Текст книги "Катали мы ваше солнце"

Глава 5. Битва на речке Сволочи

Ранним утречком нечётного дня известный своим стяжательством князь Всеволок пересёк по мокрому льду порубежную речку Сволочь и опрометчиво влез со всею ратью в глубокий снежный уброд[45]45
   Уброд – рыхлая снежная хлябь (беренд.).


[Закрыть]. Низкорослые лошади проваливались местами по брюхо, да и ратники тоже. Пригревало второй день – вот-вот заиграют овражки. Сзади по льду гуляла, морщась, перегоняемая ветром вода, а слева зеленела молодой травкой прямая широкая полоса чистой земли, рассекавшая снежную равнину и вонзавшаяся вдали в самый что ни на есть небостык. Ярилина Дорога.

С той её стороны, то есть со стороны Мизгирь-озера и развалин мёртвого города Сволочь-на-Сволочи, валила рать теплынского князя Столпосвята. В первых рядах ополчения шли угрюмые Кудыка с Докукой.

– Уж лучше бы выпороли тогда, – ворчал Кудыка, перекладывая на другое плечо тяжёлое копьё-рогатину. – Угораздило ж тебя наперёд выскочить! При князе-то! Постоим-постоим… Вот и стой теперь!

– Сам-то больно хорош! – огрызался Докука. – Придумал, что сказать! «Никого там нету…» Как она ещё в окошко не сиганула!

– А что мне было говорить-то? Что ты там в одних портках стоишь, зубами клацаешь?

Но тут и у них под ногами разверзлись хляби, и теплынская рать, подобно своим супостатам, с бранью забарахталась в мокром снегу. Князь Столпосвят привстал на стременах и, оглядевшись тревожно, повернулся к старенькому воеводе Полкану, ещё с младых ногтей прозванному Удатым. То ли за удаль, то ли за что другое – теперь уж и не разберёшь. Может, и не стоило ставить в челе войска столь дряхлого полководца, но берендеи и впрямь не воевали вот уже без малого сто лет, а Полкан – тот хотя бы что-то помнил…

– Не пора ли, воевода, на сухо выбираться?

И князь повёл кольчужной рукавицей в сторону приветливо зеленеющей Ярилиной Дороги.

Полкан по ветхости своей на стременах приподняться не смог. Вытянул жилистую шеёнку и подслеповато прищурился, сильно обеспокоив этим обоих отроков, приставленных следить, чтобы старичок с седла ненароком не грянулся.

– Нельзя туда, княже, – испуганно прошамкал воевода. – Запретная земля, заповедная…

– Запретная, говоришь? – Князюшка усмехнулся, с лукавой удалью покосился из-под мохнатой брови. – А кто запрещал? Волхвы? Много они нам, мно-ого чего поназапрещали волхвы-то… – Приосанился, оглядел рать и пророкотал с мягкой укоризной в голосе: – Теплынцам на теплынскую землю уж и ступить не велят… А что, дружинушка хоробрая? Погуляем по травушке?

– Га-а! – нестройно, но одобрительно грянули в ответ храбры, уставшие уже месить мокрый снег.

И рать помаленьку-понемногу принялась выбираться на твёрдую землю: сперва княжья дружина, а за нею уж и ополчение. Кое-кто, понятно, заробел, но на таких прикрикнули, высмеяли их, а кого и коленом подтолкнули.

К полудню, а может быть, и ранее, оба воинства выстроились в расстоянии переклика[46]46
   Переклик – мера длины, примерно полторы сотни переплёвов (беренд.).


[Закрыть] друг против друга, дважды перегородив червлёными щитами Ярилину Дорогу. Теплынцев было значительно больше, однако рать их на три четверти состояла из воинов вроде Кудыки с Докукой, тогда как князь Сволочанский Всеволок вывел во чисто поле почти одних только храбров.

– Трудно будет, – бормотал озабоченно Кудыка, приглядываясь к супротивникам. – Ишь, в кольчугах все, в зерцалах…[47]47
   Зерцало – доспех из выласканных до блеску пластин (беренд.).


[Закрыть] И солнышко им в спину… Да и клич у них способнее…

– Это чем же? – не понял Докука.

– Ну, как… Мы-то будем кричать: «Теплынь! Теплынь!» А они-то: «Сволочь! Сволочь!» Конечно, так-то рубиться сподручнее…

Теплынский князь Столпосвят обозрел криво выстроенную рать и с досадой повернулся к Полкану.

– Что ж ты, воевода… – упрекнул вполголоса. – Попрямее их поставить не мог?

– Ништо, княже, – беспечно отвечал ему видавший виды Полкан. – Кривы дрова, да прямо горят!

Светлое и тресветлое наше солнышко тем временем перевалило полдень, лишив сволочан одного из преимуществ. По обычаю, прежде чем сойтись в сече, принялись задирать друг друга, поддразнивать. Начал, понятно, Шумок.

– Лапотники! – надрывался он, сложив руки воронкой. – Полоротые! Печатки не было – непечатный пряник спекли!

– Дровосеки! – обиженно летело в ответ. – Долбёжники! Отъелись на нашем хлебушке?

Распаляясь, подступали всё ближе и ближе. Что ни слово – то зазубрина. Все старые обиды припомнили. Разгорелись ретивые сердца, силушка живчиком по жилочкам заходила. Прав был, прав старый воевода Полкан Удатый: строй их не строй – всё равно потом ряды смешают.

– А вот мы вас за ножку да об сошку!

– Смотри, осунешься! Сами-то! Телёнка с подковой съели!

– А вы через забор козу калачом кормили – думали, девка!

И наконец выехал из толпы сволочан, ища себе поединщика, приземистый плечистый богатырь Ахтак. Кто он был родом – не понять: ни берендей, ни варяг, ни грек… Вышел, сказывают, из Чёрной Сумеречи, хотя на беженца не походил нисколько. Беженцы, они что ликом, что языком те же берендеи, а этот еле по-нашенски лопотал. Да и рылом отличен: глазки – узенькие, косенькие, нос – пяткой. Однако вот пришёлся ко двору. Оценил князь Сволочанский Всеволок свирепость его и преданность – в дружину взял…

Притихли теплынцы. Ахтак – он ведь такой. Сечёт, и рубит, и в плен не емлет. Да ещё и визжит вдобавок…

– Эй, Ахтак! – заорал бесстрашный Шумок. – Вытеклам шатал, рынкам гулял?

Богатырь ощерил редкие желтоватые зубы и потряс копьём, высматривая юркнувшего в толпу обидчика.

– Анан сыгын![48]48
   Анан сыгын! – …! (басурманск.)


[Закрыть] – проскрежетал он по-своему.

Что это значит, никто не знал. Что-то, должно быть, обидное…

Теплынский князь Столпосвят грозно нахмурился, обернулся к поджавшимся храбрам, перебрал их задумчивым взором, и в этот миг переплёвах в двух от задорно гарцующего Ахтака земля дрогнула и зашевелилась. Заржал с завизгом, вскинулся на дыбы чубарый конёк, едва не сронив седока. На глазах у попятившихся ратей зелёный пригорок откинулся вдруг наподобие крышки колодца, явив дощатый поддон, и из чёрной сырой дыры полез на белый свет некто чумазый с большой кочергой в руке. Точь-в-точь как рассказывал в кружале курносый храбр Нахалко. Выходец из преисподней огляделся, болезненно щурясь, увидел Ахтака и разинул на него широкую, как у Шумка, пасть.

– Тудыть! Растудыть! Перетудыть! – грянуло над обмершими берендеями.

Затем подземный житель отвёл ручищу и с маху метнул в богатыря кочергой. Железо звучно, тяжко легло поперёк тугой кольчужной спины, и Ахтак, разом лишённый, видать, сознания, стал медленно заваливаться набок. Чубарый богатырский конь оскользнулся и прянул в галоп, унося продолжающего крениться всадника.

Вздох ужаса прокатился над Ярилиной Дорогой. Ножки у всех, ровно лучинки, хрустнули. Кабы не зубы, кажись, и душа бы вон…

И, роняя щиты, теряя шеломы, давя и топча упавших, побежала с криком сволочанская рать, побежала с криком и теплынская.

* * *

Утекли. Накивали, как говорится, пятками. Сослепу залетели в полные рыхлого, мокрого снега овраги, чуть не утопли… А может, кто и утоп – весна покажет… Когда же перевели дух, то обнаружили, что вокруг – развалины мёртвого города и что от воинства теплынского осталось всего два ратника – Кудыка с Докукой. Куда делись прочие – неведомо.

Размели ладонями снежную хлябь с тёсаного прямоугольного камня, сели, отдыхиваясь.

– Да… – сипло признал наконец Докука, которого сейчас вряд ли бы кто осмелился назвать красавцем. – Уж лучше бы выпороли…

Кудыка – тот помалкивал, только встряхивал изредка головой. Должно быть, отгонял жуткое воспоминание о лезущем из чёрной дыры жителе преисподней.

– Слышь, Докука… – позвал он, собравшись с силами. – Чего расселся, говорю? Тут погорельцы ватагами бродят, а ты расселся…

– Никак живота не надышу… – пожаловался Докука.

Ещё посидели. Надышав кое-как живот, Докука поднял со склона горсть бисерного подтаявшего снега, умылся, развёл пальцами брови и вновь похорошел.

– Что ж теперь будет-то? – с тупым отчаянием спросил Кудыка. Капало с него, как с утопленника.

– Считай, пронесло грозу… – небрежно изронил красавец-древорез, выжимая шапку. – Был грех, да заспан…

– Да я не о порке! – сказал Кудыка с тоской. – И впрямь ведь из-под земли лезут… Неужто всё, а? Неужто до самого до конца дожили?

Докука надел шапку набекрень, огладил разрумянившиеся щёки и потащил с плеча мокрый полушубок. Порки на боярском дворе ленивый красавец боялся куда больше, нежели конца света.

– Как все, так и мы, – довольно бодро ответил он. – Доживём – так перемрём, а не доживём – так живы будем…

Сопя, взялся за полушубок. Покончил с левым рукавом, принялся за правый…

– Досуха, досуха! – посоветовали сзади. – Его после тебя ещё люди носить будут…

Докука чуть не выронил одежонку. Кудыку – будто шилом с камня подняло. Обернулись. В каком-нибудь переплёве от тёсаного камня стояли и насмешливо смотрели на них четыре рослых погорельца.

– Ай, берендеи! – Один из них, заливаясь смехом, хлопнул себя по дырявым коленкам. – Ай да воины! Ни сабельки, ни копьеца – всё побросали!

Охально вылущил зубы и, покачивая дырявой шапчонкой, обошёл древорезов кругом.

– И ещё бы воевал, да воевало потерял… – попробовал осторожно отшутиться Докука.

– Эвона! – удивился беженец и оглянулся на остальных. – Весёлый! Балагурит…

Снял с синеглазого Докуки тщательно отжатую шапку, а взамен нахлобучил свою.

– А ты что же стоишь, не отжимаешь? – оборотился он к Кудыке. – Думаешь, приятно мне будет в мокром ходить?

Кудыка понурился и вздохнул. Он уже прикинул грядущие убытки. Шубейка, шапчонка – ветхие, так и так сносились… А вот сапоги – да. Сапоги жалко. Ещё бы зиму прослужили… Да что там про сапоги-то! Не убьют – и ладно… Хотя почему не убьют? Как раз сегодня-то убить и могут. Народу в битве на речке Сволочи полегло несчитано. Так что Кудыкой больше, Кудыкой меньше…

Да и злы погорельцы на слобожан за давешний погром. Все ведь землянки им поразвалили… А вот главарь у них смешливый – это хорошо… Хотя иной раз в преисподнюю и с прибаутками отправляют…

Смешливый главарь тем временем разочарованно оглядывал Кудыку.

– Что ж ты такой затрёпыш-то? – упрекнул он. – Идучи на рать, мог бы, чай, и принарядиться! Товарищ-то вон твой, гляди, красную рубаху надел, порты клюквенны… Да-а, с этого леща чешуйку стоит поскрести… А зипун-то, зипун! Боярину впору!

Кудыка покосился на товарища и подумал уныло, что главарь, похоже, невзначай правду молвил. Скорее всего, зипунец этот был извлечён Шалавой Непутятичной из дядюшкиных сундуков.

Тут неподалёку свистнули по-разбойничьи. Погорельцы тревожно оглянулись и сочли за лучшее убраться куда подальше.

– Милости просим, гостёчки дорогие, – шутовски поклонился главарь, и подталкиваемые погорельцами древорезы двинулись извилистым путём меж развалин.

Да, попались, как вошь во щепоть…

– Как величать-то прикажете? – полюбопытствовал главарь.

Древорезы со вздохом назвались. Погорельцы остановились и вылупили на них зенки.

– Кудыка? Докука? – ошеломлённо повторил главарь.

Потом вдруг сорвал со свалявшихся косм неправедно добытую шапку и что было сил шваркнул оземь. Брызнула во все стороны снежная слякоть.

– Вот те раз! – ликующе завопил он. – Не было ни чарки, да вдруг ендовой! Да это ж те самые, кого волхвы ищут!

– Ищут-то одного, а не двух, – недовольно поправил его другой погорелец. – Докуку вроде…

– Кудыку! – возразил третий.

– Кудыку, Докуку… Нам-то что за дело? – Главарь был несказанно рад. – А я-то думал, тут, кроме шкурки, и поживиться нечем! Волхвы-то ведь вязчее сулят!

– Чего-чего?

– Ну, награду за поимку! Сдадим обоих, а кто не тот – того отпустят…

– А одёжка? – забеспокоился вдруг четвёртый погорелец. – Слышь, Пепелюга! Если к волхвам поведём, одёжку-то с них снимать нельзя…

– Ещё чего! – прикрикнул главарь. – И думать не смей! Шкурку сымем, оденем в наше – и скажем, что так поймали… Прятались-де в развалинах, за честных беженцев мыслили сойти…

* * *

Однако, пока добрались до землянок, пока переодели древорезов в омерзительные сальные лохмотья, светлое и тресветлое наше солнышко успело налиться алым и уже готовилось кануть в далёкое Теплынь-озеро. Вести пойманных к волхвам на ночь глядя погорельцы не решились – после того, что стряслось на речке Сволочи, даже для беспутных и отчаянных беженцев из Чёрной Сумеречи Ярилина Дорога была страхом огорожена. А уж капище – тем более…

Тлел зябкий дымный костерок. В хлипкой, дышащей многократно ломанными рёбрами землянке стояла промозглая угарная темь. Похрапывали лежащие вповалку погорельцы. Кудыку с Докукой уложили поближе к очажку, где светлее, а то ещё, не ровён час, попробуют освободиться от уз. Хотя где там! Что-что, а руки-ноги вязать беженцы из Чёрной Сумеречи умели. Сторож у входа придремал, однако возможности пособить друг другу не было никакой: пленников разделял костёр. Оставалось лишь ворочаться да всхлипывать от бессилия.

– Это всё боярин… – Плаксиво кривя чумазое лицо, Докука с трудом приподнялся на локте. – Князь ему, вишь, не позволил меня высечь, так он волхвов подговорил! Племянницы простить не может… Или про боярыню дознался?

Кудыка хмуро слушал и, как всегда, помалкивал. Уж ему-то было доподлинно известно, кого из них двоих ищут волхвы и за что… Часы… Часы – это ведь не шутка… За часы могут взять и – как того пьянчужку – в бадью да под землю.

Вновь вспомнился глухой отзвук удара о дно преисподней, и Кудыка чуть не завыл…

Перевалиться на другой бок и пережечь хотя бы один узел? Да нет, не выйдет… Во-первых, тесно – не перевернёшься, а во-вторых, лохмотья-то вспыхнут быстрее, чем ремни… Да и руки опалишь… Чем тогда прикажешь стружку снимать?

– Слышь, Докука… – просипел древорез, очумело привскинувшись над костерком. – Я говорю, бежать надо, слышь?

Тот уставил на товарища синие со слезой глаза. На чумазых щеках приплясывали красноватые отсветы.

– Знать, премудрый петух тебя высидел! – злобно выговорил Докука. – Домой, что ли, бежать? Так волхвы и дома сыщут… И боярин не защитит! Ещё и шишимору тебе припомнит! А уж мне-то…

Оба разом изнемогли и примолкли. С одной стороны припекало, с другой – примораживало. А тут ещё и свербёж, как на грех, напал… Хотя оно и понятно: в лохмотьях обитала в изобилии мелкая кусачая тварь, расправиться с которой было просто нечем. Чесалось всё, причём со смыслом чесалось, неспроста. Голова – к головомойке, бровь – к поклонам, левый глаз – к слезам, правый почему-то к смеху, кончик носа – к вестям (недобрым, надо полагать), губы – к поцелуям… Глумливая мысль о предстоящих поцелуях приводила Кудыку в бешенство. Гримасничал, стриг зубами то верхнюю губу, то нижнюю. Всё равно чесались…

– Слышь, Докука! А что, если прямо к Столпосвяту, а? К князюшке то есть… Так и так, оборони, мол… Кровь за тебя проливали…

Чумазый красавец с надеждой вскинул голову. Мерзкая шапчонка давно свалилась с его растрёпанных слипшихся кудрей и теперь тлела потихоньку рядом с костерком.

– Верно! – выдохнул наконец Докука. – Не выдаст князюшка! Вспомнит, чай, как речи за него поднимали… на боярском дворе…

Осёкся, дёрнулся и принялся извиваться в тщетных попытках порвать сыромятные ремешки.

Приоткинулась висящая на верёвочках чем-чем только не заплатанная дверь, потянуло по жилочкам холодом, и в землянку заглянула молоденькая белозубая погорелица.

– Ишь ты! – восхитилась она, глядя на ёрзающего у костра древореза. – Прямо как ужака на вилах…

– Развяжи, красавица! – взмолился Кудыка, узнав в вошедшей ту самую паршивку, что одну берендейку выклянчила, а вторую украла.

Осторожно переступая через всхрапывающих и бормочущих во сне, погорелица пробралась к узникам, присела на корточки и с любопытством уставилась на Кудыку. Верно говорят: бесстыжие глаза и дым неймёт.

– А замуж возьмёшь?

По ту сторону тлеющего тряпья, в которое давно уже обратился костерок, с надеждой взметнулся синеглазый Докука.

– Возьму! – истово ответил он, не раздумывая. – Иссуши меня солнышко до макова зёрнышка, возьму!

Погорелица пренебрежительно оглядела гуляку.

– Не клянись, носом кровь пойдёт, – насмешливо предупредила она. – Не тебя спрашивают! Суженый выискался!

От таких слов опешили оба: и женский баловень Докука, и Кудыка, всегда полагавший себя мужичком неказистым. А погорелица продолжала всё так же насмешливо:

– А то мы тут про Докуку слыхом не слыхивали! Изба у самого набок завалилась, зато пуговки с искорками… Кого третьего дня за боярышню секли? Не Докуку ли?

– Меня? – возмутился тот, вновь обретя дар речи. – Вот народ пошёл, хуже прошлогоднего! Клеплет, как на мёртвого! Да не выросла ещё та розга, которой меня высекут!

– Выросла-выросла, и не одна! – успокоила погорелица, снова уставив смеющиеся окаянные глаза на заробевшего внезапно Кудыку. – Что скажешь, берендей? Или ты женатый уже?

Тот помигал, собираясь с мыслями.

– Ну, коли ты того… – осторожно выпершил он, – так и я того… этого…

– Поклянись! – внезапно потребовала погорелица, перестав скалиться.

В Кудыкином брюхе что-то оборвалось болезненно. Неужто не шутит? Губы-то, стало быть, и впрямь не зря чесались… Вгляделся с тоской в чумазую весёлую рожицу шальной девки, прикидывая, на что она станет похожа, ежели смыть всю эту сажу. Потрогал языком обломок выбитого кочергой зуба… Неужто всё сызнова? Вздохнул, решаясь.

– Ярило свидетель, – побожился он хмуро. – Развяжешь – возьму в жёны…

Погорелица хихикнула, и Кудыка тут же вспомнил, что беженцы из Чёрной Сумеречи величают Ярилом вовсе не солнышко наше добросиянное, но всё связанное с плодородием, включая мужской уд[49]49
   Уд – часть тела (беренд.).


[Закрыть]. Неладно, неладно побожился… Однако новой клятвы погорелица, как ни странно, не потребовала.

– Смотри, берендей, – лишь предупредила она с угрозой. – Обманешь – след гвоздём приколочу, в щепку высохнешь!

– Ворожея, что ли? – уныло спросил Кудыка.

– А ты думал? – Погорелица надменно вздёрнула чумазый нос. – Такую порчу наведу, что мало не покажется… Мне-то ведь тоже назад дороги не будет, ежели развяжу.

– Ты развязывай давай! – не выдержав, вмешался нетерпеливый Докука. – Не ровён час, проснётся кто-нибудь!

– Боярышням своим будешь указывать! – огрызнулась она. – Сначала его наружу выведу, а потом уж тебя…

Приподнявшись на локте, синеглазый красавец-древорез следил с тревогой, как погорелица, склонясь над притихшим Кудыкой, торопливо и сноровисто распускает ремни на запястьях.

– Ты только смотри вернись, – испуганно предупредил он. – А то заору – всех перебужу…

– Вернусь-вернусь… – сквозь зубы ответила та, развязывая суженому лодыжки.

С помощью будущей супруги малость ошалевший Кудыка поднялся, пошатываясь, на ноги. Чудом ни на кого не наступив, был подведён к латаной-перелатаной дверце.

– А ты лежи тихо, – обернувшись к Докуке, приказала шёпотом погорелица. – Сейчас приду…

По хижине, шевельнув сизый пепел на угольях, вновь прошёл знобящий сквознячок, закрылась, мотнувшись на верёвочках, хилая дверца, и захрустели снаружи по хрупкому насту удаляющиеся шаги. Мирно похрапывали погорельцы. Опушённый розовым жаром, изнывал костерок.

Обида была столь сильна, что смахивала даже на чувство голода, причём волчьего… Ну не было ещё такого случая в жизни Докуки, чтобы женщина предпочла ему другого. Тем более какая-то чернолапотница. Сама идёт – сажей снег марает, а туда же… Изба у него, вишь, кривая… Так не за избу, чай, замуж-то выходят!

Нет, не то чтобы Докука горел желанием жениться на чумазой ворожейке, а всё одно досада разбирала… И что странно, на Кудыку он злился гораздо сильнее, чем на дуру-погорелицу. Ишь тихоня, так всех обхитрить и норовит! У самого вон берендеек полна повалуша, горница чурками завалена, а убогим прикидывается, половинный оброк платит… Нешто справедливо этак-то? Правильно, правильно шепнул Докука берегиням, что водит их Кудыка за нос! Тут же и проверили болезного – заказчика с чурками подослали… А кабы знал Докука, как оно с погорелицей обернётся, ещё и про денежку греческую потаённую сказал бы… Ну да ещё не поздно…

Долго злорадствовал втихомолку красавец-древорез, как вдруг сообразил, что за хлипкой дверью хижины давно уже стоит тишина. Неужто обманула чумазая? Ужаснулся, прислушался. Ну так и есть! Никому нельзя верить!

– Спишь? – плачуще закричал он на скорчившегося у двери сторожа. – Тебя зачем тут поставили? Бока отлёживать?

Глава 6. Главный зачинщик

Ночка выпала туманная, с морозной искоркой. Оплывшие за день сугробы запеклись ломкой ледяной корой, опасно хрустевшей под ногами. Кудыка вздрагивал едва ли не при каждом шаге и всё оглядывался на чёрные горбы землянок, еле различимые в общей темноте. То и дело отставал он от шустрой погорелицы, надо полагать знавшей развалины на ощупь.

Страшное это было место, проклятое. Судя по многочисленности сложенных из камня, а ныне оземленелых подстенков, Сволочь-на-Сволочи простирался на многие переклики, доходя на севере чуть ли не до самой Ярилиной Дороги. Сказывают, пало сюда с небес разгневанное солнышко и выжгло город дотла, пощадив лишь княжьи хоромы, измуравленные на месте слияния двух рек, да прижавшуюся к Вытекле слободку древорезов… В общем-то, оно и понятно: князь солнышку угоден, сам красным солнышком прозывается, а древорезы люди смирные, идольцев жертвенных режут – за что их жечь?

Преданий об этом несчастье сохранилось много, а вот из очевидцев остался, пожалуй, один только старенький воевода Полкан Удатый, если ему, конечно, посчастливилось уцелеть в недавней битве на речке Сволочи. Сами берендеи до сих пор не отваживались селиться на обширном пепелище, да и погорельцев не жаловали за то, что в развалинах живут…

Беглецы уже миновали низкий вал, служивший когда-то основой внутренней стены, когда древорез наконец спохватился.

– Э! – ошеломлённо окликнул он. – А Докука-то?

– Да на кой он тебе нужен? – не оборачиваясь, недовольно бросила погорелица.

Кудыка остановился в растерянности и беспомощно оглянулся. Договаривались-то как?

– Ну чего стал? – прошипела она. – Живей давай!

Кудыка моргал. Бросать товарища связанным было совестно… Хотя… Что ему грозит, Докуке? Сводят утром на капище да и отпустят. Волхвам-то наверняка Кудыку подавай, а не Докуку – до боярской племянницы им дела нет…

Древорез махнул озябшей рукой и поспешил вослед за девкой. И в этот миг откуда-то издалека донёсся тихий, но ясный вопль. Голос был Докукин.

– Спишь? Тебя зачем сюда поставили? Бока отлёживать?

Погорелица злорадно засмеялась.

– Тревогу поднял, лоботёс! – сообщила она, хотя и без неё всё было ясно. – А ты, чай, возвращаться за ним хотел… за дружком за своим…

Ухватила за руку и, хрустя настом, повлекла в какую-то узкую расселину, где оба и залегли. В развалинах тем временем стало шумно. Крики, брань, треск. Должно быть, всполошённые Докукой погорельцы спросонья кинулись кто куда и в который уже раз порушили землянку. Потом над общим гомоном взмыл голос главаря Пепелюги, померещились звуки далёких оплеушин. Вскоре замельтешили, рассыпались в ночи огоньки смоляных светочей – погорельцы обшаривали окрестность.

– Найдут! – охнул Кудыка.

– Не найдут, – успокоила суженая. – По гололёду-то! Снега нет – и следа нет…

– А случайно наткнутся?

Вместо ответа погорелица больно стиснула ему руку, и Кудыка испуганно умолк. Неподалёку хрустел наст, слышались голоса.

– Просыпаюсь… – возмущённо, взахлёб жаловался кому-то Докука. – Костерок еле тлеет, сторож этот твой уже седьмой сон досматривает, а их и след простыл…

– Кого «их»? – приглушённо рявкнул Пепелюга, на этот раз, судя по всему, к шуткам не расположенный. – Вас же только двое было!

Докука поперхнулся и закашлялся.

– Да это… Я задрёмывал уже… Смотрю: вроде девка ваша о чём-то с ним толкует… Ну вот я и подумал: может, это она его развязала? Пока я спал…

– Врёт – во всю губу! – не выдержав, шепнул Кудыка.

Погорелица тут же на него шикнула, и оба вновь замерли, прислушиваясь.

– Что за девка? – допытывался Пепелюга.

– Да нешто я знаю! – жалобно вскричал красавец-древорез. – Девка и девка. Чумазая…

В гулкой ночи отчётливо треснула оплеуха.

– Я те дам «чумазая»! – озлился погорелец. – За чумазых, знаешь, что бывает?

Прошитый морозными иглами ночной туман затлел розовым, и вскоре из-за окованного ледяной бронёй холмика показались трое: главарь, Докука и ещё один со смоляным огнём на палке. Главарь свирепо озирался, а разобиженный Докука озадаченно ощупывал затылок.

– Замуж за него просилась… – добавил он, как бы только что вспомнив.

– Ах во-он это кто! – Пепелюга выбранился по-чёрному, помянув и царя-батюшку, и тресветлое солнышко. – Давно она у меня на бирке зарублена… Ну попадись только… Согну в дугу да и концы накрест сведу!

– Так чего их теперь искать-то? – недовольно спросил тот, что со смоляным светочем. – Слышь, Пепелюга… Они уж наверняка в слободке давно…

– Да не могли они далеко уйти! – взвыл Докука.

– А ты почём знаешь? – недобро прищурился главарь. – Ты же спал, говоришь!

– Так а костерок-то! – быстро нашёлся тот. – Костерок-то погаснуть не успел! Значит, совсем недолго я спал…

Переругиваясь, скрылись за другим ледяным горбом, однако шаги их и голоса долго ещё отдавались в гулкой ночи.

– Светил бы мне ясный месяц, а по частым звёздам я колом бью… – донеслось совсем уже издали.

Погорелица вздохнула и с досадой потёрла замёрзший нос.

– Зря… – признала она с сожалением. – Надо было мне и его развязать… Ну что, берендей? Как тебя звать-то?

Кудыка сказал. Погорелица уставилась на него в радостном изумлении:

– Правда, что ль? Так это, выходит, от тебя жена с греками сбежала? Ну всё, берендей, пропал ты! Такого мужика я не выпущу… У тебя вон, сказывают, и дом двупрясельный, и печка кирпичная…

– Тебя-то саму как зовут? – буркнул Кудыка.

– Чернавой величают… – не без гордости ответила та.

Чернава? А ведь точно – ворожея… Слыхал про неё Кудыка, и не раз. Сам боярин её о прошлом годе в терем призывал – шишимору вывести… Что ж теперь делать-то? Не возьмёшь в жёны – воду в ложке заморозит, порчу наведёт… А возьмёшь – и того хуже. Как с такой жить прикажешь?

И принялся древорез вспоминать в смятении всё, что знал о ворожеях и ведьмах. Бить их можно только тележной осью, при каждом ударе приговаривая: «Раз!» Скажешь: «Два!» – изломает… Потом ещё врут: наотмашь их тоже бить нельзя – только от себя. Ударишь от себя – рассыплется… Да врут, наверное!

* * *

Но конечно, кабы не Чернава, нипочём бы не выбрался Кудыка из развалин мёртвого города. То ли и впрямь она умела глаза отводить, то ли просто хорошо знала здесь каждый взгорбок и каждую ямку. Был случай, когда, затаившись, они пропустили ватагу погорельцев в каких-нибудь двух переплёвах от своего укрытия. Обитатели развалин возвращались к землянкам усталые и сильно раздражённые. Докуку они вели с собой, награждая его время от времени, к превеликому Кудыкиному злорадству, тычками да затрещинами.

Когда же наконец похожие на кладбище горбатые развалины остались за долгой извилистой ложбиной, в которую обратился ныне внешний ров, небо на востоке уже опушилось розовым заревом. Там, за синеватыми Кудыкиными горами, разгоралось, готовясь взмыть над страной берендеев, светлое и тресветлое наше солнышко. Обозначилась впереди поросшая дымами слободка, блеснуло за ней зеркало никогда не замерзающей Вытеклы.

Чернава повернулась к алеющему востоку, потянулась с хрустом, повела плечами.

– Эх, умоюсь… – мечтательно пообещала она просыпающемуся солнышку и лукаво глянула через плечо. – А что, Кудыка, справишь мне шубейку на беличьих пупках?

– На пупках не осилю, а сторожковую[50]50
   Сторожковые меха – собачьи, колотковые – кошачьи (беренд.).


[Закрыть] справлю… – со вздохом отозвался тот. – Только ты, слышь, больно-то явно не ворожи теперь… У нас в слободке этого не любят…

– Хватит, – сказала она радостно. – Отворожила… Надоело мне всё, Кудыка! Грязь надоела, холод… Летом оно вроде бы и ничего, а вот зимой тут у вас стужа – прямо как в Чёрной Сумеречи…

Просияв, взметнулось в небо красно солнышко с блуждающим по ясному лику тёмным пятном, и подумалось вдруг Кудыке, что неспроста все неудачи в последнее время выпадают именно на нечётные дни. С того самого утра после неслыханно долгой ночи жизнь у берендеев пошла кувырком…

Оба ещё раз поглядели на ласковое, пусть даже и меченное пятном, светило и двинулись в сторону слободки.

– Так что у вас там всё-таки стряслось в Чёрной Сумеречи? – не устоял любопытный Кудыка. – Одни толкуют: отвернулось-де от вас солнышко, другие: погорело, мол… Кому верить-то?

– Погорело… – нехотя ответила Чернава.

– Ну а как погорело-то? Расскажи!

– Да что рассказывать… Кабы я тогда чуть постарше была… Помню только: пожары кругом – дома горят, леса… А потом – стужа. Всё как есть морозом сковало…

– А другие, постарше которые? Рассказывали, чай?

Поднимающееся солнышко съело ночной туман, прояснило дали. Слободка впереди, казалось, была искусно вырезана из мягкого дерева тончайшим лезвием.

– Развалилось, говорят, прямо в небе…

– Солнышко?! – не поверил Кудыка.

– Ну да… Небо сразу чёрное стало, как ночью. А на землю огненный дождь упал… Весь день головешки горящие сыпались. И ещё железки какие-то раскалённые…

– Да ну? – только и смог оторопело вымолвить древорез, пытаясь представить жуткое это зрелище. – А потом?

– Какое уж там потом? – бросила с досадой Чернава. – Что не сгорело, то вымерзло. Непруху-реку до дна сковало. Света нет, черно, как в дубине… Ну и побежали все кто куда. Кто к вам, кто к грекам, а кто и вовсе на север…

– Неужто и там люди живут?

– Да говорят…

Некоторое время Кудыка шёл молча, что-то озабоченно прикидывая.

– Так… – решил он наконец, посопев. – Ты об этом тоже никому в слободке не рассказывай. Даже деду моему. Побить могут…

– Да я и не собираюсь…

Выбрались на слегка припорошённую золой дорогу, по которой прежде что ни день тянулись с Теплынь-озера обозы сволочан.

– Погоди-ка, – сказал вдруг древорез, останавливаясь. – Куда ж это мы идём? Мне на княжий двор надо, к Столпосвяту, а мы – в слободку…

Чернава изумлённо оглядела Кудыку и расхохоталась:

– Прямо так к князю и явишься? Ты на себя посмотри! Вылитый погорелец!

Древорез крякнул, нахмурился, поскрёб бородёнку. А ведь верно говорит девка, переодеться надобно… Эх, кабы чуть пораньше, проскочили бы в темноте, никем не зримые. А теперь… Если уж главарь погорельцев прослышал, что волхвы ищут какого-то Кудыку, то в слободке тем более должны об этом знать… Может, как-нибудь по задам пробраться, околодворком?

– А зачем тебе к князю-то? – заподозрив неладное, спросила Чернава.

– Велено… – уклончиво ответил Кудыка.

Справа на обочине виднелась ничем не огороженная низкая избёнка с кривым сугробом вместо крыши. Ни дыма из оконца, ни тропки от окованного льдом порожка. Похоже, загостился где-то хозяин, загулял. То по теремам по боярским, то по ратному делу, а сейчас, надо полагать, вели синеглазого Ярилиной Дорогой прямиком к капищу.