

– Неужто снова есаулом взяли?

– Ох, взял… Полсотни дал ему под начало… Ён мне потом ишшо под Синбирском пакость учинил. И мораль на меня навел: Стеньку-де там разбили… Да я в энто время в Дербене был! Не меня там разбили, а Абсалямку… Вздумал озоровать, татарска лопатка, выстрелил пулей в соборный крест!

– И что?

– Попал.

– Да я понимаю, что попал…

– А сам кровью облился и в упадок пришел.

– Это как?

– Упал замертво! Тут я из Дербеня подоспел, а уж поздно: воевода князь Барятинский все пушки нам заговорил – не стреляют, и все тут… Пришлось на кошме уплывать по Волге, а тело Абсалямкино так и бросили. Вот лежит он, лежит, ни земля его не берет, ни зверь не трогает, ни птица, а потом подходит к нему поглядеть сам воевода Барятинский, Юрий то есть Никитич. Нагляделся и говорит: «Собаке – собачья смерть!» И как он только энти слова сказал – вскочил мертвый Абсалямка на ноги и убежал бог весть куды. Тоже не прост был… Вот с той поры так с ним ни разу и не стренулись… А ты толкуешь: дьявол… Куды там дьяволу!

* * *

Кочевое мое барахло сохло теперь на сундучной крышке. Трепетал неугасимый костерок. Глуховатый размеренный голос рассказчика гулко отдавался в опустевшей пещерке.

– И грянули энто мы на Каспицко море…

– На кошме грянули? Или на ковре?

– На стругах… А куды спешить? Не пересохнеть, чай… Вздумалось закусить. Подворотили к берегу, идем селом. И попадается встречь девка двадцати семи лет. Поздоровкался с ней: «Здравствуйте, красна девица!» – «А вы что за люди?» – «Мы, – говорю, – купцы. Не слыхали чего про Стеньку Разина?» Испужалась…

– Это та самая Маша была?

– Она… Смышленая, враз смекнула, кто таков. «Милости просим, – гутарит. – Накормлю, напою». – «А где твой дом?» – «А вот на берегу Волги угольная хата». Привела, посадила за стол, накормила, напоила… «Нельзя ли, – говорю, – голубушка, с тобой познакомиться?» – «Отчего же, можно…» И повадился я к ней ездить…

Глава 7. Маша, банька, сыновья

Ну вот чего этим бабам надо? Стала девка богата, первая на селе – нет, вздумала, как бы его изловить. Обиду, видать, какую затаила. Раз приплыл он к ней на кошме и говорит:

– Ну-ка, сходи принеси четверть водки!

Принесла.

– А истопи-ка мне баньку!

Истопила. А сама побежала на село (хата, понятно, на отшибе строена, чтоб народ зря углем не марать) и сказала старшине: Стенька, мол, в бане парится. А тот дал знать в город. Наезжает из города начальник со стрельцами, да и не с простыми со стрельцами – особыми. Обступили баньку, думают, как им Стеньку взять. Один посмелее глянул в оконце, откуда дым выходит, а внутри-то вроде и нету никого – один стакан стоит на низком полке. И видит стрелец: стакан поднялся сам собой и так в воздухе испрокинулся, как будто кто его пил. Страшно стало стрельцу – отпрянул и все рассказал, что видел. Только ему не поверили: кто ж в бане водку-то пьет? Разве дурной какой! Банный дедушка и жена его Обдериха страсть как пьяных не любят – удушить норовят. Это ты, говорят стрельцу, сунулся в оконце да угорел.

Хотя, ежели умом-то пораскинуть, Стеньке законы не писаны: ни в бане, нигде. Ему только квас нельзя было пить – Господь проклял.

А что незрим сделался – так это он стебель травки Железа за правую щеку положил. Добрая травка, только говорить ничего не надо: скажешь слово – тут же явишься воочию.

В ту пору идет из села старый старичок.

– Что у вас за сходка?

– Да вот хотим Стеньку изловить.

– Где вам, братцы, его изловить? Тот еще на свете не рожден! Рази мне старые кости потревожить да показать вам Стеньку?

Снял шапку, перекстился три раза, постучал в стенное бревно – и тихим голосом:

– Степан, а Степан…

– Ась? – отозвался Стенька – и сразу стал виден. Показал свой живой образец.

Оделся, подпоясался, вышел. Тут его и взяли.

Начальник говорит:

– Надо в кандалы заковать.

Ан старичок опять встрял:

– Нет, – говорит, – нельзя его в кандалы. Дай-ка сам свяжу.

Взял моченое лыко, связал ему руки и ноги – знал, видать, старый хрен, что железо Стеньку не берет. Посадили на подводу, привезли в острог.

Трое суток он там сидел, на четвертые является аж сам губернатор. Увидел – раскричался:

– Может ли, – кричит, – сидеть такой разбойник связан мочалами? В железо его!

Ему толкуют: так, мол, и так, нельзя Стеньку в железы ковать – вырвется. Куда там! Слышать ничего не хочет. Что тут прикажешь делать – сковали. И только они за дверь – тряхнул руками-ногами, кандалы-то и распались. Взял уголек – и давай что-то на полу малевать.

Прочие колодники смотрят, дивятся:

– Ты чаво там малюешь, малевич?

Стенька ухом не ведет – знай себе мажет. Намазал большой черный ковадрат. Надел обратно кандалы (для виду) и просит водицы испить. А тюремщики, видать, не разумели, что Стеньке только квас подносить можно – с квасом он ничего поделать не мог. Сколько раз так бывало: поднесут ему водицы, не знаючи, а он нырь в нее – и поминай как звали.

Но тут он по-другому учинил.

– А ну-ка, ребята, айда ко мне!

Скричал всех поближе, плеснул из ковшика на пол – и как хлынула вода отовсюду, а черный-то ковадрат возьми и обратись в ковер трухменской работы (мог бы, конечно, Стенька и лодку начертать, но так попроще). Весь острог до подстенков размыло. И тюремщики утопли.

Так и уплыл на ковре с новыми товарищами на Волгу. Поприбавилось разбойничков в шайке.

А с черным этим ковадратом многие потом живописцы-изографы колдовали, но так у них ничего и не вышло.

* * *

Его, пока в остроге сидел, положили и стали пытать: иголками кололи, кошками били – все без толку. И тут опять этот старый хрен:

– Да вы чего бьете-то? – говорит. – Ведь вы не Стеньку бьете, и не он у вас в кандалах, а чурбан! Стенька вам глаза отвел да и хохочет.

Смотрят: а и впрямь…

* * *

– Так что за старичок-то был?

– Да Бог его знает… – мрачно отвечал мне Степан Тимофеевич. – А може, и не Бог…

– А кто? Черт?

Неопределенно повел плечищами, промолчал.

– Думаете, это Маша старичка подослала?

– Али сама старичком прикинулась…

– Маша?! Ну фартит вам на колдуний! – восхитился я. – То Настя, то Марина-безбожница, а теперь еще и Маша…

– Не то на колдуний фартить, – уклончиво откликнулся он, – не то на колдунью…

Боюсь, что смысла последней его фразы я не уловил. Кого из своих полюбовниц он имел в виду? Вроде бы все три друг дружки стоят…

– И что с ней стало?

Хмыкнул, подвигал бровями.

– С Машей? Утопла, видать. Там така волна до Волги шла от острога – половину села слизнуло. А уж от угольной хаты, где она жила, и бревешка не осталось.

– Да, но если она прикинулась старичком… А старичок, по вашим словам, присутствовал при пытках…

– Так ведь и острог волной смыло!

– То есть фактически вы ее тоже утопили?

– Выходит, так…

– А сын у вас от кого был? От Марины?

Развеселился старик.

– Который? У меня по всей Руси сыновьев…

– Я про Афанасия.

– А-а… – покивал. – С Афонькой – бяда. Ушлый, весь в меня. Куды ни приедет, везде в казамат посодють. В Ленбурге[7]7
  Должно быть, Оренбург, в ту пору еще не основанный.


[Закрыть] я его выручал, в Астрахани выручал… Баек про него наплели – тьму. Будто и Синбирск он взял. Стоит-де там стена на выезде из города, и будто бы прописано на той стене: «Взял Синбирск Афонька».

* * *

Какой утес ни возьми – всяк известен тем, что был там Стенька Разин: где табором стоял, где шапку оставил, где клад зарыл. А уж могил Стенькиных и вовсе не счесть. В Персии – могила, в Жигулях – могила, на Каспицком море – еще могила. Что ни год слухи шли: дескать, порешили Стеньку – то четвертовали его в Москве на Красной площади (иные говорят, на Болотной), то нательным крестиком из ружья застрелили…

Услыхал Афонька, что опять отца его убили, – опечалился. Дай, думает, съезжу на Балхинско-Черно море, на зеленый Сиверский[8]8
  Местоположение неизвестно.


[Закрыть] остров (говорили, будто бы там похоронен).

Подъехал к морю – тихо было. А сел в лодку – буря. Тут-то Афонька страху наимался! Чуть не захлебнулась его лодка. Добрался до отцовского дома – стоят одни голые стены. Заплакал да и пошел прочь.

А лодки-то у берега нет уже, угнал кто-то лодку.

Едут два перевозчика, он и крикнул:

– Братцы, посадите меня!

Те подъехали и говорят:

– Что дашь за перевоз?

А денег у него в кармане – один кистень.

– Что спросишь, то и дам!

– Ну садись!

Сел он к ним, плывут. Перевозчики впереди веслами гребут, промеж собой пересмеиваются:

– Ты, парень, больно бесстрашный, – говорят Афоньке. – Тут ведь народ – волгарь.

– Да я, брат, и сам с Волги.

Зазевался один перевозчик – Афонька цоп его в ухо кистенем, убил до смерти. Другого из лодки вышиб, сам сел в весла и поехал куда надо.

Вот каков был Афонька. Весь в отца.

* * *

Или вздумал это он однажды честно жить, без разбоя. Идет себе путем-дорогой, а навстречу ему артель мужиков с золотых приисков.

– Здравствуйте, робята! Куда ходили?

– Идем с работы.

– А мне таких людей и надо! Третий день не жрамши – хоть на кусок хлеба добьюсь собе!

Мужики друг на дружку искосырились и говорят:

– Неужто мы одного побирушки испужаемся?

– Ну как, мужики, много денег у вас?

Ухмыляются:

– Да есть у кажного по сотняжке! А ты возьми поди!

Приуныл Афонька и молвит сам себе:

– Ну делать неча… Примусь-ка за прежнюю работу!

И лезет в карман за кистенем. А те, видать, смекнули.

– Да ты не Стенькин ли сын? – спрашивают. – Не Афонька ли Разин?

– Афонька.

Все с перепугу отдали.

Известный был разбойник, чего там…

* * *

Шайку собрал поменее, конечно, Стенькиной, но человек семьдесят пять набралось бы. И посылает он своих ребят в Синбирск – проведать, как там евойный братец Ванька поживает.

Разузнали все дела, вернулись, сказывают: хорошо живет Ванька. Суда разбивает, лоцманов в воду кидает.

– Ну, это он незаконно[9]9
  Не по понятиям.


[Закрыть], – сказал Афонька. – Пусть бы он деньги и добро брал, а лоцманов в воду кидать незачем.

Написал ему письмо: «Ожидай меня в гости!»

Ванька отвечает: «Милости прошу, незнакомый человек!»

(Не знал, значит, что брат.)

Приехал Афонька в Синбирск, а Ванька его не признает – взашей прогнать хотел. И произошла промеж них война. Крепко упорствовали, много народу извели. Убежал Ванька в Рязанскую губернию, а Афонька сам стал баржи разбивать, только уже лоцманов в воду не кидал. За это его в Синбирске шибко любили. Даже надпись на стенке написали. Стенку-то снесли давно, а надпись так, говорят, и осталась – ночами проступает.

И получает он от Ваньки письмо: «Эх, братец, не признал я тебя тогда и войну упорную сделал. Я теперь третий месяц в несчастье: в тюрьме сижу».

Жаль тому стало родного брата, поехал он в Рязань. А народ его за отца принял, потому как с лица Афанасий был – писаный глазок Стенька. Шум поднялся, гвалт:

– Держи, лови! Энто тот самый, что архиереев с колокольни бросал!

Только ведь и Афонька-то был не прост: прошел тихо сквозь народ и выпустил братца из крепости.

– Бросим все это дело, – говорит ему Ванька. – Будет, брат, погрешили, пора на покаяние!

– Нет, – отвечает Афонька, – я до смерти свои дела не брошу!

А не долго ему озоровать осталось: нагрянуло войско, поймали Афоньку в лесу. Решил его суд сквозь тысячный строй три раза провести. Забили Афоньку до смерти, а Иван пустился в моленье и покаялся в девяносто семи людских душах.

Вот оно как бывает-то…

* * *

– Так от кого же у вас Афанасий?

Степан Тимофеевич наморщил лоб и вроде бы что-то там счел в уме.

– От Афросиньи… – то ли ответил, то ли предположил он.

– Кто такая? Почему не знаю?

Покосился с ехидцей.

– Гля-ко-ся! А я уж мнил, ты всех моих баб знашь наперечет!

– Да ну что вы!

– Афросинья… – повторил он едва ли не мечтательно. – Иду впрямки лесом, а она в лукошко грибы сбирает… Семнадцати лет девица. Я уж ножик из голенишша вынул, потом думаю: пошто ее резать таку? Возьму-ка лучше в жены. Взял. Пожили чуток – душа в душу. Послал родителям письмо: «Дочери своей больше не ищитя». А батянька ейный Егор, мужик богатый, четыре села взбулгачил: кто с дубиной, кто с топором, кто с ружьем – весь лес окружили.

– И как же вы?

– Взял плетку да разогнал. Не морок же на них наводить!

– А могли?

– И посейчас могу. Хошь, Волкодиром представлюсь?

Я содрогнулся и сказал, что не надо. Мне и змей за глаза хватило. Нагляделся уже на пресмыкающихся!

– А то смотри… – с некоторым сожалением молвил он. – Мне это запросто…

Необходимо было срочно сменить тему.

– Но хоть Афросинья-то, надеюсь, не колдунья была?

Слава богу, уловка сработала. О Волкодире больше не вспомнили.

– Не-эт… Куды ей! Простая, добрая… Пироги пекла, робят рожала… Меня из походов ждала…

– И померла, чай, своей смертью?

Пригорюнился.

– Куды там! Пошла пó воду да утонула в пролуби…

Опять утонула! Что ж за напасть такая! И ведь не врет, наверное, – какой ему смысл врать? При таком количестве убиенных – Афросиньей больше, Афросиньей меньше…

– Ну хорошо! А Ванька? Тоже от нее?

– Може, и от нее. Да я его, по правде, и не видел ни разу, Ваньку. Слыхать – слыхал…

А ночка-то становилась все холоднее. Кажется, дело шло к утру. Из черной пробоины входа ощутимо тянуло сыростью. Я уже стучал зубами.

– Да ты возьми чо-нить из сундука, – подсказал мне сердобольный хозяин.

Поднялись, подошли к резному дубовому саркофагу. Я убрал бермуды и футболку, Степан Тимофеевич откинул крышку, и глазам моим предстала лежащая поверх прочего добра побитая молью шуба – кунья, с бобровым воротником и тусклым золотым позументом.

– Та самая? – не поверил я.

– Та-а… заветная… – протяжно подтвердил он.

Вскоре я уже был окутан нежным, тяжким и несколько затхлым теплом, что, впрочем, не спасло меня впоследствии от жестокой простуды. В поликлинике сказали: пневмония – и погнали в больничный комплекс. Там, впрочем, утешили, что бронхит. Но, по-моему, просто отфутболили – ремонт у них шел, и свободных коек в палатах не было.