Текст книги "Лето в фарфоровой кружке. Повесть в миниатюре"

Лето в фарфоровой кружке
Повесть в миниатюре
Евгений Николаенков

Лучше ничего не делать, чем делать ничего.

Из Лескова

Иллюстратор Ирина Алгунова

© Евгений Николаенков, 2023

© Ирина Алгунова, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0059-7948-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. Сбор. Посадка – поезд

Лето было очень жарким.

Трудиться на работе, сидеть дома становилось сущей пыткою.

Иной раз – как помыслю – лучше была бы и зима, и холод, и снежок, и стужа. Мысли мешались, голова гудела, как чугун, а душа (особенно ближе к середине сезона) готова была и вовсе сорваться и слететь, шмякнувшись со всей своей необозримой орбиты в недра самой разгорячённой, бушующей и неутомимой лавы! Короче, настал тот момент «икс» в своей предельности (или, лучше, в беспредельности), что я окончательно решилась начать задумываться ну хоть о каком бы там ни было (пусть хоть даже грошово-однодневном!), да всё-таки отпуске.

Я взяла бланк, подписала кой-какие закорючки, поставила несколько своих фирменных клякс, немного испугав предварительно, правда, своего довольно строгого начальника, но всё-таки нашла в себе столько сил и юмора, что взяла – да и раскланялась вся перед ним, а напоследок так и даже причмокнула в его самое что ни на есть недовольно-самодовольное ушко.

С моими же коллегами и сослуживцами буквально вся прослезилась, однако всё-таки собралась – да дёрнула наконец из этой большой чёрной «пылевой дыры» (как ласково я величаю наш столь бесценный городишко)!

Характером я вообще решительна. Хоть и, конечно… подчас… немного чувствительна… Хотя, если вообще порядком взглянуть, – да, я порядочная хныкса!

Я было думала вначале дёрнуть на юг, да раздумала: лежат там все, как коты да тюлени, воды им заграничные какие-то раздают с пузырьками-газами, да зелёные, как тина морская, да спать укладывают иной-то раз по расписанию, как в лагерях каких. Нет, думаю, не по мне эт-та жисть! Хочу воли, свободы, простора и, наконец, Своего Воздуха!

А где он и есть-то, как не в наших (пускай слегка и на первый взгляд кажущихся обыденными и немного прозаическими) истинно русских местах?! На границе безумных границ и на пороге не перейдённых противоречий! В дождях, в снегах и в вечной ли, но столь бесценной сердцу и духу нашему столь священной пыли? В бескрайних, непостижимых ли красотах? В концах или началах, где царит столь первобытная и неисследимая, но вечно изгоняемая людской суетой и сутолокой продрогшая, но всё ещё трепещущая гармония? Симфония мира? И миг солнцестояния?

В садах лета ли, в её искристой радуге, в осени, в лёгком иль нежном прикосновении тумана, в свежести ли первой утренней росы, первом инее, на свету искрящимся и играющим всеми цветами бессмертия, в белом ли снежном покрывале, прозрачный пух которого хранит все тайны мира под едва живым, но всё же призывно трепещущим, древним, как сама планета, и доселе не остывшим пока духом Земли?..

Или, быть может, там… в бесчисленных зеркалах сказочно-золотистых вод, утонувших всеми своими голубыми, прозрачными и слега призрачными животами в маленькие ущелья иль в едва приподнятых над ними и склонёнными своими белокурыми шапками премудрых старцах великанов-вершин?..

Бог один только и ведает!

Я же сознавала одно: я ехала домой, я ехала вперёд – на Родину!

Я взяла пару чемоданов, маленький коричневый кожаный сак, ну и всё, что подвернулось под руку, конечно, из припасов на неделю.

Трудно было преодолеть междугородние переезды, трамвайные пути, таможенные проволочки. Но когда я села в общие ряды с такими же путешествующими, как и я, в одну до боли знакомую мне и слегка потёртую электричку с чуть-чуть слегка грубоватыми, однако в определённой степени и столь же родными всякому русскому сердцу инициалами, я тотчас и вся как будто даже просветлела. Видимо, то были обозначения, несомненно, «конфиденциальные»: от мужского лица обращённые и предназначенные исключительно к предмету любви противоположного пола в минуту забвенной радости и особенной, даже роковой, так сказать, душевной слабости.

Путь был неблизким, но коротка казалась мне дорога: ожидания счастья, кружения, солнца… поистине веселили мой дух и вселяли в него почти инстинктивное желание петь, плясать и веселиться!

Вот и станция. Вот и мой наконец выход; вот ступенька, а вот и знакомый мне таксист Иван.

II. Таксист Иван. Актриса

– Ваня, мой сак в третьей тележке! – прожужжала какая-то незнакомка.

Чтобы не отстать от неё и вновь, так сказать, хотя бы мысленно «наполниться Иваном», которого я заприметила ещё и в прошлый раз, я и решилась на столь смелый поступок. На всём лету вместе со своим столь скромным багажом и ручной поклажей как-то хитро извернулась, протиснулась и вот решилась наконец аж впрыгнуть в самое его багажное отделение. Не знаю, как это вышло. Когда я что-то делаю скоро и быстро, стоит мне только воззвать к небесам, сжать крепко свои кулачки – и вот-вот, и дело готово! Жаль, что одними «кулачками» нельзя было избавиться от красновато-назойливой госпожи, широко, во весь свой нескромно обширный стан вытянувшейся и раскинувшейся во всё переднее сиденье. Госпожи, уже порядком выведшей меня из своей столь весенне-радужной до сей поры колеи.

И, бог свидетель, пускай придётся мне за то заплатить трижды! Иван-таксист этого поистине стоит! Люблю его, дурында я этакая.

Впрочем, даже и соседка не могла помешать этой столь «платонической», но, весьма вероятно, что и насквозь платонической любви к Ивану. Залёг в душу, надо сказать, – вот и ответ тебе! Увидела – и пропала.

А тут ещё и эта соседка! Впрочем, женщина эта оказалась и совсем не из дурнушек, а даже, кажется, немного и из «хористок». Ух, эти мне актёришки! Впрочем, немного и о ней.

Волосы незнакомки были сбиты как-то нелепо, и даже казалось, что вот-вот их бросит из стороны в сторону. Голос её – тонкий и слегка пискливо-перекатистый – хоть и отзывался иногда в груди её и в наших с Иваном ушках небольшим металлическим отзвуком… всё же был иной-то раз и добр, и как-то даже ласков, и игрив. Однако именно этой игривостью всё начиналось и обрывалось: мне ужасно трудно было тут разглядеть ну хоть какую-нибудь цельность натуры, да и, вообще, ну хоть какое-нибудь присутствие самоуважения. Казалось, вот-вот её длинная и хотя и далеко не тощая ручка скользнёт, взовьётся ввысь и там тотчас и останется в своём летящем положении. Ну или по меньшей мере в той точке, где кончается багажная крыша и начинается макушка у Ивана. А может, даже и выше, и совсем-совсем уже над нею! Нет, определённо, ежели б у Вани был кабриолет, уж попомните моё слово – взвилась бы и за брезент!..

Впрочем, не этого я опасалась в большей степени. Более всего на свете трепетала я за душу моего бесценного водителя.

О Ваня, Ваня! Ва-анечка! – молча лепетала я про себя, крепко сжимая в кулачки свои столь крохотные ладошки.

Покуда укладывали чемодан той случайно выкрикнувшей госпожи и пока она распоряжалась насчёт денег и пути своего следования, то и дело выкривая: «Вперёд, мой дорогой! Поднажми, мой мальчик! Куда – знаешь уже!», я набралась-таки смелости и ловким движением своего гибкого и пластичного тела отбросила все предрассудки и страхи разума: тайком из багажного пробралась прямо к левому уголку возле окна, чтобы быть почти впритык к водителю, и, улучив минуту, точно повенчанная с тишиной, в церковном трепете, почти немая, прошептала:

– Здравствуйте! Здравствуй… Ваня!.. Ва-анечка!..

Но он, по обычаю, толком не разглядел и не расслышал меня. Конечно, я и не рассчитывала на какой бы там ни было, пусть даже самый скромный приём и сюрприз. Да и где ему – верзиле и великану с густыми и как смоль чёрными, курчаво вьющимися волосами, на меня, такую малышку-крупиночку, и взглянуть-то!

Впрочем, я как будто услышала, правда, несколько погодя, что он, вероятно, протянул что-то, что-то даже едва различимое, долгое и весьма значительное, только очень что-то тихое-тихое, чтобы, вероятно, слышно было одной только мне, – своё фирменное, всё примиряющее и многозначительно-пламенное: «Хм-хм». Так что у меня как будто даже что-то и шевельнулось. Однако я маленькая, у меня всё быть может.

Я и в самом деле не слишком вышла ростом. Но нечего делать: заняв своё укромное положение (а я люблю, надо сказать, всяческие уголки да потайные места), и памятуя в душе, и предвкушая заранее долгожданную «встречу» со своею чудо-природою, я, как в праздник, ехала совсем тихая и затаённая, да с весной на сердце.

– Я вот когда на ярмарку катила третьего дня, Ванечка, – всё лепетала неугомонная (уф-ф, окаянная! И моё словечко-то не преминула использовать! Моё исконное, законное имя воспроизвести!). – И вот, Ванечка (уф-ф!), я и подумала: а почему бы мне взять не чёрные, не синие, а вот, скажем, к примеру, светло-малиновые или с рыжевинкой какие брючки? А? Как думаешь? Ныне модно стало выделяться-то!

– Хм, хм, хм, хм, – вторил ей мой любезный Ванюша.

Актриса болтала без умолку. «И чего ей так всё стрекочется-то?» – частенько подумывала я. Ведь вот в молчании самые великие вещи и происходят! В нём несравненно больше преимуществ: сидишь тихо, скромно в машинке, да и, вообще, все счастливы. Воздух напоён чуть ли не гармонией с кузовом. Так ещё немного – и зазвучит где-то что-то глубокое: в ушках ли, в голове ли, под лопатками, не знаю где, толком не разберёшь! Только знаю, что обязательно зазвучит! И что-то очень-очень глубокое, таинственное и проникновенное! Какая-нибудь старинная сюита, пастораль или ария какая-нибудь из моего любимого Баха, к примеру. Тот-то – актриса! Испортит всё, одним словом!

Но и то правда, что я заметила ещё в своём драгоценном такую черту: то иногда закурит мой Ванюша, то вдруг, как закоренелый интеллигент, возьмёт – да и кивнёт, да и вдобавок наградит тебя этим одобряющие-благожелательным «гм-гм». Высокий, высокий человек!

– Выскочка этот мальчишка, – вырывала госпожа уж из другой оперы, – так вот, представь, Вано (она совсем начала забываться! Челюсти мои чуть уж было и не отвисли!). – Так вот, так вот возьмёт – да и настигнет меня! В самой гримёрке-то! И как при-и-и-жмё-ё-ёт, при-и-дви-инет к себе! Что, право, ну и держись! Ха-ха-ха, ха-ха-ха! – вдруг захохотала она во всю свою театральную прыть. Уф, и препротивная же всё-таки оказалась эта чертовка!

Я даже прочла про себя кой-какое заклинание, три раза сплюнула в её сторону и сильно так стукнула своей ладошкой (чуть не до искр!) по чему-то деревянному, что бы скорее это всё кончилось и чтоб уж совсем «не растерзать» моего Ивана руками этой свирепой тигрицы!

Кажется, подействовало. Во всяком случае, актриса сменила тему. Впрочем, то была опять «опасность».

– В четверг, когда я начальствовала над хором, мужским хором, надо сказать, – вновь ввернула она, – тоже один случай вышел. Смотрю я, хулиган один смотрит на меня, платочек вынимает, очочки свои потирает, а меня глазёнками-то маслянистыми своими то и дело буравит! Аж слёзы на нём показались! Да мало того – уже видно, и совсем не поёт!

– Хм, хм. Хм, хм… – слегка закурив, мой дорогой Ванечка нашёлся-таки, что и сюда достойно ответить.

Надо заявить, хотя и курение и не всегда способствует более гармоничному обмену веществ, здоровью да и всё такое, да и не мне вам тут всё подобное и расписывать. Однако если вскользь упомянуть о некоей, напротив, полезности курева, так вот она. А именно: курение освобождает человека от неприязненной обязанности угождать собеседнику в незамедлительности ответа, это – во-первых, а во-вторых и в главных же – это неотразимый факт того, что, дымя и выпуская беспощадные клубы дыма в противника, ты тем самым всегда остаёшься недоступный и неповерженный – на недостижимо-немыслимой и, если так можно даже высказать, на альпийской, что ли, высоте!..

III. Актриса В Зазеркалье. Лакомство

– Про сандалики помню ещё. Целая история вышла! Сократы, видно, какие-то стащили! – оговорилась далеко не близкая философии певица. – Как-то после концерта, скажу тебе, мой Ванечка, захожу я, вся разукрашенная и нарумяненная, во-о-от с такой охапкой букетов; счастливая, скажу тебе, ну прям как цветок одуванчик! Так захожу я, значит, в свою третью гримёрную, а там бац, хвать – моих сменных туфелек-то нету! А на улице зима! Снегу-то целый центнер навалило! И что бы ты мог подумать? Стоит там один такой мальчуган и в руках что-то держит, ворочает; смотрю – а там туфельки-то мои зимние, а он, подлец, их ручищами своими мнёт да ластится! Кот точно мартовский! В бантик завязал и мне с такой придворной улыбкой подаёт, будто Потёмкин Екатерине-царице, а румянец-то так и блестит у него во все стороны! Так и зовёт! Так и сияет! Так и хлещет! И паразит – фактурный ведь был! Ничего не скажешь. Бицепсы во какие!.. И, скажу я тебе, Иван Сергеевич, губки-то всё равно как у меня, как две клубниченки! Страстные! Да кто и удержится-то?.. А я вот и удержалась-таки! На второй день только ему свистнула, да он меня в киношку-то и сводил, увалень такой окаянный! Но ты, Вань, не слушай! Ты во сто миллиардов крат лучше! Так как ты за такой чумой не бегаешь! Девицам венки всякие не носишь! Но мне это нравится в тебе! Ты знал? О-о-о, но губки, кажется, и у тебя хороши! Ах, вот они и сейчас, смотри, как сияют! И тоже блестят так же, манят!.. О-о-о! Я, кажется, схожу с ума!.. Милый Ва-неч-ка-а!.. А погляди, какие у меня? А-а? А-а? Ну взгляни, взгляни хоть разочек в своего недоступного ангела?! Видишь? Видишь? Я хочу их сравнить! Ва-неч-ка-а!.. – И тут она совсем было первая круто к нему дёрнулась, повернулась, нагнулась, вытаращилась вся, точно змея при нападении, опрокинулась почти всем своим корпусом и, немыслимо бодрая и здоровенная, чуть уж было не налегла совсем впритык на моего доброго друга! Так что ещё минута – и – ей-ей – не удержалась бы! Лягнула!..

Однако так как наше «волшебное местечко» проходило сквозь то, где что-то шло резко над, а другое где совсем под гору (то вкривь, то наискосок, а то и вовсе по спирали), то во время одного довольно-таки такого крутого подъёма Иван (о умница мой!) так вдруг резко (и притом совсем даже естественно и непринуждённо) нет-нет – да и вырулил своим хорошеньким авто, своей наилегчайшею и сверкающе-чистоплотною машинкою с одного ужас как преопаснейшего утёса! Да так, что наша madam, сделав неожиданный перекат сперва в девяносто, а затем во сто восемьдесят и, быть может, даже во все двести семьдесят градусов к северу от местонахождения моего дорогого Ивана, и решительно и со всего размаху обратилась наконец в страну что ни на есть зазеркальную!.. Всей своей массой, всей, так сказать, неудержимой артистической уплотнённостью и со всей своею неимоверной и неизмеримой неудержимостью!..

А также при помощи таких природных сил, как притяжение и третий закона Ньютона, взяла – да и ринулась прямёхонько двумя своими ароматными клубниченками в открытое и огромное, точно крыло серебристой птицы, боковое зеркальце!.. Вследствие чего оставив за собою яркий, насыщенный, но не кровожадный след…

Рисунок на зеркальце изобразил чрезвычайно пёстрое и вверх распускающееся деревце с ароматными цветами-яблоками, а внизу в руках какой-то древней библейской госпожи висели туфельки, точь-в-точь такие, на которых некогда гуляла она одна-одинёшенька в иные чудные летние и зимние деньки.

И, тут же расцветая и шелестя всей своей шелковисто-нежной кроною, обратилась оно во что-то поистине ароматно-сказочное, а фантазийно доброе и спелое воображение наше подсказало нам, что это не что иное, как до боли знакомое всем и каждому чрезвычайно аппетитное и воздушно-лёгкое летнее чудо!..

– Мама, я тоже хочу такого мороженого! – пролепетал вдали чей-то очень счастливый звонкий детский голос. – Да!.. Это просто настоящее Лакомство!..

IV. Тет-а-тет с Иваном

Как это случилось? Одному богу известно!

Вернее сказать, сила притяжения моего сердца оказалась куда более деятельной, чем я её могла и предчувствовать. Возможно, то было само колдовство с моей уже стороны.

О! И как я обожаю истории без кровопролития! Скажем, нашу с Иваном и актрисою!

Она просто растворилась. Ушла в небытие. Или, лучше сказать, в страну зеркал. Кто знает, быть может, там, в совершенно иной реальности, она почувствует себя поистине счастливой. И наконец встретит свою настоящую любовь! И что-что – ну конечно, там у неё непременно отыщутся те украденные её сатрапами (и отнюдь не философами Сократами!) столь бесценные сандалии.

Философски неподкованные, однако зрительно заворожённые, мы так и засмотрелись на столь неслыханное исчезновение. Однако, очутившись совсем одни и наедине, почувствовали некое и как бы почти двойное облегчение. Он смотрел на меня, я на него. Наши глаза встретились.

Вернее, я бы очень этого хотела! В моём сердце, продолжительно измученном и тягостно переживающим за всякую мелочь, потихоньку начало расцветать тоже как будто некое «цветное дерево». И легче стало вопреки всему моментально!

Иван так же, так как человек был он вообще не лишённый всего человеческого, тотчас же вздохнул, выдохнул по исчезновении актрисы, да так и произнёс тихонько про себя (однако я всё же это услышала): «Эх, эх, эх… ох-ох-ох… ай-яй-яй-яй», – да на том и успокоился весь.

Устал, видно, человек. Не стал Ванечка мой выходить из машины и проводить расследований на месте: довольно было и этих душевных вздохов-выдохов. Да и дело у него было – вести меня в моё сладко-солнечное и в до боли бескрайнее ослепительно-синее море грёз и мечты!..

V. Тет-а-тет продолжается

Горы всё возвышались. Крутые склоны по краям дороги становились всё круче. А мои внутренности всё более и пламеннее наполнялись только что увиденными из окошка впечатлениями.

Иван вёл мерно и методично, как искусный наездник на каких-нибудь французских скачках. Впрочем, мы не торопились. За скрывающимся молчанием друг друга мы, точно после долгого перерыва на небе после толщи туч, ждали, наконец, когда же выглянет наше солнце!..

Его рот, его тонко очерченные и молчаливые губы, его ровные и очень блестящие зубы, как самые драгоценные на свете жемчужинки, сияли, его глаза-опалы, поблескивающие от внезапно приливных лучей солнца, сверкали всеми цветами на свете! Само же величество Солнце, то и дело стукающее теперь о стёкла и капот нашего маленького, но зато самого счастливого авто на всей планете, своими изящными и пышными лучами-стрелами, льющими во все пределы его внутреннего убранства, казалось, зазывало и призывно манило нас! Да и нет в мужчинах – о, верьте! – большей привлекательности и неслыханной повелительной красоты ума (и именно так!), как если бы ваш возлюбленный на минуту, хотя б на какое-нибудь там крошечное мгновение, восхищаясь и безоговорочно преклоняя перед вами все свои колена, а также держа розочку в руке (розу непременно!), нет-нет – да и умолк бы на минутку-другую! Прикрыл бы своё пусть высоко благородное, даже рыцарское забрало! Зато в ответ всё женское стало б ещё полнее! Всё Небесное и Чистое – ещё более воздушным, высоким и вообще привлекательным!..

Так или иначе, судьба мне преподнесла буквально исключение из правил. Я бы даже вот как сказала – «золотое сечение» изо всех мужчин на свете! И меня поймут дамы: экземпляр, скажу я вам, из самой что ни на есть «Красной книги»!.. Молчание и сердце рыцаря – что может быть легче и невесомее, чем этот попутный и призрачный ветер!..

И всё бы ничего, как вдруг Иван ни с того ни с сего взял бы да и запел:

 
Девочка поёт, с мальчиком играет,
В бубен бойко бьёт, время не считает!
И не страх, что уж Солнышко – за крышу,
Юбка к брючкам клёш – ничего не слышит!..
 

Представьте! Так вдруг взял и со всего размаха и брякнул! И хотя у него был пленительный, душу ласкающий и ничем не скованный романический тенорок, мне всё-таки решительно стало не по себе!

 
Летний хохолок к зимнему прибьётся!
Девочка-вьюнок ножками завьётся!
Вот лежу один, греются на взморье!
Ох-ох-ох-ох-ох, тяжкое, ох, горе!.. – продолжал он.
 

«Но как? Как он посмел! Милый Мой Ванечка!» – вырывалось и буквально клокотало из моей груди, точно из вулкана. – Ведь он решительно выдавал Нашу маленькую, но тайную Тайну!» – подумалось мне.

А ведь это песня НАШЕЙ ЛЮБВИ!

Я совсем вам забыла напомнить. Ведь то было ещё третьего года как. Да, да и да! Ещё по радио «Парижские лиры» в моде была эта песня, и её крутили тогда почти отовсюду. Сейчас же это был явно намёк на то, что я «молчаливая» и что он, дескать, «ничего не хочет слушать». Это равнодушие в высшей степени! И конечно, и бесспорно же – мужской эгоцентризм!.. Вот откуда корни берутся феминизма женского!

Я уже было хотела крепко-накрепко потрепать и ужалить его! Как вдруг совсем невдалеке, буквально в метре от нас, прямо перед самым нашим носом раздалась, точно дивная муха прошмыгнув изящными и разноцветными своими паутинками-крылышками, фантастическая и даже и вовсе гигантская по чувству и силе, но и не менее обволакивающая душу песенка:

А в Париже, а в Париже

Пыли меньше, больше жижи!.. – пел какой-то бродячий шарманщик.

О-о! О-о! Я помню, в тот год не было и вовсе ни одной пылинки! А было, напротив, так много дождя и влаги! И так много гирлянд и огней! Как было легко и свободно! А как здорово было кружиться и витать по столице всех самых эстетических щедрот мира! И такое, право, было раздолье!.. Ах, годы, годы…

Город был, точно в отместку всем, – пустынным, а потому гнуснейшим и неинтереснейшим местом на планете, самым что ни на есть плодородным, густым на впечатления и безотказно щедрым на всё новые и новые приятные запахи! И – даже так назову – благостно туманным! О-о! Такие запахи! Такие ароматы повсюду!

Тогда ещё все разгуливали в модных шляпках и пиджачках. А женщин брали под локоток. Да и вообще, как-то с ними были более уважительны! Тогда не было ничего обтягивающего и вульгарного. Мужья целовали своих жён в руку. Впрочем, они и вообще целовали женские ручки. А замужние-то были или нет – не уточнялось, да и вообще не оговаривалось. Дело случая. В общем, гуманное было время, я вам скажу!..

Мы недавно вернулись из далёкого турне. Иван был настолько молод и зелен, что это прямо-таки бросалось в глаза! Вот проходит девушка, и, казалось, она менее краснела и шарахалась от мужчин, чем от случайных прохожих (женского пола) мой Ваня.

Тогда у нас почти не было денег. Я ещё не поступила в офис к м-лль Ш-ль. А Ваня не приобрёл своего личного такси. Он лишь изредка ставил на скачки и изучал авто изнутри: проходил курсы, лежал и краснел от прикосновения к его животу даже от различных запчастей и прочих неодушевлённых механизмов. Ну и наоборот, впрочем.

В общем, у нас были случайные заработки. Я шила и продавала куклы малышам почти за бесценок. Ваня же надувал колёса и ставил на скачки. В этот раз у него была отменная удача. На ипподроме собралась куча народу, а он поставил на Рыжую морду, и та кляча из кляч, как ни было это странным, вдруг, представьте, одержала победу! Впрочем, после гонки тотчас замертво там же и упала, дождавшись последнего зрителя, дабы не краснеть уже прилюдно. И, помню, потом из неё сделали ну просто превосходную колбаску, а потом её раздали всем бедным деткам, и я тоже вот кусочком и угостилась.

А Париж – точно огромный и только что испечённый дымный пирог! Ах, как съесть его же хотелось целиком и полностью! Без остатку!

И вот идём мы, шлёпаем по лужам, а потом раз – слышим, – а в окошках-то эта чудо-песенка и заиграла! Зная о моих гастрономических настроениях, Ваня не стал долго раздумывать и дожидаться, а мигом и, считай, на своём бравом плече и руках донёс меня до самого этого «Шато»! Так назывался тогда не слишком дорогой ресторан для молодёжи в этом столь празднично-волшебном и сияющем мире!

Когда же мы вошли, распорядитель вежливо предложил нам сесть. Правда, места не были лучшими, и он указал нам на самый конец залы, возле умывальника. Однако и это место нам показалось лучшим на свете!

Тут неподалёку блестело окно, сверкала посуда, а в ушах и ушках звенела всё та же душу обволакивающая музыка! И хотя мы почти не знали по-французски, нас, влюблённых, казалось, понимала целая Вселенная!

Нам поднесли немного Мозельского, и мы тотчас же просияли. Нас будто заливало каким-то розовато-рыжим отблеском луны, его дыханием и голосом, таким редким и неизъяснимым, какой только и бывает разве один раз или, лучше, в первый и единственный раз по приезде далёких путешественников из северных стран в эти столь тёплые заграничные ночи-турне!..

Мы сидели, обнявшись. Иван тихонько напевал что-то на своём языке. Я на своём.

И пусть оба мы были иностранцы для других, пусть обоих нас сопровождала череда неудач и падений, но зато тем слаще и бесспорнее объединяло нас одно: это то, что мы были оба всегда и повсюду вместе! Нам попросту никого больше не нужно было. Мы одни составляли единство и схожесть всех наций, всех стран и даже целых мирозданий! Мы – единственное, что для нас на Земле было по-настоящему важно! Единое – вот к чему мы без доли лукавства могли стремиться, и стремились мы изо дня в день, везде и повсюду! Мы хотели исчезнуть в одном! А одно – воскреснуть в нас и расцвести чем-то поистине бесценным и недосягаемым!..

Но хватит философии! Скорей бокал вина! Мой Ваня, нимало не медля, наливал нам. Вино стремилось, вино журчало, жужжало, лилось! Вино, наконец, низвергалось целым фонтаном!

И вот к нам снова подошёл кельнер. Кажется, у него тоже в роду были немцы. Мы не знали, о чём он бачит, говорит то бишь. Но немец, видно, в нём крепко в корнях засел и решил почему-то именно сейчас прорваться. И почему-то странно ещё и то, что когда он заговорил, то на меня не обратил решительно никакого внимания!

– Ивань? Вы Ивань? – принёс голос слегка неуверенно и запинаясь, видимо, и я своей незаметностью и столь невеликим ростом несколько вогнала его в розовинку-краску, да и сам он, кельнер, конечно же, не мог не стыдиться происходящего недоразумения. – Ви, как видноо, пьянь!.. Но ви сидеть тут уже пять часов одинь, перед вами всего одна бутиль, но ви как будъ с кем-то говориль? Одинь на одинь? На вас уже тихонькъ жалутся людь. И если вашь закас и блюдь быть будь исчерпань, то мы просим, чтоб ви и ваш соседь немедлень…

Но, услышав и, кажется, раскусив весь намёк и умысел, мой Иван не стал долго дожидаться и витать в софистике, а тотчас же бросился, вскочил и за меня и вступился же:

– Я-я? Хм-хм. Да чёрт с вами! Разгадали, французы! Эк не укрыться-то от вас! Да, у меня есть, есть кой-что внутри! Да, да и да! И вашему брату и тыщу-то лет сего не понять! Кого-то слышу? Это я после войны таков. Но в обиду своего спутника-соседа вам, чёртовым немцам-французикам, не дам! Мало русский штык прорывался через Альпы, что ль! Мало ль мы вас, немцев, во всех войнах-то обратно восвояси в свои избёнки-то глиняные и замки невиданные загоняли-то?! Вот вам русского духу ещё! Ешьте! Вкусите! Вкушайте, ненасытные вы чёртовы сыны!.. – и, не успев сказать, он так завалил и расквасил не то французика, не то ли прочего иноземного подданного, что к нам подбежали ещё, и ещё двое, и ещё один в дверях и в форме кричал и тоже что-то на непонятном своём наречии (возможно, действие проходило и вовсе не в Париже, как знать!):

– Схватитъ! Задержатъ! Скрутитъ! Связатъ!

И как засвистит!.. И ка-а-ак заорё-ё-ёт во всю свою безумную прыть! Во всё своё, так сказать, ненасытное иноземное начало!..

О мой герой! Мой Небесный Ваня-Ванечка! Никогда-никогда этого я не забуду!.. КАК ОН ЗА МЕНЯ ВСТУПИЛСЯ ТОГДА!..

Потом же случилась и ещё одна история (не буду её описывать), ставшая причиной и уже последующих дней-лет нашей разлуки и вообще нашей мимолётно-тысячелетней высылке и одной сплошной чёрно-белой и непредвиденной друг от друга эмиграции…

И вот наконец мы встретились! И снова и теперь ВМЕСТЕ – и уж теперь НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ!..