Текст книги "Во субботу, день ненастный"

– Где служил-то парень? – спросил я через перегородку.

– А на Черном море. Сказывает, дюже красиво там. Целую сетку апельсинов привез…

– Повидал свет, стало быть.

– Да поглядел… В прошлом годи далеко плавали… Уж и забыла, в какую страну… Одну-то помню – Болгария. Это что все помидоры оттудова продают… А ту – вот запамятовала, какая это земля. Снегу, говорит, совсем не бывает. Теперь, слава богу, дома… Да скоро сахар начнут давать. За свеклу. Малому костюм надо справить, – быстро переключилась она на свои житейские заботы – вот уж верно: пока баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает. – Когдай-то он себе заработает, одно флотское на ем… За четыре-то года, поди, надоела казенная одежа…

– Зато девчатам нравится, – пошутил я, все еще стоя перед комодом.

– Да чтой-то не больно, гляжу я, с девчатами, живо отозвалась она, и была заметна в ее голосе озабоченность и даже недовольство. – Третью неделю, как приехал, а – дома и дома… Все свое радиво крутит, балаболку-то эту… Правда, вчора ходил кудай-то… Аж утром пришел… Выпимши…

«Наверно, трудно было оторвать от себя такую…» – еще раз полюбовался я фотографией на «Спидоле».

– …Он по радиву там служил. У ево это еще с мальства. Все, бывало, проволоки мотает и мотает… Теперь и не знаю, какую ему работу дадут тут… Тоже горюшко… Говорила, учись по отцову-то делу, уж на что лучше, каждому нужен…

– Это тоже нужная специальность.

– Да есть тут при районе радиво, дак туда бы…

– Радиоузел?

– Я не знаю… Кино объявляют да так чево… Посылала спросить, дак, говорит, нету таких местов, монтером только, по столбам лазить… А и по столбам что ж, ежели платют. Зато дома. И обстиран и обшит. Да и самой веселее. А то все одна и одна. В фэзэво учился – одна, да в армии четыре годочка… И старшая дочь пять лет как из дому. Жисть прошла – одна как палец. Я бы им и койку свою с периной отдала, – сказала она, пораздумав, имея в виду, должно быть, будущую невестку. – Живите. А мне теперь и на печке хорошо, таковская…

В сенях опять всполошилась курица, зашаркали ногами, послышались голоса.

– Ой, ктой-то еще идет, – хозяйка толкнула дверь навстречу.

– Можно к вам? – донеслось из глубины сеней. – Заходитя, заходитя, – с готовностью отозвалась хозяйка, отступая от двери.

Мне было видно из горницы, как неуклюже протиснулась в кухню сначала женщина в васильковом плаще, державшая впереди себя одноручную корзину, а за нею и бабка, закутанная шалью, – те самые, что вместе со мной дожидались самолета. Пока они входили, до меня докатились волны холодного воздуха и запах сырой одежды.

– Здрасьте вам, – устало, расслабленным голосом поздоровалась женщина в плаще. – Да зашли на дымок. Связались с этим самолетом, сами не рады. Попутной давно бы уехали.

^- Да и машины нынче небось не вот-то ходят, – тотчас сочувственно подхватила разговор хозяйка. – А у нас уже есть один человек, тоже дожидается… Да вы проходитя, проходитя, обогревайтеся, сейчас лавку ослобоню.

Звякнули ведра: хозяйка переставила их на пол.

– Гляжу я, что-то вродя знакомые будетя, – говорила она живо. – А где видела – не упомню.

– Да здешние мы. – Женщина достала из кармана плаща вчетверо заутюженный носовой платок, развернула его и принялась вытирать крупное и влажное лицо, помалиневевшее от уличного ненастья. – Цукановы мы, может, слыхали… На-ливайки по-уличному, – добавила она.

– Ну-те, ну-те… – задумалась хозяйка. – Это что возле сельпа?

– Ara, ara… Домик ошалеванный.

– Теперь признаю… Старичок еще у вас хроменький.

– Да старичка-то уже нету. Год как помер.

– Ай-я-я… Скажи на милость… – вежливо сокрушалась хозяйка. – Царство ему небесное. Или болел чем?

– И не болел, в голову что-то вступило. В одну минуту прибрался.

– Ай-я-я… Да вы садитеся. Да корзину-то поставьтя, чего ж ее держать, надержались небось… Узё-ё! – прикрикнула она на поросенка. – Куда принюхиваешься, демоненок, не про тебя положено.

– Хорошенький кабанчик, – похвалила гостья. – Тьфу, тьфу – не сглазить.

– Да завела, пока того есть будем, – сразу озаботилась хозяйка. – А и морока в зиму заводить.

– И не говорите, – понимающе согласилась Наливайка-младшая. Теперь она с бабкой сидела на лавке и не была видна мне из горницы. – Ни травиночки, ни крапивочки, знай вари. Да и выпустить некуда.

– Ой и правда! А без него нельзя.

– Нельзя-я! – убежденно протянула Наливайка-младшая.

– Да все собираюсь позвать слегчить, пока маленький. Я кабанчиков чтой-то больше люблю.

Женщины, едва познакомившись, повели беседу с тем доброжелательным и чутким вниманием друг к другу, которое и теперь еще кое-где водится по укромным заповедным деревням.

– Свинка хуже, – продолжала поддерживать разговор хозяйка. – Свинка в тело идет – дай гулять, не жрет, с боков спадает.

– Дак и огулять, вот тебе и выгода, – возразила Наливайка-младшая.

– Ну ее. Натерпелась я раз, дак зареклась маток заводить, – отмахнулась хозяйка. – Вот так-то годов пять назад усходилась свинья, ревет, закуту роет… Дай, думаю, огуляю. Поросятки как раз в цене были… Ну-те… Побегла я в правление. А мне: не могем. Да как же так? А очень, говорят, просто: свинья частная, а хряк колхозный. Не могем дозволить. Да что ж, говорю, с ним сделается, с хряком-то?

Женщины рассмеялись. Рассмеялся про себя и я.

– Ой, лихо мое! – оживилась хозяйка. – Побегла я в Кудиново, там, может, думаю, договорюсь… И там от ворот поворот.

– Да пол-литра взять бы, – засмеялась Наливайка-младшая.

– Брала я. Как же теперь без поллитры. Брала. А и магарыч не помог. Нельзя, и все тут. Строгое указание, говорит, такое дадено.

– А и правда, было тогда, – смешливым голосом подтвердила Наливайка-младшая. – Скот води, да в оба гляди, чтоб не заедаться.

– Свинье не до поросят, коли заживо палят, – вставляла бабка. Говорила она редко и всякий раз со строгостью, но женщины рассмеялись ее словам, и хозяйка продолжала вовсе весело:

– И смех и грех… Да уж со свояком уложили ее в телегу, морду веревкой обвязали да тишком, огородами свезли ее в Малаховку да там и окрутили по знакомству. Да и то сторож за воротами хвермы стоял, караулил, как бы кто не нагрянул. А я-то сама сижу в сторожке, жду, пока свадьба-то кончится, а сама как на угольях: вот набегут, вот прихватят. Чего доброго, свинью отберут. – Хозяйка машинально ковырнула в печи ухватом. – А теперь и разрешили, пожалуйста, да не хочу. Благо ее вести на ферму-то. Далеко… Ну ее, кабанчик спокойнее.

– А зачем вести? – сказала Наливайка-младшая. – Вести и не надо. Теперь на дому можно. Аким Ваныча позвать, он все и поделает.

– Да как же это он сам? – стыдливо рассмеялась хозяйка.

– У него все для этого. В чемоданчике носит.

– Ой, да что ж это мы про такое! – спохватилась хозяйка. – Человек у меня в горнице. Вот послушает-то…

Женщины поутихли, хозяйка зачем-то сходила в сени, вернулась и уже потом, поостыв и опять взяв уважительный тон, сказала:

– А вы, стало быть, дочка с мамашею. Гляжу, дюже похожие.

– Ага, с мамашею, – томно, прочувственно вздохнула Наливайка-младшая. – Да надумали съездить к Ване. К брату моему меньшенькому. Ваня-то наш теперь в городе живет. Пусть мама побудет, пока ноги ходят. Квартира у него хорошая, детей пока нет… Дак и пусть поживет до весны, до огородов.

– А я к своей никак не соберусь. К дочке-то, к дочке…

Тоже в городя, да больно далёко, аж на Урали.

– А наш тут, в области. Как отслужил действительную, побыл дома, поглядел и уехал. Не хочу и не хочу тут…

– Молчите… Не живут теперь молодые в семьях, – горестно подтвердила хозяйка. – Едут и едут, лишь бы со двора долой. Моя тоже: вербовка была на целину, заегозила: поеду и поеду. Подружки сговорилися, ну и она туды… Ни в какую. Чего, говорит, я тут сидеть буду. Молодость, говорит, моя проходит… Ну проводила. Платье ей в дорогу справила, кофточку шерстяную в городе на базаре по-дорогому взяла, туфли неодеванные положила… Из последнего собрала. Поехала. За Волгу кудай-то… А потом пишет в письме: чемоданчик украли.

– Да как же это? – ужаснулась Наливайка-младшая.

– А шут ее знает. Дура-то непужаная. Это они с матерью широкие, нос драть… Я так и охнулась: последние тряпьиш-ки!

– Да чего там говорить…

– А тут к весне прикатила ее подружка, здрасьте вам, отец-мать, радуйтесь: пуговки на пальто не застегаются… Нацелинничалась… Ой, лихо мое! Это ж она про ихний барак и порассказала. Ухажеры со всего степу около того бараку.

– Да уж известное дело…

– Правда, говорит, которые самостоятельные, с понятней, дак те и замуж потом берут, погулямши. И домик им дают отдельный. Да как же, ничего не видемши, узнаешь, который с понятней, а который с безобразней на уме?

– Нету, нету у молодых строгости, – поддакивала Наливайка-младшая.

– Ой и натерпелася я с этой целиной! Да опосля, слава те господи, человек попался, забрал ее из того бараку. Работали у них приезжие, колодцы рыли, да один и присватался.

– Так, так…

– На Урал к себе забрал. Хоть и татарин, а пишет, ничего, смирный, уважительный. Двое детишек уже. Обошлося, как камень с души… А теперь вот Витькя, не знаю… Пишет ему одна, смущает малого… Глядишь, тоже завеется.

– И-и, да и пусть еде-е-ет! – нараспев высказалась Наливайка-младшая. – Малый – не девка… Вон Ваня наш… Что ж, говорит, я тут буду. И пять лет пройдет – Ванька, и десять – все Ванька. Деревня она и есть деревня. В одном звании… И верно, уехал, дак и живет теперь. До помощника В окно я увидел Витьку. Он стоял, прислонясь спиной к палисаднику, засунув руки в карманы и растопырив локтями накинутый бушлат. Время от времени над его кудлатой головой взвивался дымок папироски.

Дождик, наверно, и вправду поутих, потому что заметно посветлело, и был теперь виден не только колодец под бугром, но и бурые чащобы камышей за ним и даже тот берег с окраинными домами заречной улицы. Только пахота на бугре за избами еще размыто синела.

По той стороне, полевой дорогой, мимо намокших, резко желтевших скирдов новинной соломы, плелась подвода, и было видно, как лошадь усердно мотала головой, помогая себе тащить телегу. Витька долго следил за нею, потому, должно быть, что ничего живого не попадалось на глаза и глядеть было не на что.

Глядел на телегу и я… Вдруг Витька обернулся и закивал мне, замахал рукой. Я было не понял, в чем дело, но тут и сам за разговорами на кухне, за шумом самовара услыхал глухой и ровный гул самолета.

В доме сразу все всполошились. Хозяйка прибежала с моим пальто, просохшим, с горячей подкладкой, потом побежала помогать Наливайкам, сама же подхватила корзину и потащила в сени.

– Ой, леший! Да что ж он так-то налетел, – приговаривала она. – Чаю не попили.

– И на том спасибо, – выходя, ссутулилась в низких дверях Наливайка-младшая. – Заходите когда…

– Да вы городами, городами бегите. Тут ближче…

Самолет, развернувшись над селом, серым кургузым саранчуком промелькнул за деревьями и пал где-то в поле.

Уже за сараем я торопливо сунул руку хозяйке, она, простоволосая, с откинутым на плечи платком, тревожно озабоченная тем, как бы мы не опоздали, неловко подала мне свою маленькую, неприятно жесткую и сухую руку и, приговаривая: «Вы уж извиняйтя… Заходитя…», – растроганная не расставанием с нами, а скорее самой процедурой прощания, стыдливо и смущенно завлажнела глазами. Я взял у Наливайки-младшей корзину с гусем, и мы пошлепали торопливым скользучим бежком по раскисшей огородной тропке – я, за мной Наливайка-младшая и уже за ней, растопырив руки, толсто закутанная бабка.

– Час вам добрый! – кричала вослед нам от сарая хозяйка. – Ох, лихо мое!

3

К самолету никто не опоздал: в полутемном железном чреве кабины уже сидели и лейтенант со своей попутчицей, оживленной предстоящим полетом, и гражданин с ревизорским портфелем, и те две девчонки в высоких копноподобных прическах. В овальную дверь было видно, как внизу, возле стремянки, покуривая и часто сплевывая, нарочито налегая на матерок, панибратничал с пилотами аэродромный диспетчер. Наливайки сели в конце на разных скамейках, и когда самолет взревел, задрожал всем телом и помчался, они, грузно припечатанные к сиденью, уставились друг на друга, окаменело переживая оторопь.

Сначала за окном струилась близкая трава, потом она незаметно отступила вниз, стала полем, самолет накренился, поворачивая, земля резко провалилась, и в этом провале, в буром разливе камышей оловянно заблестела кривулистая речонка. Мы летели над долиной Варакуши, ближе к левому ее косогору, и вскоре внизу поплыли четкие квадратики дворов. Я даже разглядел сруб колодца под кручей с нитками тропинок, веером протянувшихся от него к избам, и, мысленно пробежав по одной из них, отыскал по вялому, затухающему дымку над соломенной крышей Витькину избу. Разглядел и неубранную грядку капусты, и сарай, и ворошок хвороста во дворе…

А еще успел разглядеть черное пятно перед палисадником, и я догадался, что это все еще стоит на улице Витька. Мне показалось, что мелькнуло его запрокинутое лицо – светлое пятнышко на темном фоне бушлата: должно быть, он глядел на самолет. И то, как от соседнего дома отделилось красное и двинулось навстречу Витьке…

Самолет забирал все выше, и стало видно далеко окрест: неоглядно простирались ухоженные поля – зеленые и черные, с пятнами скирдов на взметах, с жирными полосами дорог, разумно обходивших овражки и кочковатые низины, пестрая россыпь коров мелкой галькой виднелась на яркой озими… Сама же деревня, вытянувшаяся двумя долгими улицами по обе стороны Варакуши, под конец смешалась и разбрелась домами, и это был уже сам райцентр. Я отыскал базарный майдан с белой церквушкой, заезжий дом рядом с нею, где провел четыре командировочные ночи, и розовый брусок школы по другую сторону площади в окружении серых безлистых садов. За школой широко белела вода местной Рицы в голых глинистых берегах. Своими очертаниями пруд походил на балалайку, основанием которой служила ровная грядка плотины, а грифом – втекавшая в него Варакуша. С высоты все это казалось ничтожно малым, игрушечным, каким-то воплощением суеты сует. И только сама земля с высоты становилась еще шире и беспредельней.

И опять в корзине забился и закричал гусь, и все повернули головы, обрадовались происшествию, снявшему тягостное напряжение полета, засмеялись, заговорили. Покраснев, деланно заулыбалась и Наливайка-младшая: ей было неловко, что она везла такую беспокойную ношу. На крик гуся высунулся из служебного отсека пилот, широколицый, густобровый, в лихой аэрофлотской фуражке с эмблемами.

– Это у кого такая веселая закуска? – спросил он, оглядывая пассажиров.

Все уставились на бабку.

– А ну, давай, старая, шуранем его за борт, – сказал летчик. – Эх и полетит!

– И ее заодно, чтоб знала место, – желчно буркнул гражданин с портфелем. – Совсем обнаглели…

Наливайка-младшая побагровела от смущения, маленькие глаза ее замигали, но бабка даже не повела бровью.

– Ничего, мать, – летчик блеснул белозубой улыбкой. – Давай действуй… Гусь – это штука!

Все рассмеялись, он подмигнул и захлопнул за собой дверь.

Под крылом пластались дымные космы тумана, и вскоре самолет нырнул точно в вату – во что-то белое и глухое…