Текст книги "И уплывают пароходы, и остаются берега"

5

После дождя остров словно бы вымер.

Савоня, подставив спину проглянувшему солнцу, давая просохнуть рубахе, в одиночестве сидит у раскурочного места, излюбленного им потому, что отсюда далеко видать, а главное, можно курить сколько хочешь. Мокрые, потемневшие срубы церквей тоже курятся парком, а над их верхами снова как ни в чем не бывало кружат и гомонят невесть откуда налетевшие чайки.

Из раскрытых окон дебаркадерного ресторана доносится обеденный гомон, слышно, как буфетная радиола выкрикивает на чужом картавом языке. Из-за дождя за столики сегодня засели рано, не дождавшись, пока объявят обед на самом теплоходе.

Савоня, не любивший безлюдья, безо всякой нужды выкуривает еще одну «северинку» и наконец решает сходить к яме посмотреть, много ли натекло туда воды. Идет мимо дебаркадера, стараясь не глядеть на ресторанные окна, откуда ветер накатывает волны кухонных ароматов.

– Эй, батя! – окликает его кто-то.

Савоня оборачивается и видит в окне парня в голубой куртке.

– З-зайди на минутку.

Савоня кивает, но сперва все же идет к яме. Выдерживает характер. И лишь после того сворачивает на лавы, обтирает пучком травы спецовочные фэзэушные ботинки и поднимается на второй этаж. Там он останавливается в коридоре и глядит в обеденный зал, выискивая парня.

Ресторан битком набит сбежавшимся по случаю дождя народом. Распаренная официантка Зойка, разгоняя слоистый табачный дым, курсирует с подносом между камбузом и обедающими туристами. Посреди зала, сдвинув сразу несколько столиков, шумно, с тостами и взрывами белозубого хохота, обедают те самые усатые певцы и танцоры, что плясали на погосте.

 
Ай дала, ай дала, дала да… —
 

напевает перед бегущей по проходу Зойкой один из артистов и, вращая желтыми глазными яблоками, прихлопывает в ладони.

– Да нуте вас! – увертывается с подносом Зойка. – Щи опрокинете.

За соседним столиком дама-бабушка и Вовик-землепроходец в компании мужчины с доминошной коробкой в нагрудном пижамном кармане лакомились кефиром. Вовик дует в свой стакан, выбрызгивая оттуда белые пузыри, бабушка шлепает его по руке и вытирает нос бумажной салфеткой.

Савоня обшаривает глазами дальние углы, но парень в голубой куртке оказывается совсем рядом, за столиком у распахнутого окна. Он что-то рассказывает своим приятелям, мешая самому себе поминутным смехом, во время которого оцепенело замирает и прикладывает руку к сердцу. Сидящая рядом с ним круглолицая, раскрасневшаяся туристочка с высоким начесом огненно-рыжих волос смущенно смигивает черными кукольными ресницами и прячет подбородок в толстый ворот белого свитера.

– Дима, не ври, не ври! – запальчиво выкрикивает она. – Не так все было!

Дима еще что-то выдает, туристочка накидывается на него, розовыми кулачками колотит по голубой спине.

– Все, все, Шурочка! – со смехом уклоняется Дима. – Ну сказал, не б-буду!

– Болтун!

– Все! М-мир – дружба! Мир – дружба!

Дима выстреливает из окна окурком, отмахивает чуб-крылышко и подтягивает к себе пивную кружку.

По другому боку рыжей туристочки пристроился густобровый паренек с набегающей на толстые очки всклокоченной мокрой челкой, – тоже в свитере, но только в малиновом, с желтой росшивью по груди. Паренек двумя пальцами с золотым колечком подносит ко рту тонкую сигаретину, тянется к ней сложенными в трубочку пухлыми губами, как-то так старательно обжимает желтый бумажный мундштук, вдумчиво тянет и, подержав в себе дым, тоже вдумчиво выпускает, целясь струей в подвешенную над головой люстру.

Остальные двое сидят к Савоне спиной, и он видит только их затылки. Один с аккуратным пробором до самой макушки, на которой угнездился неприглаженный петушок, и все называют этого, с петушком, по фамилии – Несветский. Затылок его соседа оброс цыганистыми завитками, набегающими на белый кантик синей футболки. Этот кучерявый, которого в разговоре тоже величали Димой, время от времени шарит смуглой ухватистой рукой по гитарному грифу и, клонясь к нему и прислушиваясь, что-то тихо и неразборчиво подрынькивает.

Савоня долго стоит в коридорчике перед ресторанной дверью, ждет, когда его заметят, и Дима в голубой куртке наконец натыкается на него глазами и нетерпеливо и обрадованно машет ему рукой.

– Давай, бать, с-сюда!

Савоня еще у порога стаскивает картуз, приглаживает волосы и, стараясь не топать, с опаской поглядывая на грудастую, опутанную по шее тремя рядами мониста буфетчицу, пробирается меж столиков тесными проходами.

– Ты куда, бать, з-запропал? – удивляется Дима-маленький.

– Куда ж мне пропадать? Пропадать некуда. В сенях и стоял.

– Понимаешь, р-разговор один есть.

– Дак и вот он я! – приободряется Савоня.

– Тут такое д-дело. – Выжимая из себя застрявшее слово, Дима-маленький трудно мигает веками. – Теплоход до утра никуда не пойдет, что-то там поломалось, п-понял?

– Отчего ж не понять, – смеется Савоня, переминаясь. – Ежели поломался, куда плыть, ясное дело.

Дима-маленький ловит Савоню за пуговицу на рубахе, притягивает к себе.

– Сколько дней плывем – то нельзя, это нельзя… Охота костерчик попалить. На воде, п-понял?

– Известное дело!

– А у тебя, говорят, лодка есть…

– На воде живем, как не быть! – еще больше оживляется Савоня.

– Значит, с-сорганизуешь?

– Это завсегда можем предоставить, – переминается Савоня, удерживаемый за пуговицу.

– А уху заделаем, как думаешь? – спрашивает другой Дима – Дима-большой.

Он поворачивает к Савоне крупное скуластое лицо в редких оспинах.

– Дак и уху… – соглашается Савоня. – Третьего дня я тут в одном месте сетки покидал, может, чего и зацепилось…

– Давай, бать, уважь, – удовлетворяется ответом Дима-большой и снова свешивает смоляной чуб над гитарным грифом.

– Ой, поехали, поехали, мальчики! – Рыжая Шурочка нетерпеливо топочет под столом каблучками. – Рит, едем, да?

Очкастый паренек выпускает дым, неопределенно пожимает плечами, и Савоня только теперь догадывается, что это вовсе и не парень, а так чудно обстриженная девица.

– Это же чудо как здорово! – ликует Шурочка. – Несветский!

Кругленький, розовощекий, расположенный к ранней полноте Несветский, одетый в хороший серый пиджак с галстуком, устремляет взгляд за окно, изучает низко бегущие облака. На его аккуратной макушке настороженно вздрагивает петушок.

 
Телепатия, ух, телепатия,
У меня к тебе антипатия… —
 

насмешливо напевает Дима-большой и, оборвав пение, хлопает Несветского по округло-женственной спине.

– Брось, кибернетик, умно задумываться! Дамы же просят!

– Поехали, поехали! – снова стучит каблучками Шурочка.

– Да, но я договорился с капитаном насчет радиограммы.

 
У меня к тебе чувство скверное
Неспроста вызревало, наверное, —
 

морщится Дима-большой. – По маме соскучился?

– Не в том дело…

– Все, бать, з-заррубили! – объявляет Дима-маленький и отпускает Савонину пуговицу. – П-пива хочешь?

– Это можно… – расплывается Савоня.

– Тяни! И давай волоки сюда лодку.

Савоня стоя выпивает кружку, в поклоне благодарит и, зажав картуз под мышкой, спешит к выходу.

– Опять ты тут? – фыркнула ему вслед буфетчица, и от ее окрика Савоня втягивает голову.

6

Разлатую, заляпанную смолой Савонину посудину покачивает на вялой обессиленной волне в заводине позади дебаркадера. От нее тянет рогожным духом слежалой осоки, устилающей днище. Савоня, уперев весло по внешнему борту, удерживает лодку у скользких зеленых свай настила. На нем просторный, с чужого плеча, флотский бушлат с отвернутыми обшлагами и неполным комплектом латунных пуговиц, недостаток которых восполнен разнокалиберными пуговицами из гражданского обихода. Бушлат этот вместе с прочими пожитками – гаечными ключами, подобранными на берегу бутылками, мережами и большим закопченным ведром – хранился в носовом отсеке, запиравшемся на щеколду.

Оба Димы спрыгивают в лодку, принимают рюкзак с провизией, закупленной в буфете, гитару, плащи, ловят взвизгивающую Шурочку, переносят голенастую Риту в коротких, выше колен, наутюженных брючках.

– А она выдержит? – опасливо спрашивает Рита, опускаясь на скамейку.

– Не боись, подруга! – ободряет ее Дима-большой. – Морские медленные воды не то что рельсы в два ряда, верно, бать?

– Не-е! – подтверждает Савоня. – Лодка сухая, не течет. Я на ней по пятнадцать человек катал!

Последним с теплохода приходит Несветский в куцем плащике и темных очках, и Савоня, оттолкнув лодку, дергает пусковой шнур. Мотор бесстрастно отмалчивается, наконец, будто огрызнувшись на донимавшего его хозяина, сердито взгыркивает.

– Ой, обождите, обождите, – спохватывается Шурочка. – Вон Гойя Надцатый идет. – И, приставив ладошки ко рту, кричит: – Гоша! Гоша!

От погоста к дебаркадеру спускается по тропинке уже знакомый Савоне бородатый художник в белой панаме с желтым плоским сундучком через плечо. Он то и дело останавливается и, прикладывая ладошку к глазам, подолгу глядит на отдалившиеся силуэты погоста.

– А каракатица да задом пятится, – усмехается Дима-большой.

– Гоша! – кричит Шурочка. – Ну скорей же!

Гойя Надцатый наконец улавливает окрики, и Савоня снова подправляет лодку к мосткам.

– Ты где делся? – кричит Дима-маленький.

– Да так, ходил все… – Промокшая панама свисает на глаза Гойи Надцатого увядшим безвольным лопухом. – Пописал немного…

– Ты что, еще не обедал?

– Да вот собираюсь…

– Брось, не ходи. Там одни щи. Имеется шанец ухи похлебать, п-понял?

– Ой, Гошенька, поедем!

– А как же теплоход?

– А ты чего, не знаешь? Ночевать будем.

– А в чем дело?

– Вызывают аварийный катер из Петрозаводска. У тебя есть г-гроши?

– Да найдутся… – Гойя Надцатый готовно копается в тесных карманах узких и мокрых техасских штанов.

– Давай дуй в буфет, бери бутылку и поехали.

– А не помешаю?

– Брось в-выпендриваться. Давай рви за б-бутылкой. Мы ж на тебя не рассчитывали.

– Да, конечно… хорошо… – бормочет Гойя Надцатый, отдает этюдник и, по-верблюжьи отбрасывая в стороны широченные растопыренные кеды, шлепает по дощатому настилу к дебаркадеру. Возвращается он с пузатой бутылкой и полной панамой «Мишек на Севере», прыгает в лодку и, запыхавшись и радостно светясь, приседает на корточки против Савони.

– Ш-шампанское! – разочарованно изумляется Дима-маленький. – Пижон!

– Гоша, вы умница! – заступается Шурочка. – И идите ко мне, вам там неудобно.

Дима-большой отбирает у Гойи бутылку, которую тот все еще прижимает к груди, встряхивает и разглядывает против солнца.

– Вода, вода, кругом вода-а… – насмешливо тянет он. – Ладно, на похмелку сойдет.

После нескольких рывков шнура мотор резво взвывает, и за кормой закипает коричневая от донного ила вода. Лодка, прошивая камыши, рвется от берега, лихо огибает причаленный к дебаркадеру теплоход, выбегает на вольную Онегу. Под высоко вскинутым носом хлестко плещет в днище встречная волна.

– Нынче ветерок! – Глаза Савони счастливо слезятся в сощуренных красноватых веках. Он надвигает поплотнее мичманку, пристегивает ее околышным ремешком и прибавляет газу. Лодка послушно рвется вперед, налетает на волны всем брюхом, разваливая их на обе стороны. Ветер тонким сверлом принимается сверлить уши, и все отворачивают воротники и натягивают капюшоны.

– Мухой будем! – смеется Савоня и, заметив, как Рита обхватывает руку Несветского, кричит: – Ты, милая, не бойся! То ли это волна? По такой волне у нас бабы сено с лугов возят. Копну нашвыряют и поше-ел!

За рулем он по-детски возбужден и непоседлив, высматривая и выверяя дорогу, склоняется то к правому, то к левому борту. Корма под ним осела вровень с волнами, и кажется, будто сидит он вовсе не в лодке, а на гребне кипящего буруна, взбитого винтом.

– Всю жизнь на воде, дак! Это теперь все с моторами. А допрежь того не знавали-и! Под парусом бегали, а то больше на весельках, на весельках! – Савоня, пересиливая рев двигателя и всхлипы волн, выкрикивает слова с азартным оживление-ем, и в его неухоженной щетине взблескивают водяные брызги. – Я еще в мальцах бегал, дак, бывало, в праздники… Как вдарят в колокола, как почнут дилибомкать! На Спас-острове себе, в Усть-Яндоме себе колоколят! Да в Типиницах, да на Волкострове! Звону на всю Онегу! Ветер не ветер – и оттуда на звон плывут, и отсюдова! Целыми деревнями. Из гостей да в гости!

Савоня наклоняется над бортом, глядит куда-то поверх волн и, поправив лодку чуть левее, пропускает мимо легкий белый катерок.

– А то ежели свадьба, – продолжает выкрикивать он. – Этим и вовсе волна нипочем! В одной лодке жених с невестою да с дружками, во второй сваты, а уж опосля еще лодок восемь – десять, сколь увяжутся. Гармошки ревут, а лодки все изукрашены, весла лентами повиты! Другой раз вот как волна взыграет, а бабы-девки знай себя олялешкают да еще и поплясать норовят на волне-то! Я и сам так-от женился. Из Типиниц бабу свою привез.

От лодочного носа вдоль обоих бортов, будто крылья, взметываются пенистые хлопья, радугой вспыхивает пронизанная внезапным солнцем водяная пыль. Берег с дебаркадером и белым теплоходом быстро отдаляется, вот и совсем истаивает, и только шпили церквей все еще бегут по волнам.

Прямо по курсу неожиданно встает белая громада теплохода. Судно, погуркивая дизелями, источая из камбуза запах жареного лука, величаво проходит совсем близко от лодки, и становится слышно, как облепившие борта туристы поют дружным многопалубным хором «Долго будет Карелия сниться». Савоня кладет руль круто налево, облетает теплоход с кормы и, поравнявшись с носовыми иллюминаторами, ведет лодку метрах в десяти от борта. С теплоходного мостика раздается рупорный окрик:

– Эй, в лодке! Не балуй! Отваливай, отваливай!

– Это ты, Яковлевич? – радостно узнает голос Савоня.

– А-а! Привет! – отвечает рупор. – Кто там у причала?

– «Сусанин!» «Сусанин» стоит! – кричит в ладони Савоня. – Поломался, ночевать остается!

– Что там у них?

– Не знаю! За аварийным катером в Петрозаводск послали!

– Что они, сами не могут, что ли?

Туристы тоже что-то кричат лодке, машут руками, целятся фотоаппаратами.

Дима-большой, набрав из Гойиной панамы горсть конфет, бросает на палубу теплохода. Конфеты осыпают толпу, шлепают о борт, недолетевшие падают в воду. На палубе поднимается визг, смех, суматоха.

– Кинь еще! – просят на теплоходе.

Дима-большой начинает метать поштучно, выцеливая девчат.

– Давай сюда!

– Кинь нам!

– А пиво б-будет? – кричит Дима-маленький.

– Чего? Громче!

– Пиво, говорю!

– Не-ту!

– Не зажимай! Бросьте пару бутылок!

– Правда, нету! Все попили!

– Эй, рыжая! Давай ныряй к нам!

– У вас своя есть рыжая!

– Еще одну надо! У нас н-недочет!

– Перебьешься! – хохочут теплоходные девчата.

– Ладно, п-попадись только!

– Чего-чего?!

– Попадись, говорю, м-мокрохвостая!

– Полегче на поворотах!

В Диму-маленького летит огрызок яблока, потом на палубе кто-то выкрикивает «три-четыре», и множество голосов сразу подхватывает:

 
Не хочу я каши манной,
Мама, я хочу домой!
 

Теплоход нетерпеливо дудит и прибавляет ходу, и на палубе снова, на этот раз с протяжкой, взлетает:

 
Ма-ма, я хочу домо-о-ой!
 

Дима-маленький вскакивает на носовую деку, корчит ответно рожицу и, заложив в рот пальцы, разбойно свистит. Лодку подбрасывает на разбежавшихся от корабельного носа ухабистых усах, Дима-маленький кубарем летит на Диму-большого, и Савоня отворачивает моторку и возвращается к прежнему курсу.

– Иван Яковлевич пошел! – говорит он уважительно, оглядываясь на теплоход. – Хо-ороший капитан!

Налетает чайка, первозданно-чистая, стремительная каждым обдутым, плотно пригнанным пером. Птица борется с ветром и, держась почти над самой кромкой, деловито заглядывает в лодку. Под ее брюшком видны кулачками сжатые лапки.

– Какая хорошенькая! – умиляется Шурочка, разглядывая дикую и доверчивую птицу. – Никогда не видела так близко!

– Смотрите, у нее на лапке кольцо! – замечает Гойя Надцатый.

– Ой, правда! Она ручная, да? Мальчики, дайте ей что-нибудь!

– Сейчас д-дадим… – отзывается сидящий в лодочном мысу Дима-маленький.

Неожиданно, так что все вздрагивают, раздается громкий хлопок, мимо чайки пролетает что-то белое и, описав дугу, падает в волны. Чайка опрокидывается на крыло и летит прочь в красивом планирующем вираже. Все оборачиваются на звук и видят Диму-маленького с дымящейся бутылкой шампанского.

– Промазал, п-падла! – хохочет он, сверкая вставным золотым зубом.

– Зачем же ты спугнул? – обижается Шурочка. – Она так хорошо за нами летела.

– Еще прилетит. Тут их д-дополна. – Дима-маленький достает из-за пазухи «уведенный» из ресторана стакан и отливает в него пенно побежавшее вино. – На-ка лучше, старуха, хватани.

– Да ну тебя.

– Чё ты? Чё тыришься? Я ж ее не убивал?

– Давайте, правда, выпьем! – соглашается Рита. – Я вся закоченела.

– Вот это разговор! – одобряет Дима-маленький и передает Рите стакан. – Дайте ей конфетку.

– Давайте знаете что? – говорит Рита. – Давайте за Ладожское озеро!

– Онежское, – вежливо поправляет Гойя Надцатый.

– Разве? – Рита конфузливо прикрывает рот ладошкой. – Я их всегда путаю. Еще в школе никак не могла запомнить – Ладожское, Онежское…

– Дак что ж тут запоминать! – смеется Савоня. – Это вот и есть Онежское! А Ладога эвон где! – Он машет рукой за корму. – Ладога к Ленинграду. Мы там в блокаду с батареей под Осинцовцем стояли! Ой и дела были!

Бутылка пошла по рукам, досталось немного и Савоне.

– За рулем много н-нельзя! – кричит ему Дима-маленький. – А то на пароход налетишь!

– А и веселый парень! – смеется в ответ Савоня и закусывает непривычное питье папироской.

– Мальчики, мальчики! – оживляется Шурочка. – У меня есть идея!

– То есть?

– Давайте напишем записку и бросим в этой бутылке в воду!

– К-какую записку?

– Как – какую? Кто-нибудь найдет и узнает, что мы здесь были.

– Фи! Кому нужна твоя записка!

– Ничего вы не понимаете! Это же интересно!

– Лучше сдать в б-буфет, – хохочет Дима-маленький.

– Что ты, Димка, все со своим буфетом? Буфет, буфет! Несчастный, помрешь, и ничего от тебя не останется.

– Брехня! – регочет Дима-маленький. – У меня зуб золотой. 3-зуб останется. Найдут и скажут, во парень был! С фиксой!

Все смеются.

– В прошлом году я была в Теберде, – говорит Рита. – Там берут с собой в горы кисти и тюбы с красками. На одном перевале вся скала исписана. Есть надписи даже тысяча восемьсот девяносто второго года. Какие-то Константин и Соня. Их ведь, наверно, давно уже и нет…

– Это что! – говорит Несветский. – Хотите хохму?

– Валяй!

– Это по Военно-Грузинской. Какой-то шутник в нише над самой дорогой пристроил человеческий череп, а под ним написал: «Я был таким, как вы, вы будете такими, как я. Счастливого пути!» Ничего, правда?

– Фу, какая мерзость! – зябко передергивает плечами Шурочка.

Слева начинает тянуться лесистый берег с белой кромкой прибоя. Сосны то подступают к самой воде, то, отдаляясь, сменяются полянами, кипящими нехоженой цветью. Дима-большой берет гитару и напевает расслабленным баском, как всегда с насмешливым оттенком:

 
Ангара и Кама, Енисей и тундра.
Не волнуйся, мама, мы туда, где трудно…
 

Лодка огибает острый каменистый мыс, отделяющий большую воду от какого-то залива, и все вдруг видят на берегу под вольно разметавшейся сосной островерхую избушку, похожую на здешние часовенки.

– Дак и приехали! – объявляет Савоня.

– Ой, какая славненькая избушечка, – хлопает в ладоши Шурочка. – Вы здесь живете?

– Не-е! Я там… – Савоня неопределенно машет в открытую Онегу. – Вы, робята, давайте вылазьте, теплинку распаляйте, обогрейтеся пока. А я сплаваю, погляжу сетки. Три дня стоят, может, и набежало чего-нито…

Все сходят на берег, а Савоня, проворно оттолкнув полегчавшую ладью, «мухой» уносится в глубину залива.

7

Избушка почти по самую крышу заросла кипреем.

Дима-маленький, первым добежавший до ее порога, распахивает дверь, подпертую колышком, и гости заглядывают в полусумрачную ее глубину. Виднеются составленные в углу весла, серый ворох сетей с берестяными поплавками. Перед единственным тусклым запаутиненным оконцем – грубо сколоченный стол и лавка. Дима-маленький срывает со стены пучок сухой земляники с темными запекшимися ягодами, пробует жевать.

– А ничо! – одобряет он. – Жить можно!

– Все, мальчики! – Шурочка со вздохом опускается на скамейку и расслабленно роняет руки себе на колени. – Остаюсь здесь и больше никуда-никуда не еду. Вымою полы, повешу на окно занавеску – сказка!

– И я! – подсаживается к ней Дима-маленький. – Ты, старуха, будешь прясть пряжу, а я буду закидывать вон тот н-невод, договорились?

– Нет, Димчик, я одна.

– Б-брезгуешь, да?

– Отвяжись!

– Ага! Все понятно: ты хочешь с Несветским!

– Ничего я не хочу.

– Но учти: Несветский не умеет закидывать невод. Он при галстуке. Через неделю он уморит тебя голодом и сам даст д-дубу, верно, кибернетик?

– Не говори, идя на рать… – парирует Несветский.

– Не ссорьтесь, мальчики. Я не останусь: я совсем забыла, что скоро кончаются каникулы. Идемте лучше собирать дрова.

Гости выходят наружу.

Гойя Надцатый, перекинув через плечо лямку своего сундучка и нахлобучив панаму, отправляется на мыс. У его ног бежит низкое солнце. Оно уже пало на воду и омочило ободок. Далекий пароходик, волоча дым, отважно врезается в правый бок светила и расплавляется в нем, будто в жарком печном устье. И только дым от него все еще волочится по горизонту. Все разбредаются по берегу.

Шурочка об руку с Димой-большим идет собирать плавун, выброшенный волнами, а Рита, грациозно, по-лосиному перешагивая через валуны, в паре с Несветским у края леса лакомятся земляникой.

– У нее очень красивые ноги, – замечает Шурочка. – Обрати внимание.

– Уже обратил.

– Нет, правда.

– Поэтому она не надевает юбок?

– А что, шорты ей очень к лицу.

– Не к лицу, а к заду.

– Болтун! Не будь я такая толстая, я бы тоже носила.

– А почему ее не едят комары?

– Кого, Риту? Ты о ней говоришь так, будто она тебе не нравится.

– Не люблю задумчивых дур.

– Почему же дура? Она учится на инъязке и знает французский.

– Подумаешь!

– Ну хорошо, а я? Тоже дура?

– Нет, Шурок, ты баба компанейская. Мы сегодня с тобой столкуемся, ага?

– Не болтай и подними вот это колесо. Как по-твоему, что это такое?

– Это от прялки. У моей бабки в Тюмени тоже была такая.

– А я думала, корабельный штурвал. И вот эту дощечку тоже возьми.

Присмиревшие в завалине волны с легким стеклянным звоном накатываются на зализанные валуны – восемь ровных, один в один валов, каждый увенчанный солнечной чешуйкой. И лишь девятый набегает покруче, пошумней, с белым барашком на хребтине. Этот девятый дальше других взлетает на камни и, уходя, оставляет среди них пенные живые озерки. Волны несут с собой крепкий смолистый запах неведомых островов, рассыпанных где-то за окоемом, по ту сторону солнца, пахнет от них рыбьими косяками, пресным духом большой воды, а еще древесным тленом, умершими деревьями, останки коих, выброшенные непогодой, белесые, омытые, тут и там виднеются среди прибрежных камней. Встречаются и следы крушений – смоляные доски карбасных днищ, обломки весел и матч с истлевшими канатами, и следы разрушенных безвестных очагов – невесомые кружевные плахи наличников, бревна раскатанных срубов и прочие печальные останки человеческого бренного бытия.

Вскоре под сосной на месте старого очага уже пылал большой и жаркий костер.

В заливе слышится частый стукоток мотора, потом становится видно, как из-за горбатых островков, поросших березняком, выныривает Савонина пирога, черной жужелицей скачет по волнам, а вскоре и сам Савоня, по-утиному раскачиваясь, припадая на правую ногу, появляется на тропе с закопченным ведерком.

– Привез, привез, – еще с полдороги обнадеживает он праздничным голосом. – Как не уважить!

У костра он опрокидывает ведро, и несколько лещей, чавкая жабрами и пуская кровяные пузыри, вместе с мокрой осокой вываливаются на траву.

– Бедняжечки! – Шурочка приседает перед ними, сострадательно трогает пальчиком золотые выпученные глаза. Лещи топорщат плавники, бьют хвостами, и Шурочка боязливо убирает руку.

– Хотел вам сижка уважить, – смеется Савоня. – Ан нет, не попался, однако. Усигал сижок! То ли парохода бойчее стали ходить, керосин пущать… А уж и было его, разлюбезного!

Он идет с ведром за водой, потом выбивает из вороха дров дощечку, отходит в сторону и, попыхивая «северинкой», морщась и роняя слезу от папиросного дыма, складничком принимается чистить еще живую рыбу. Делает он это с вдохновенной сноровкой, приговаривая и пошучивая, должно быть и сам получая удовольствие от этих приготовлений.

Прогоревший было костер раскочегаривают снова. Кидают на угли найденный на берегу выброшенный волнами могильный крест-восьмерик, связанный из сосновых комлей. Крест сразу же занимается дымным смолистым огнем. Его обкладывают корягами, обломками досок, оконными ставнями, сверху бросают какое-то корытце с поржавевшими колечками по четырем углам, на боковых стенках которого еще виднеется обветшалая, трухлявистая резьба, изображающая рыбок.

– Хе, какой корабель попался! – щурится Савоня, глядя, как резные рыбки, объятые огнем, шевелятся и корчатся, как живые. – Когда-нито малец в ем качался, начинал свое плавание. Дак и вырос, поди, давно! Сколь годов зыбку-то по Онеге носило. А может, и крест тоже его…

Савоня уходит к заливу, споласкивает там нарезанные куски рыбы, достает запрятанные в лодке соль, луковицу, и вскоре ведерко, пристроенное у края костра, уже побулькивает и дымит дразнящим рыбным парком.

Корытце налилось бегучим малиновым жаром, резные рыбы коробятся в судорогах, отстают от стенок, кучеряво закручиваются и осыпаются тонко звенящими углями. Пламя вскидывается с жадным гудом и треском под нижние ветви сосны, и опаленная хвоя осыпается серыми хлопьями пепла.

– А и весело горит! – одобряет Савоня. – Кидайте, кидайте, ребята, грейтесь. Тут этого хламу куда с добром! Сколь по островам да по суземью хоромин трухлявится, совы живут… Раньше оно как? Раньше мужики кажинный год что-нито ладили. Дома ставили, гумна да баньки рубили. Не себе, так еще кому. Дело завсегда топору находилося. – Савоня черной щербатой ложкой зачерпывает жижицу, пробует, сварилась ли уха. – А теперь что ж… Теперь этого ничего не надобно. Не для кого ладить, дак… Наше, стариковское, теперь дело такое: запасай себе последнюю домовину и дожидайся своего часу. Одно лето попрыгал, ан другое, глядишь, и не доведется…

– П-помирать, б-батя, не надо, – говорит Дима-маленький, поигрывая хворостинкой, на конце которой пламенеет уголек.

– Это вам не надо. А нам не схошь, а придется. Онега теперь не наша. Теперь вам ею владеть. Какие дела вы тут на ей будете делать, с вас спрос. А мы свое уже все поделали на этом свете. И топором помахали, и государство сынами снабдили. Вон разъехались мои сыны, не схотели оставаться дома. Как скворухи из скворешни. Они сами по себе, а я сам по себе…

Савоня, глядя в булькающее ведерко, скорбно задумывается, хмурит надбровье, прихватывает верхней губой нижнюю, но тут же оживленно вскидывает голову:

– Дак и чего там! Теперь отцовским домом никто не живет! Это допрежь люди друг дружку держались, по лесам да по островам от миру прятались, куда поглуше. Жить старалися, штоб ничего не надобно было от прочего миру, ни синь-пороха… Дак и пошто порох, ежели без ружья, по три дюжины косачей на повети висело. Силками лавливали. Сами ткали, сами сапоги тачали. Одна соль не своя… Ну а теперь, ясное дело, не в лес бегут, а поближе к магазину. Дак я и сам, – смеется над собой Савоня, – старый да хромый, а вон куда из дому забежал! Ни к чему теперь островная жисть. И государству один нечет. Ни сосчитать нас, ни собрание какое устроить или кино… Глухари, мошники!

Савоня еще раз прихлебывает из ложки и отодвигает ведро от огня чуть в сторону.

– Так… Где вечерять желаете? Здеся или в избе?

– Мальчики, давайте здесь, на воздухе.

– Оно, конешно, вам на воздухе интереснее. Дак тади стол надобно выставить. Там у меня и миска гдей-то была. Только беда, ложек нету, одна-разъединая.

– У нас есть картонные стаканчики.

– Ну тади можно и кушать.

Кличут Гойю Надцатого. Тот молча протягивает руки к огню, потирает выпачканные мелками легкие долгопалые ладони. Взгляд у него далекий, отсутствующий, как у пророка, и видно, что весь он еще там, на берегу, где осталась его тренога.

Из избы выволакивают стол и лавку, ставят между костром и стеной сторожки, из камней и досок сооружают еще сиденья. Шурочка достает из рюкзака хлеб, полкраюхи сыру, стопку бумажных стаканчиков. Савоня щепкой поддевает ведерную дужку, на ходу обдувает днище и водружает ведро с ухой на середину столешницы. Все рассаживаются с тем нетерпеливым оживлением, которое всегда сопутствует еде под открытым небом.

– А вы что же? – спрашивает Савоню Шурочка, разливающая уху по стаканчикам, которых хватило и под водку.

– Кушайте, кушайте, – мнется в стороне Савоня, – я тут за теплинкой послежу.

– Давай, б-батя! – Дима-маленький выставляет три бутылки «Столичной». – Пропусти лампаду.

Савоня, поупорствовав для приличия, присаживается на краю скамьи рядом с Гойей Надцатым, вешает мичманку себе на колено, приглаживает волосы, сквозь остатки которых проглядывает младенчески розовый череп, и, пока Дима-маленький откручивает пробку и разливает всем по бумажным стаканчикам, сдержанно покашливает, делая вид, что осматривает кровлю сторожки. Тем временем Шурочка разливает уху и на обрывках газеты кладет перед каждым по куску рыбы.

– Ой, давайте, давайте! – торопит она. – Есть хочу – умираю!

Стукаются мягкими, гнущимися под пальцами стаканами, Савоня привстает, тоже тянется чокнуться: «Побудем живы, дак…» – выпивает свое степенно, с праздничной торжественностью.

Уха получилась хороша – крепка, навариста, с душистой янтарной пленочкой, и все набрасываются на нее с азартным упоением.

– А вы знаете, – неожиданно разговорилась Рита, платочком вытирая запотевшие очки, – я ведь чуть было не уехала рейсом «Москва – Астрахань».

– Перепутала теплоходы? – усмехается Дима-большой, обирающий мякоть с лещевой хребтины.

– И ничего я не перепутала. Просто не достала путевки. За два дня до меня последнюю продали.

– Суду все ясно.

– Предлагали на сентябрь. Но куда же я в сентябре? В сентябре занятия.

– А что в Астрахани?

– Как – что? Туда и обратно. Есть такой рейс. Пришлось, как видите, плыть совсем в другую сторону.

– А какая разница?

– Не загоришь, зиму будешь бегать бледной дурочкой.

– Бегать черной дурочкой лучше?

– Но в общем-то я ничего не потеряла. Здесь, оказывается, тоже неплохо. И потом, все на юг и на юг, ужас!

– К-кому добавки? – Дима-маленький, взявший на себя роль виночерпия, отшвыривает через плечо пустую бутылку и распечатывает новую. Шурочка тоже не забывает подливать юшки и оделять рыбьими ломтями, набитыми желтой икрой, похожей на пшеничную кашу.