Текст книги "Слезы пасмурного неба"

***

Она задержалась едва ли на две минуты – не чета моей пунктуальности, учитывая, что в момент, когда ее легкая фигура выплыла на монументальное крыльцо бизнес-центра, я только подбирался к выцветшей зебре пешеходного перехода. Всклокоченные, но невероятно женственные волосы, спадавшие немного ниже ворота, неистово полыхнули на промозглом ветру, закрыв собою напряженное лицо, с такого удаления казавшееся пепельно-серым. Она не стала освобождаться от непослушных прядей – лишь поежилась от очередного порыва завывающей стихии и застыла на месте, задумчиво вглядываясь куда-то вдаль.

Презрев запрещающий сигнал светофора, я проворно затрусил по блеклому дорожному покрытию, тщательно выжидая перед каждой следующей полосой, чтобы не выскочить перед носом бездумно мчащейся железяки. Бойко перескочив покореженный бордюр, я оказался в безопасности широкого тротуара – и именно в этот момент она заметила меня и неторопливо пошла навстречу.

– Инна.

– Что? – ошарашенно переспросил я: желание девушки заговорить первой почему-то застало меня врасплох.

– Инна Сергеевна. Так меня зовут. Я же обещала!

– Понятно, прошу прощения за тупость. А я Слава.

– Нет, Вы Ярослав – я прочитала нагрудный значок на Вашем фартуке.

– Значит, Вы читаете не только книги?

– Вчера меня надолго увлекла инструкция к микроволновке – очень рекомендую.

– Спасибо, возьму на заметку.

Ее и без того огромные глаза смешно выпучивались при каждой отпущенной колкости, придавая девушке внешнее сходство с трогательными игрушечными зверьками, набитыми синтепоном. Умиляясь этому зрелищу, я пытался соответствовать заданному ей беспечно-шутливому тону разговора – но даже мобилизуя все доступное остроумие, ощущал себя унылым и недалеким. Кроме того, из головы внезапно улетучились немногие крохи опыта первых свиданий, и я пребывал в полнейшей растерянности, не зная, что предпринять дальше.

– Так мне обращаться к Вам по имени-отчеству? – спросил я, так и не придумав ничего более уместного.

– Нет уж, оставьте эти Ваши буржуазные замашки! Неужели Вы впервые флиртуете с посетительницей?

– Как ни странно – впервые.

– Лиха беда начало. Идемте, Ярослав, будем гулять – и, конечно, пытаться раскрыть себя друг другу в жалкой надежде, что это может быть интересно.

– Идемте, – согласился я и сделал первый робкий шаг в том направлении, где располагался ближайший парк. – Все-таки обычно я просто Слава.

– Так сильно не любите свое полное имя?

– Очень люблю… Но мне кажется, я до него не дорос. Такие имена надо еще заслужить – оно слишком величественное.

– Какие сложные у Вас мысли! К счастью, меня родители избавили от ненужных терзаний – «Инна» уже не обмельчает. И все равно будете Ярославом – так занятнее.

Мы степенно шествовали вдоль оживленной мостовой, поддерживая небольшую дистанцию, будто ее соответствие близости нашего знакомства усердно вымеряли некие зоркие наблюдатели, готовые в любой миг опротестовать нарушение приличий. Открытость и прямота Инны завораживали меня – но в то же время окутывали девушку интригующей туникой неприступности, не позволявшей предсказать, например, будет ли она рада, если я возьму ее за руку или предложу перейти на «ты». Удивительно, что подобные сомнения нисколько не тяготили меня, и всякие сладострастные намерения безропотно уходили на второй план, уступая сцену и софиты приятному предвкушению того мига, когда я буду совершенно уверен в ее желаниях. Иногда навстречу нам попадались кучки понурых пешеходов, спасавшихся от леденящего ветра кто во что горазд – некоторые поднимали воротники и прятали в них головы наподобие испуганных черепах, другие предпочитали повернуться спиной и пятиться, не налетая на препятствия лишь чудом; тогда мы были вынуждены лавировать между ними, изредка теряя друг друга в толпе, и именно тут я более всего сожалел, что не могу просить ее держаться за меня и никогда не отпускать.

Скоро мы вступили под желто-красные своды парковой аллеи, пышное убранство которых уже начинало редеть, оголяя серебряные осколки небесной хмари. Пожухлые листья жалобно хрустели под острыми носками скромных полусапожек Инны, словно моля нас не оставаться равнодушными к незавидной участи иссыхающей природы. Я уже немало знал о своей спутнице, беззастенчиво отвечавшей даже на самые личные вопросы: казалось, она гордится каждой прожитой минутой своей жизни, а потому и скрывать ей нечего.

В день, когда я увидел ее впервые, Инна приходила на собеседование в ту самую страховую компанию, где теперь и прожигала свои будни за оформлением дорогостоящих полисов невообразимого содержания. Вообще-то шансов не устроиться у девушки не было: фактически, она приняла заманчивое предложение директора местного филиала – уже виденного мною влюбленного начальника, желавшего, судя по всему, оставить ее в долгу.

– Вам, должно быть, не особо комфортно в его обществе, – с сожалением заметил я. – Поди еще и пристает?

– Да какое там «пристает» – дома жена и дочь, а он все Казанову из себя корчит. Сегодня поутру сделал комплимент: «у тебя такие глазищи – странно, что не вываливаются!»

– С ним не поспоришь, глаза у Вас потрясающие.

– Вот именно так об этом и надо говорить! А не намекать на физиологию.

– И почему же Вы в таком случае согласились на эту работу?

– А что мне еще делать? В тумбочке лежит диплом экономиста, но толку от него мало – полгода тунеядствовала. Технический институт, знаете ли.

– Да я и после классического коньяками не злоупотребляю.

– Скажите честно, зачем биологу становиться официантом? Все настолько безвыходно?

– Даже хуже, чем Вы можете себе представить. Но мне нравится то, что я делаю: общаться с людьми – это здорово. Куда веселее, чем резать их органы под лупой.

После скрежетаний железобетонного монстра, каким представлялся мне центр города в часы пик, это крохотное гетто для поредевшей за последние годы диаспоры лиственных деревьев казалось настоящим оазисом, умиротворение которого нарушалось только гулом далекой автострады. Но впечатление было обманчивым, и при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что каждый укромный уголок парковой зоны был уже кем-то занят: люди сгорбленно сидели на аскетичных, покрытых слоем безвременно облупившейся краски скамейках, перешептывались на узких тропках, вытоптанных между разнокалиберными стволами; даже каменную ограду безвольно подпирали уставшие от напряжения позвонки. Тем не менее никто из праздно шатающихся не издавал ни звука, словно все мы сговорились изображать немую сцену в небезызвестной пьесе.

Прошагав аллею насквозь, мы миновали широкие обшарпанные ворота и тут же по велению Инны юркнули в дебри старых, еще довоенных кирпичных домов, диковинных на фоне привычных многоэтажек.

– Я пришла, – объявила девушка и указала на один из невзрачных подъездов, громоздкую арку которого украшала вполне современная металлическая дверь.

– Так Вы живете рядом с парком! – восхитился я. – Это удобно.

– В нем прошло все мое детство. Лучший выбор, если не знаешь другого способа избавиться от ребенка.

– Мне как-то неловко. Я и подумать не мог, что такое место может вызывать у Вас дурные воспоминания.

– Кто сказал, что они дурные? Уж лучше так, чем в детский сад. Так что – спасибо Вам за прогулку.

– Наверное, нам следует обменяться номерами телефонов.

– Не стоит. Вы увидите меня и завтра, и послезавтра. Прибегу сразу, как захочу кушать – а случается это ежедневно.

– И что – мы больше не увидимся вне кафе?

Картинно потупившись, Инна Сергеевна забавно пошаркала ножкой, будто стеснялась ответить, однако игривая улыбка в уголках ее рта открыто утверждала обратное.

– Это уже целиком и полностью зависит от Вас, – произнесла она и, насладившись видом человека, принявшего в дар нечто бесценное, скрылась во мраке коридора.

Глава 7

Если бы однажды меня спросили, как отличить окраины Ранска от остальных земель конфедерации, я ответил бы без промедления. Бескрайняя долина, укрытая великанским одеялом зеленых лугов, кичливо и неделикатно выставляла на обозрение свой особый колорит. Заключался он вовсе не в ровных, почти отшлифованных дорогах, не в гротескной архитектуре загородных вилл, отражавшей дерзкие лучи столичного блеска, – этого добра хватало и в других префектурах; пожалуй, за последние годы выставление своего достатка напоказ оформилось в новое правило хорошего тона, и своеобразные конкурсные экспонаты, позволявшие владельцам соревноваться в неиссякаемости богатства и эксцентричности, можно было видеть по всей стране. Нет, истинным символом Ранска, пронесенным через многие века существования этого древнего города, оставалась холеная молочная корова, с аппетитом жующая сочную траву. Неторопливые животные, казалось, правили предместьями, без особого интереса наблюдая за стремительной сменой поколений тех, кто безропотно прислуживал им: по первому же зову подносил еду и питье, доил, помогал разродиться – и искренне верил, что на самом деле именно он является расчетливым эксплуататором.

На подъезде к престольному граду коровы были повсюду: они бродили по пастбищам нестройными центуриями, залихватски мычали в тени кудрявых рощиц и даже чинными колоннами разгуливали по самой середине проезжей части. Извозчик сердито кричал на них, призывая уйти на обочину, но слушались его только лошади, которые принимали увещевания на свой счет и добросовестно тащили нас на кромку кювета. В такие моменты дилижанс угрожающе накренялся, будто заглядывая под откос – не лучше ли спуститься туда? – но кучеру хватало опыта, чтобы своевременно спохватиться и не довести ситуацию до катастрофы.

Полчаса созерцания бесконечного пестрого стада сказывались на психике губительным образом: рогатая скотина начинала мерещиться в каждом пятнышке, а смачное «му» угадывалось даже в возгласах пролетающих птиц. Это жуткое наваждение не покинуло меня даже после того, как мы миновали частокол полутораметровой высоты, опоясывавший урбанистическую часть Ранска по всему периметру; это заграждение служило единственной цели – воспрепятствовать попаданию коров на улицы города, заполонить которые они уже не раз порывались. Последний инцидент имел место всего год назад, когда мужики с дрекольями, охранявшие один из трех выездов, больше напоминавших военные блокпосты, не смогли противостоять удалой дюжине молодых бычков, сбежавших с одной из окрестных ферм. Исход вышел печальным для всех: неудачливые защитники были затоптаны насмерть, пара горожан получила серьезные травмы прежде, чем разъяренных животных забили подоспевшие дружинники, а недоглядевшего хозяина заключили в острог.

Лошади резво шагали по широкому шоссе, попеременно чихая от пыли, поднимаемой встречными повозками, и скоро в поле моего зрения попали первые жилые районы. Столица была застроена крайне неравномерно, и в отличие от неблагополучных кварталов, где дома складывались в единую плотную мозаику, а ширины проулков едва хватало на худого пешехода, здесь между стенами соседних построек запросто можно было играть в мяч. Пейзажи роскошных усадеб стремительно сменяли друг друга, прорисовываясь в узкой рамке окна дилижанса, и по мере нашего продвижения в глубь Ранска их убранство становилось все более пышным.

Внезапно мимо нас промелькнуло здание, вид которого напрочь выместил из головы все остальные думы и увлек меня в водоворот неприятных воспоминаний из ряда тех, что заставляли избегать посещения Центральной префектуры без особой надобности. Передо мной возникла морда бывшего хозяина поместья – сейчас ему исполнилось бы семьдесят с хвостиком, но и в те времена он казался мне дряхлеющим стариком; я же в глазах ему подобных был не более чем наглым юнцом-выскочкой, бравирующим незаслуженно обретенной властью.

– Именем инквизиции я приказываю Вам отказаться от сопротивления и сложить оружие, – вопил я, надеясь на мирное завершение переговоров, но по опыту зная, что не всем суждено пережить этот вечер.

– Мы не сдадимся, – донеслось со второго этажа особняка, где за распахнутыми окнами скрывалась во тьме целая армия приспешников моего визави, каждый из которых был готов открыть огонь на поражение при первых же признаках опасности.

– Не вынуждайте нас идти на штурм! – продолжал я. – Обещаю, что непричастные не пострадают, если Лаврентий из рода Сергеевых будет передан Святой инквизиции для последующего суда.

– Дудки вам! Я юрист – и знаю свои права. Ваш суд продажен, политизирован и попросту нелегитимен!

Один из бойцов инквизиции, кого я посылал на разведку обстановки, потрепал меня за рукав и быстро прошептал на ухо:

– Задворки тоже под обстрелом. У каждого окна по бочке – вероятно, смола.

– Откуда же им столько смолы-то взять? – я подмигнул ему, чтобы разрядить обстановку, и обратился к своему соратнику Климу: – Готовьтесь к бою, пойдем через парадный.

Нервно кивнув, он отправился раздавать приказы, а я, презрев меры предосторожности, ступил на дорожку, ведущую к располагавшемуся в центре усадьбы фонтану.

– Ни шагу дальше, – прогрохотал Лаврентий, и его искаженная яростью физиономия промелькнула у нижнего края подоконника, выхваченная предательским отсветом полной луны. – Мы будем стрелять, мы будем сражаться! Это наша страна, и вы ее не получите.

– Стреляйте, я уже здесь. Никто вас не боится.

Раскинув лапы в стороны, я демонстративно застыл, предлагая себя в качестве удобной мишени. Даже во сне это было довольно-таки страшно, хотя внешне я старался не выказывать мелкой дрожи, охватившей все лягушачье тело.

Несколько секунд показались мне вечностью, заполненной гнетущей тишиной, но потом ее разорвали неуверенные слова, принесшие огромное облегчение, пожалуй, каждому, до кого они донеслись:

– Мы не хотим Вас убивать. Вы просто пешка режима – и всего-то. Убирайтесь отсюда, не испытывайте терпение Второго брата.

– Простите, – твердо проговорил я, – но без Вас мы никуда не уйдем. Сдавайтесь – и Матушка будет рада.

– Что за святотатство…

За усталым вздохом Лаврентия так больше ничего и не последовало, и я, заключив, что дальнейшие промедления пойдут лишь во вред, подал Климу еле заметный знак.

Проломив деревянную дверь, я первым ворвался в помещение и, орудуя прежде висевшим на поясе топором, нейтрализовал двоих мятежников. Вверх по лестнице мы взбегали уже вшестером, и схватка на втором этаже закончилась так же быстро, как и на первом. Здоровенный инквизитор опустил Лаврентия на колени, я же, бесцеремонно оттолкнув лапой валявшееся на пути тело, приблизился к плененному юристу и размеренно начал:

– Именем инквизиции я обвиняю Вас в пособничестве культу солнцепоклонников, что насаждается богомерзким Капотином. Вы проследуете с нами для допроса и последующего суда, где и будет окончательно установлена мера наказания.

– Постойте, – прохрипел Лаврентий, задыхающийся от ударов, нанесенных ему бойцами в ходе штурма. – Мы оба прекрасно знаем, что я невиновен. Но ровно так же ни для кого не секрет, что Вы в любом случае замучаете меня пытками до полусмерти – и однажды я все равно признаю за собой то, о чем никогда и не помышлял. Тогда Вы казните меня в полном соответствии со своими присочиненными законами. Так не разумнее ли упростить эту процедуру? Убейте меня прямо сейчас – никто не узнает. Расскажете, что не смогли взять меня живым.

– Вы не правы, – возразил я как можно более дружелюбно. – Нам не нужны смерти. Более того, мы ценим патриотизм и верим, что Вы благочестивый гражданин. Но сейчас будьте добры отправиться с нами.

– За кого Вы меня принимаете? – он горько усмехнулся, но глухой кашель тут же подавил его иронию. – Я знаю, как устроен этот мир. Когда-то я убивал ради родины – но Капотин оказался сильнее. Он по-прежнему держит верх – и Вы тому доказательство. Наше государство уже поглощено – и этому не обернуться вспять… Если Вы не хотите облегчить мои страдания, то я сам окажу себе такую любезность.

С неистовым криком Лаврентий вскочил на ноги и бросился на ближайшего бойца инквизиции, рефлекторно выставившего меч ему навстречу. Еще один верный слуга Отчизны пал, не удостоив меня доверием, – и тем труднее становилась моя борьба.

***

Еще по ходу возведения крупнейшей в конфедерации библиотеки приметливый народ окрестил ее «премудрой черепахой»: деревянный читальный зал относительно скромных размеров порядком походил на голову, примыкающую к панцирю гигантского книгохранилища, в целях пожарной безопасности выложенного из массивных каменных глыб. Сюда попадало все, что когда-то печаталось на территории государства, а также большая часть появлявшегося за ее пределами; как результат, архивы библиотеки разрослись до такой степени, что найти в них конкретную книгу за разумное время было уже практически невозможно – и это, вероятно, давало зоологическому прозвищу лишнее основание.

Молоденькая сотрудница бережно перелистывала страницы толстенного каталога, пестревшие всевозможными Демидами, но до нужного мне автора дойти никак не могла. За мною даже успела образоваться небольшая очередь, состоящая преимущественно из студентов местного университета; они хищно переговаривались, кивая в мою сторону, и периодически поглядывали на громоздкий циферблат, висевший под самым потолком. Скорее всего, молодежь опаздывала на учебу, но пропустить их вперед себя я не мог: хоть академическая литература и представлялась мне гораздо более доступной, наблюдение за ее поисками наверняка вычеркнуло бы из моей жизни час-другой. Не позволяя себе подобного расточительства, я упорно делал вид, что не замечаю нецензурных упреков в собственный адрес, и продолжал внимательно изучать мельтешащие перед глазами списки.

– Вот он, – победно воскликнул я, наконец увидав долгожданную запись. – Барышня, вот он, Никифоров.

– Действительно, – пробубнила она, разглаживая помятую страницу. – Я уж подумывала, что и вовсе такого нет… Запрещенная, оказывается. Выходит, Вам ее никак не заполучить – разве что с высочайшего дозволения.

– Так извольте пригласить того, кто тут почитается высочайшим.

Толпа за моей спиной тревожно забурлила, выражая свое недовольство назревающей заминкой, но библиотекарша не стала пререкаться и, подобрав подол сиреневой кружевной юбки, сходила за начальством. Впрочем, студенты также изрядно попритихли после радостного возгласа появившегося вместе с ней старшего смотрителя, занимавшего свой пост и в те времена, когда я был тут завсегдатаем.

– Главный инквизитор! – восторженно приветствовал он. – Какой приятный сюрприз!

– И для меня отрада видеть Вас в полном здравии, Фома, – ответил я совершенно искренне.

– Да уж не хвораю, на кого «черепаху» оставишь, – старший смотритель поманил меня за собой, но тут заметил подопечную, глупо моргавшую в ожидании указаний, и фамильярно бросил ей, указав на очередь: – Займись-ка молодыми людьми, Василисушка, с уважаемым гостем я сам поговорю.

Вопреки достойному статусу, у Фомы никогда не было кабинета; вместо этого он довольствовался лавочкой в одном из пыльных залов архива периодики, где не только работал, проводя очередную ревизию накопленной макулатуры, но зачастую и спал, подложив под голову мягкий переплет какого-нибудь пухлого фолианта. Привычно облокотившись о загруженный под завязку стеллаж, я выслушал туманные сетования смотрителя на якобы наблюдавшийся культурный спад, после чего поведал ему о своих поисках.

– Как же, знаю такого, – осклабился Фома. – Демида уж не раз на потеху выставляли – вот и пришлось на него запретный ярлык навесить.

– И давно ли?

– Давненько – аж не на моем веку.

– И никто не интересуется? Не берет почитать?

– Да кому он нужен? Это ж даже апокрифом не назовешь – так, блики маразма.

– Забавно, но на днях один товарищ говорил о трудах Демида со знанием дела. Очевидно, ему приходилось ознакомиться с ними.

– Да это и немудрено: тираж-то был небольшой, около сотни – но все же экземпляр далеко не единственный. Поди у каждого букиниста в закромах нет-нет – да и найдется.

– Если не возражаете, я хотел бы поглядеть эту книжицу. Уж больно любопытно.

– Так я Вам ее вмиг добуду – и глядите себе сколько влезет.

Подобрав с лавки стопку пожелтевших от старости журналов, мой собеседник ловко впихнул ее в единственный просвет на ближайшей полке и, размашисто шагая, повлек меня в запретную секцию – святая святых каждой библиотеки, уважавшей суровые законы конфедерации.

***

Сочинение Демида из рода Никифоровых оказалось тоненькой брошюркой, по качеству внешнего оформления сопоставимой с рекламными буклетами столичных портных. Из декорирующих элементов на титульном листе имелась лишь одинокая линия заковыристого орнамента, в который было вписано гордое и звучное, но притом совершенно бессодержательное название «Сермяжная правда о сути вещей»; внизу же значилось имя автора с допиской «настоятель монастыря Мудрой Матушки».

Собственно содержание книги предварялось коротеньким предисловием от верховодившего тогда Всевладыки Никона, который не постеснялся в выражениях и написал ровным счетом следующее: «Эту несусветную ахинею мы публикуем исключительно из уважения к автору. Всякий праведник волею Второго брата может сбрендить на старости лет, и в том, что Демид не избег подобной участи, никакой его вины нет и быть не может. Кроме того, старик заперся в чулане и отказывается выходить, пока мы не отправим его белиберду в печать». По всей видимости, подразумевалось, что случайного читателя эта нелестная характеристика должна отпугнуть от основного текста, а вовсе не заинтриговать.

Далее начиналось уже непосредственно откровение Демида, первая половина которого изобиловала призывами предать анафеме Всевладыку со всеми его сподвижниками и показалась мне ничем не примечательным потоком оскорблений в адрес коллег по духовному цеху. Однако перевалив за середину брошюры, изложение стало понемногу наполняться смыслом, и к последним страницам я наткнулся именно на то, ради чего и согласился вернуться в Ранск после долгих лет добровольного изгнания в родные края.

«Поведаю-ка Вам, отчего я так зол на него, – значилось по завершении очередной серии необоснованных нападок на Никона. – Для этого в первую очередь надобно усвоить, что нынешний уклад, когда вся церковь единственному Всевладыке подчиняется, – порочное изобретение наших дней, а никак не древняя традиция. Ибо не истерся еще из памяти истинный пантеон, включающий шестерых богов, а не троих, как утверждают нынешние каноны. И каждый из них имел собственного представителя в нашем мире, так что из духовенства избиралась мудрейшая женщина на роль Матушки, а также пятеро мужчин – по одному на брата. Вестимо, главенствующая роль отводилась Пятому брату, но и Вторым абы кто не становился: надо было прослыть хитрецом, чтобы по праву олицетворять бога-проныру. Так и держали совет впятером, а Матушка их речи на бумагу переносила, чтобы важных доводов не запамятовать.

Никон, чтоб ему пусто было, ни силою, ни доблестью никогда не отличался, да и умишком обделен. Одного не занимать – натуры подленькой. Вот его Вторым братом-то и нарекли, как сроки выборов подошли. А выше всех поставили монаха Володьку – он хоть и молод был, да почитали его повсеместно. Тут Никона зависть и заела, решил по-своему все сделать. Знал ведь, окаянный, как постыдно Третьему и Четвертому братьям пред народом появляться – вроде и не Первые, а все посмешища. Вот и подговорил их реформу провести, из текстов священных позорные строфы повыкидать – и тут уж Володька ничего поделать не мог, трое из пятерых большинство составляли. Раньше написано было:

 
Смехом, не славою Первого брата
Все одарили. Второй – наготове
Зеркало держит, и в нем отражаются
Горы, левая кажется правой.
Уловке его сполна подивившись,
Младшие братья усердно готовятся
Право свое отстоять в испытании,
Бескрайней силы Отца удостоиться.
Третий несмело к подножью приблизился.
«Горы не масло, пальцем не сдвинешь!»
Так рассуждая, пошел восвояси.
Четвертый – затрусил и сдался без боя.
Что остается Пятому брату?
Никто до него с испытаньем не справился.
Если и он пойдет на попятный,
Все состязанье начнется по новой.
Храбро взирает на тяжкую ношу
Пятый из братьев. Отринув сомнения,
Переставляет он горы местами
И добивается славной победы.
 

Тут, ясно дело, Второго брата не очень-то и привечают. А как остались только первые строчки, он уж победителем кажется. Так вот оно и вышло, что Никон плутовством себя возвысил, а Володьку – вовсе из церкви извел, так что он теперь молотом кузнечным шурует. Поганец власти награбастал – а ему все мало, издал эдикт, согласно которому и Матушка, и братья упразднялись, а сам Никон мерзопакостный Всевладыкою провозглашался. Недавно это было, да неровен час – позабудете, коли старый Демид Вам не напомнит. А Никону-шельмецу – анафема!»