Текст книги "Я всегда был одинок. Автобиографическая повесть"

Глава пятая

Здесь почти одни шахты, в которых добывали олово. Они были очень глубокие, но меня в них не пропускали, так как из всех парней я был малолетка. И я оставался наверху, занимаясь разной чепуховой работой: уборкой, как в общежитии, так и там, где ученики спускались в подземелье.

Я познакомился со сторожем, он привёл меня к себе домой, у которого пилил и колол дрова и т. д. И всё же основное время я находился в общежитии, где перезнакомился со всеми парнями, которые меня уважали, как самого младшего в группе. Но прожил я там недолго – месяца полтора, как меня вдруг обвинили в краже денег у одного из пацанов. Но я их не брал, а они указали на меня и сказали, что я вор. Меня выгнали из ремесленного училища и выписали справку о том, что я малолетка и меня не имеют права допускать в шахту.

Ещё когда я был дома, то по приезду тёти Веры, мать попросила её перешить отцовский железнодорожный китель мне на костюм, что она и сделала. Так вот, когда меня выгнали, то мне нужно было на что-то покупать еду, а денег – ни копейки. И я выменял свой костюм на продукты, и гадал, как мне уехать домой, ведь автомашины для поездки на вокзал не было. И вот мне сказали, что на Даросун идёт крытая брезентом грузовая машина. Меня посадили в кузов вместе с женщинами, которые тоже ехали со мной. На мне были холодные ботиночки, а на улице стояли сорокоградусные морозы, ведь шёл уже январь сорок второго. И надо было преодолеть триста с лишним километров пути. Первые десятки километров я ехал в кузове и дрожал от сильного холода, но сначала ехать было ещё терпимо, а затем стал замерзать совсем, и женщины это заметили:

– Бабы, а ведь парень может замёрзнуть? А в кабине шофёр сидит в валенках, – забормотали они и стали быстро стучать в кабину. Водитель остановил машину, вылез и спросил:

– Что случилось?

– Ребёнок замерзает, – ответили женщины и попросили – возьмите его в кабину.

Шофёр сжалился и велел мне пересесть в кабину. Когда я чуть живой перевалился через кузов и очутился на заснеженной земле, он видит, что я уже не могу ходить, и сказал:

– Так, вот тебе два ведра, иди и принеси воды, – и показал на колодец, который находился от машины в метрах двухстах – да бегом, а то мотор может замёрзнуть – добавил он. И я бегом помчался за водой, не чувствуя под собой ног.

Прежде чем зачерпнуть воды, мне пришлось разбить лёд, при этом боясь поскользнуться, чтобы не очутиться в ледяной воде. Когда с трудом я набрал два ведра, придавленный тяжестью ноши, я еле переступал озябшими вконец ногами.

– Ну, парень, прибавь шагу, а то радиатор замёрзнет, – закричал шофёр, и я опять побежал, чувствуя на спине выступивший пот.

– Молодец, а теперь ступай в кабинку, – сказал он, а сам вылил воду на землю. Тут я догадался, что он меня заставил специально бежать за водой, чтобы я разогрелся. Я залез в кабину, и мы поехали дальше. Здесь было теплее, чем в кузове и мы спокойно доехали до станции. Затем я сел в пригородный поезд и приехал домой. Мать, конечно, обрадовалась, но когда я разделся и сел за стол, она увидела, что на мне нет костюма, и спросила:

– А где костюм?

– Украли, – не задумываясь, соврал я, принимаясь за еду.

– Как украли? Почему за него ущерб не оплатил директор училища? – начала кричать мать. – Что это такое, там воруют, а ты не мог потребовать деньги.

– Аня, дай сыну хоть поесть, – вступилась за меня тётя Вера. – Да и костюм хотя бы новый был, а то из старого кителя, – с умным видом прибавила она.

– Ну и что, что со старого костюма! Но ведь был ещё хороший, – не унималась мать. А я вспомнил, как страдал от голода, как мёрз от холода, и на миг вдруг стало жалко себя. Не выдержал и заплакал, но потом быстро успокоился и сказал:

– А я поеду обратно и потребую у директора, пусть заплатит за него, – продолжал я беззастенчиво врать. Она же не знала, где находится ремесленное училище.

– Правильно сынок, поезжай и потребуй, чтобы они оплатили, – эти слова матери, произнесённые тоном спокойного утверждения, я запомнил на всю жизнь.

Я встал из-за стола, несколько бодрясь, оделся, она дала мне мелочь, чтобы я мог уехать пригородным поездом и, попрощавшись с тёткой и матерью, я вышел на улицу, при этом сам не зная куда ехать. Отец в это время был ещё на работе и, конечно, ничего про меня не знал. Я поспешил на вокзал. Однако сел не в пригородный поезд, а в пассажирский, шедший в сторону Читы. И сам не знаю, почему вдруг решил сойти на станции Яблоновой, где мы жили раньше.

На мне были те же ботиночки. Пошёл к старому другу Коляне, но дома его не оказалось, мне ответили, что он в школе – во второй смене. Недолго думая, я отправился в школу, в которой когда-то учился сам.

Хорошо, что я подоспел к перемене, и быстро нашёл Коляню. Мы обнялись, он сказал, чтобы я подождал его, так как осталось два урока, хотя уже близился вечер. Вот прозвенел звонок на урок. Я вышел в коридор и стал ждать конца урока, и тут один из классов вышел в коридор для занятий физкультурой, поскольку спортзала в школе не было.

Когда ребята построились почти во всю длину коридора, в этот момент к ним вышла учительница. И только собралась проводить занятие, как увидела меня, стоявшего в стороне около выхода.

– Молодой человек, будьте добры, выйдите на улицу и не мешайте нам, – вежливо попросила она и отвернулась, чтобы приступить к занятиям. Но я не сдвинулся с места.

– На улице большой мороз и я никуда не пойду, – ответил я.

– Как твоя фамилия? – строго спросила она.

– Прусякин! – соврал я, не моргнув и нагло улыбнулся.

Она повернулась ко мне спиной и пошла на второй этаж. Я тут же смекнул – сейчас приведёт директора. И не ошибся – через пару минут появился Виктор Иванович, который не раз выгонял меня из школы. Мне показался он постаревшим и пальцем резко поманил к себе, состроив нарочито злую мину. Это значит, чтобы я топал за ним. После короткого раздумья, я пошёл на второй этаж в кабинет директора.

– Ну что, молодец, всё продолжаешь дурака валять? – спросил он с кислой улыбкой.

– Я никому не помешал, – спокойно начал я. – Я товарища жду, который через один урок выйдет из класса, и мы вместе пойдём домой. А учительница меня выгоняла на мороз, – только я договорил фразу, как тут же зашёл милиционер в длинной шинели.

– Вызывали? – спросил он.

– Да, вот этого хлопчика заберите, – с ехидством указал на меня Виктор Иванович Сучков. – Он нам мешает заниматься.

– За что? – неподдельно удивился я.

– Пойдём, а там мы разберёмся! – сказал милиционер, и мне пришлось подчиниться. Он повёл меня на станцию, где находилась милиция. По дороге он поведал, что как будто я совершил хулиганство, поэтому и был он вызван в школу.

Когда привёл в опорный пункт милиции, он молча запер меня в какую-то конуру, рассчитанную всего на одного человека. Однако просидел я недолго. Через три-четыре часа открылась дверь. Меня вывели и повели к пассажирскому поезду, где меня приняла проводница, ни слова не говоря, жестом руки указала следовать в вагон.

Я поднялся по крутой металлической лесенке и уже из тамбура увидел, что весь вагон заполнен только одними моряками. За окном была тёмная ночь, и все спали, я тоже залез на третью полку, где обычно хранились спальные принадлежности, свернулся там калачиком и заснул.

Утром я проснулся и почувствовал, что на меня уставились морячки.

– Откуда ты взялся? – спросил один из них. Вместо ответа я достал справку, выданную мне в училище, и протянул ему. Тут все стали смотреть бумажку и спросили:

– Ну, и куда едешь?

– Домой обратно, – спокойно ответил я.

– А куда, домой, мир-то большой? – опять спросил тот же моряк.

– В Хабаровск, – не думая, соврал я, а у самого мурашки побежали по спине. Ведь это было очень далеко и уже хотелось есть. Кажется, они поверили, и всё-таки один из них проявил наблюдательность и спросил:

– Так у тебя же вещей нет, даже обычной сумки?

– У меня отняли ребята, – не моргнув, солгал я.

Они вернули мне справку и кто-то подал мне хлеба и ещё кое-какую еду. Я стал им вроде как за друга. Но с верхней полки я не слезал, разве что когда приспичивало сходить в туалет. Милиция у всех проверяла документы, в том числе и у меня: читали справку и смотрели в лицо, потом возвращали, и я ехал дальше.

Спал я на своем зимнем пальто, которое носил уже третий год, а вместо подушки служили мои старые ботинки. Проводники привыкли ко мне, и они не беспокоили меня, всегда проходя мимо, как-то загадочно улыбались мне.

Поезд шёл до Владивостока, тогда как мне нужно сходить в Хабаровске, куда надо ехать пять суток. Когда подъезжали к Хабаровску, проводница напомнила об этом, и я стал готовиться к выходу. А ведь там я ни разу не был, да и как я мог покинуть вагон, который стал моим вторым домом. Но что делать, коли я сам, поставил себя в такие сложные обстоятельства, что вот должен выйти на перрон чужого города.

Я стоял в оторопи, осматривался кругом, а моряки из вагона смотрели, как на подопытного кролика и тут меня охватил такой страх, какого я, кажется, никогда не испытывал. И, неожиданно для себя, я опять вскочил на подножку вагона. Моряки встретили меня дружным смехом:

– А мы, парень, знали, что ты здесь не живёшь, так что поедем с нами, будешь у нас на корабле юнгой, – говорили они, и я дал согласие. Поезд тронулся и поехал дальше, но примерно километра через два, начали проверять документы. По своему обыкновению я подал свою справку.

– Этот пацан едет с нами, он будет моряком, – уверенно отвечали моряки. И я почувствовал себя под их надёжной защитой.

Но не тут—то было…

– Что ж, ты приехал, слезай с полки, – сказал один из милиционеров. – Живо одевайся и следуй с нами, а вы, товарищи, моряки, не мешайте, – закончил он.

Я слез, оделся, простился с моряками, а поезд в это время остановился на станции Вяземская. Я пошёл с милиционерами, которые доставили меня в участок, где уже содержалось человек десять примерно таких же, как я оборвышей. Начальник переписал из справки, которую ему отдали патрульные милиционеры, все мои данные в специальный журнал для регистрации всех нарушителей общественного порядка.

И я присоединился к таким же, как и я, ребятам и нас повели в отдельную комнату. Там мы просидели около двух часов, затем всех вывели к стоящему поезду, посадили в вагон, и мы поехали обратно в Хабаровск. По приезду нас привели в детскую комнату, переписали и… отправили в детский приёмник. Там стали вызывать по одному к начальнику.

– Фамилия, имя, отчество? Где родился? Как сюда попал? – допрашивал начальник. Я начал врать: единственно, при любых обстоятельствах я не изменял свою фамилию, которую и назвал с ходу.

– Родился я в Черниговской области Ивановского района на станции Колонтаевка. Мы эвакуировались в Читинскую область. Мать умерла. Отец убит на фронте. Я ехал с моряками на море, чтобы стать юнгой. Но меня задержали и привезли сюда, – я продолжал врать, и мне поверили. Именно в этот момент я пришел к единственной мысли, что я должен попасть на фронт, хотя эта идея ворочалась в сознании и раньше, но созрела только сейчас. Так у фанатика рождается заветная цель, к достижению которой он стремится любой ценой.

– Сколько тебе лет? Когда родился? – опять спросил он.

– Я родился 26 февраля 1928 года, – на этот раз я сказал правду, и про себя удивился, почему он так подробно всё расспрашивает?

– Значит, скоро тебе исполнится 14 лет. Мы тебя отправим в фабрично-заводское училище на авиационный завод. Будешь там учиться, – закончил он, и я пошёл к ребятам.

– Ну, как? – спросил один курносый парень. Потом я узнал, что его зовут Никифором.

– Сказали, пошлют на авиационный завод, в фабрично—заводское обучение, – ответил я.

– И меня тоже туда. Пойдём вместе? И будем жить в общежитии. А что, станем друзьями? – спросил он. Я согласился, мы действительно подружились.

В детоприёмнике мы прожили двое суток, затем нас отправили в училище на окраину Хабаровска. В общежитии нас поместили в одну комнату, наши кровати стояли рядом. Здесь поддерживалась почти идеальная чистота и порядок. Постели с двумя простынями. Одеяла были новые, подушки пуховые, и рядом над каждой кроватью стояла тумбочка. Так мы, беспризорники, стали жить в хорошем общежитии. Меня обучали на клепальщика клепать из дюралюминия крылья самолёта. Я со всей силы упирал кувалду в заклепку с одной стороны, а с другой мой напарник клепал её автомотически-воздушным молотком, затем и я стал понемногу работать этим грохочущим инструментом. И в сборочном цеху стоял пронзительный лязгающий звон, отдававшийся в ушах. И эта «музыка» молотка повторялась изо дня в день. Понемногу я обследовал весь завод, мне было очень интересно наблюдать, как из маленьких частей собирали самолёт, который потом поднимался в воздух и садился опять на аэродром этого же завода. В который раз открывали высокие ворота ангара, выкатывали самолёт на взлётную полосу, затем включали двигатель, и после разбега, он довольно легко взмывал в небо. И я стал гордиться, что и моя частичка труда вложена в этот самолёт.

Когда я приходил в общежитие, я встречался с другом Никифором, мы обменивались своими мнениями, ходили вместе в столовую, где нас хорошо кормили, потому что мы работали для фронта. Иногда мы баловались в общежитии, кидая друг в друга подушками. А однажды нас застал в драке с пацанами комендант общежития:

– Встать и быстро одеться, – приказал он.

Мы в большой спешке оделись, обулись, и он вытолкал нас на улицу.

– Вот видите проходная завода? Так вот бегом туда и обратно без остановки, – сердито приказал он и мы, а нас было около 10 человек, побежали. И никто не обратил из нас внимание на то, что на улице поднялась метель, и стоял двадцатиградусный мороз. Прибежали обратно все мокрые от пота, теперь нам было не до смеха и не до баловства.

– Предупреждаю, повторится, будет хуже, – сказал комендант и ушёл, а мы все вернулись в общежитие хмурые, но когда разделись и легли в постель, то не вытерпели и начали смеяться, но уже подушками не кидались.

Так нас, беспризорников учили жить на белом свете, как нужно вести себя среди людей, как надо дорожить землёй, как добросовестно нужно работать, как важно любить Родину. Но этим правилам я не всегда подчинялся, обязательно что-нибудь да натворю. Даже на заводе я не мог не хулиганить: то нарочно неправильно держал молоток, из-за чего пробивался дюралюминий в кожухе мотора или в крыле, за что мне доставалось по первое число, то у меня отнимали пропуск и приказывали, чтобы я шёл на проходную к начальнику, но я туда не ходил, оставаясь в цеху, даже на ночёвку. Потом я нащупал в заборе доску, которая отодвигалась при помощи небольшого усилия, пролезал в дыру и проходил в общежитие, где мне удивлялись, как я проникал никем не замеченный.

Дня через два-три меня вызвали к начальнику караула.

– Неужели все эти дни ты жил на заводе? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Ладно, на первый раз прощаю, но смотри в следующий раз накажу, – строго предупредил он.

Однажды в общежитии мы опять что-то натворили, и нас застал комендант.

– Быстро одеться! – закричал он, – На сборы две минуты.

Мы, как ужаленные, вскочили с постели, оделись кое-как и выбежали на мороз.

– Ложитесь! – крикнул он, и мы нехотя легли на снег. – А теперь всем ползти по-пластунски, – скомандовал он, и мы поползли. Замёрзли как сукины дети и давай просить коменданта о пощаде, что больше не повториться, и он простил нас. Так нас учили свободу любить.

Прошло пять месяцев, и мы закончили учиться. Мне присвоили пятый разряд клёпальщика, и перевели в другое общежитие, где мы были сами себе хозяева. Но на работу надлежало ходить и ночью, и днём.

Прошёл ещё месяц, как-то мы с другом пошли погулять по городу, да полюбоваться рекой. Вот подошли к Амуру, а противоположного берега почти не видно. Такой был широкий.

Мы пошли по берегу и вдали увидели трёхкилометровый железнодорожный мост. Когда надоело ходить бесцельно по всему городу, налюбовавшись изрядно его красотой, мы подошли к одному старому зданию и увидели на двери объявление, что принимаются рабочие в Тамбовский район.

– Жек, смотри, это же недалеко от Москвы, а там фронт близко. Поедем? – предложил Никифор, а я не тут же сообразил, что это вовсе не область, а всего лишь местный районишка.

– А что мы там, скажем насчёт того, – спросил я, – где раньше жили?

– Ну, хотя бы то, что жили на чердаках, что сироты, побирались и т.д., – выпалил он.

И мы пошли. Как выяснилось, здесь собирают всех желающих на уборку урожая недалеко от Хабаровска. И надлежало завтра же явиться на вокзал к поезду, а конторой оказался заурядный райисполком.

Мы поднялись на второй этаж, где заседала комиссия, и, как советовал Никифор, так всё по порядку о себе и наврали.

Когда мы вышли от райисполкома, переглянулись. Я посмотрел на свои ноги.

– А как же я поеду в таких рваных ботинках? На них стыдно смотреть не то что мне, – любому нормальному человеку.

– Так у тебя же есть хлебная карточка? Ну, вот Петьке на тумбочку её положишь, ведь она стоит больше, чем твои ботинки, а ботинки возьмёшь. А пока ребята проснутся, мы с тобой будем уже в поезде, – стал меня учить мой друг.

Глава шестая

Так я и сделал. Оставил тому карточку на хлеб, а ботинки забрал, но и свои я тоже взял, и рано утром на автобусе мы с другом приехали на вокзал, где стоял пассажирский поезд. Мы подошли к вагону, который был указан в нашем документе, впрочем, это была обыкновенная карточка, на которой были написаны только наши фамилии, имена, отчества и номер вагона. Мы подали карточку проводнику, который стоял около вагона, он посмотрел, потом указал на вагон, и мы вошли. Вскоре поезд тронулся, и мы поехали, сами, не зная, куда нас повезут. Везли нас чуть больше суток, потом пересадили на другой поезд. Нам сказали, что мы едем в сторону Благовещенска.

– Ты куда меня завёз? – спросил я у Никифора.

– А думаешь, я знаю, – ответил он, – посмотрим, куда нас завезут. Да и обратно возврата нет. Ведь мы сбежали с военного завода. Если нас поймают, то дадут, по крайней мере, по десять лет, – закончил он.

– Ты что с ума сошёл, – начал, было, я, но потом понял, что он прав.

– Ничего, посмотрим, куда нас повезут дальше, а потом сбежим и оттуда, – успокоил он меня, а у самого я вижу, тоже кошки скребут.

Так оно и вышло. Довезли до станции Белогорск, затем подцепили паровоз с хвоста поезда, и мы поехали в сторону Благовещенска. Проехали одну или две станции и нас, около трехсот человек, пересадили на платформы узкоколейки, и повезли за шестьдесят пять километров в глубь степи. А там добровольцев уже ожидали председатели колхозов на лошадях с телегами. Меня с Никифором и ещё пять пацанов посадили на одну подводу, и мы поехали ещё за двадцать пять километров, где не росло ни одного деревца. Привезли в какую—то деревню (забыл название), там нас не оставили, а сразу развезли по станам, где были и кухня, и спальня, и склад продуктов. Так для нас с Никифором началась доселе новая жизнь. Нужно вставать рано утром, брать грабли, вилы и топать сгребать, а затем по жаре ставить в стога сено. Таким образом, я проработал два дня, а на третий:

– Бригадир, у меня сильно болит голова, – хватаясь за голову, пробормотал я, а сам многозначительно поглядывал на друга.

– Ты ступай в деревню, а там от конторы в четвёртом доме, находится медпункт. Обратись к сестре, она что-нибудь даст от головы, – доброохотно пояснил он.

И я пошел, но вскоре, кажется, сбился с пути, прошёл с километр, забрёл в высокую пшеницу, и от усталости завалился спать на тёплую землю. Продрых до самого вечера. Когда я приплёлся в стан ещё до прибытия ребят и улёгся на нары, было уже темно.

И вот они заявились, и бригадир спросил:

– Ну что, нашёл санчасть, как тебя приняли? – допытывался он.

– Нашёл я вашу санчасть не сразу, но там никого не было… – начал было я врать, но меня прервали:

– Ай, да, врёшь, малец, медсестра там всегда бывает и никуда не уходит. Ты там не был! Поеду доложить председателю колхоза, – он и вышел, сел на лошадь и поскакал в деревню.

А на полевом стане, кроме нас, пацанов, находились ещё и солдаты. Откуда они появились, мы не знали, но они тоже участвовали в уборке урожая. И при них возьми я и скажи:

– Вот чудак! Если он доложит, я прибью его, – выпалил я, совершенно не подозревая, что они пойдут в деревню и все расскажут бригадиру. А тот в свой черед настучит председателю колхоза. Собственно, так оно вскоре и случилось, председатель, худощавый мужчина лет пятидесяти, тотчас же запрыгнул на двуколку и примчался к нам на стан.

– Так кто хочет убить бригадира? – с вызовом спросил он. А сам весь трясся от злости. И тут эти вояки указали на меня.

– А, этот шибздик? Ладно, пусть пока переночует, а завтра мы отправим его в город, сдадим в милицию, – и он сел с бригадиром в телегу и они уехали в деревню. Но буквально через минут десять—пятнадцать опять подкатила та же двуколка, на этот раз без председателя колхоза, а был один бригадир. Он слез с возка, подошёл, крепко схватил меня за шиворот, втолкнул в повозку и повёз в деревню.

В колхозной конторе я подождал несколько минут, и меня вызвали в кабинет председателя колхоза.

– Вот этот человек хочет убить нашего бригадира. Сегодня он прогулял и не пошёл на уборку сена, мы решили сдать его в милицию, как вы думаете? – спросил он у членов правления, сидевших в кабинете. Они живо в растерянности переглянулись, но с ответом замешкались, так как были явно не готовы к такому повороту события.

– Иди на стан, ты всё равно никуда не убежишь, а завтра тебя отвезём в милицию.

Я пешочком потопал и к вечеру был на месте, где меня поджидал друг.

– Ну что сказали тебе? – с ходу спросил Никифор.

– Завтра сдадут в милицию, – ответил я. – Но сегодня ночью я уйду. Не думал, что за одни слова могут так серьёзно придраться.

– Куда ты пойдёшь, ведь до железной дороги девяносто километров! Тебя по дороге поймают, и будет ещё хуже, – начал было разъяснять он. Но я его перебил:

– Дружище, хуже не будет. Если сдадут в милицию, а там уже есть документик о прежнем моём побеге. И мне дадут десять лет, так что, дружище, не уговаривай, – ответил я и пошёл спать.

Ночью тихо встал, зашёл осторожно на кухню, а она была всегда открыта, взял две буханки хлеба и пошёл по дороге, по которой меня доставили сюда. Ближе к обеду слышу, кто-то сзади кричит, разоряется. Признаться, я перетрусил, а когда оглянулся, то увидел друга, махавшего мне рукой. Я подождал, и он быстро догнал меня:

– Я тоже сбежал, – выдохнул он, – думаю, чего мне тут отсиживаться и за тобой… – заключил он.

Мы пошагали вместе бодро, вдвоём веселей и надёжней. Однако прошли недолго, как увидели, что кто-то едет за нами. А дорога шла по равнине, и нигде не было ни одного деревца, ни одного кустарника, за исключением около дороги шла неглубокая канавка, в которой можно залечь среди высокой травы.

– Николь, смотри, сзади едут на двуколке, падаем в траву! – в оторопи прошептал я и первый кинулся в канаву, шурша травой, стегнувшей по лицу. Слышу, рядом бухнулся Никифор.

– Лежи и не шевелись, а то заметят, – прошептал я и застыл, а у самого что-то в сердце закололо.

На наше счастье двуколка проскочила довольно быстро, и нас она не заметила. А когда она удалились подальше, как мы обрадовались, что не заметили нас, мы встали и пошли дальше, не свернув с этой дороги. До узкоколейки нам нужно было пройти пешочком двадцать пять километров. А что будет с нами дальше, мы совершенно не знали. Ночевали в стогах сена.

На второй день нашего пути к вечеру дошли до районного городка, где мы набрели на станцию, но сесть там, в вагон товарного поезда, нам мешал милицейский патруль. Мы опасались, что он как раз и поджидал нас, а скорее всего просто охранял составы. Мы с Никифором побродили вокруг этих товарников, а потом решили идти пешком по шпалам узкоколейки голодные, ведь хлеб свой мы съели ещё вчера.

Идём и думаем, где что-нибудь украсть или раздобыть продукты, но так как к воровству я был не очень расположен, решили выменять мои новые ботинки на хлеб. Вот вошли в деревню; подходим к одной хате и видим пожилую женщину. Я быстро стянул с ног ботинки и протянул ей:

– Меняем на хлеб, тётя, – стали мы уговаривать, она жалостливо посмотрела на меня и говорит:

– А в чём же ты ходить будешь. Нешто босиком? – и сочувственно качнула головой.

– Да чего там, есть – то хочется, – ответил за меня друг, видя, как я заменживался

– Подождите, я сейчас принесу старые ботинки и хлеба, сказала она и пошла в дом. Через несколько минут она вышла и вынесла мне обещанные ботинки и круглую буханку хлеба. Я, не задумываясь, обул их, взял хлеб из её рук:

– Большое спасибо, тетенька, – поблагодарили мы и быстро ушли, опасаясь как бы никто из мужиков не заметил нас: а то ещё заявят в милицию, усмотрев подозрительно болтающихся юнцов—беспризорников.

На следующую ночь нам всё-таки удалость сесть на платформу поезда, и мы поехали дальше без всяких приключений. По приезду на станцию, к нашему счастью прибыл пассажирский поезд, идущий в сторону главной магистрали. В вагон мы пробрались без труда под видом учеников, ведь на вид мы пацаны – малолетки.

– Ты куда полезешь? – спросил я друга.

– На третью полку, – изрёк он.

– А я под лавку, – и тут же полез туда.

Под лавкой было достаточно просторно, и я быстро, согревшись, уснул, не ощутив, как поезд тронулся. Сколько я спал, сколько проехал станций и куда ехал, ровным счётом я не знал. Но вот чувствую, будто кто-то тянет меня за ногу. Я, со всей мочи, дернул её, но не тут-то было, кто-то настойчиво меня вытаскивает из-под лавки. Гляжу, кто же ухватисто держится за мою ногу, а это была проводница вагона, но я сразу увидел, что в вагоне подозрительных никого нет. Я быстро глянул на третью полку, но и там никого не было. Где же мой друг?

Проводница взяла меня крепко за руку и приказала шагать впереди себя, а когда мы дошли до конца вагона, и я открывал входную дверь, то я так дёрнул руку, что чуть сам не полетел из вагона. Побежал вдоль состава и оглянулся, смотрю, а проводница стоит и смеётся. Я, конечно, обругал её про себя. А сам направился в сторону станции, которая была как раз напротив поезда, на котором я приехал.

Иду, а сам про себя гадаю: «Где же мой друг?» Но когда я вошел в вокзал, тут я и увидел своего незабвенного друга. Его вел милиционер, держа за руку, а когда он меня увидел, то что-то сказал тому. Он отпустил его и Никифор подошел ко мне.

– Меня с полки сняли, видишь я с милиционером. У тебя, кажется, рубль оставался? Дай мне! – волнуясь, попросил он.

Верно, рублёвка у нас оставалась, и я подумал: «Ну что же, так и быть, я на свободе, а он нет», и полез в карман – отдав ему последние деньги. И, ни слова не говоря, быстро повернулся и пошел на перрон, боясь, как бы меня тоже не схватили. Я остановился в конце перрона и стал ждать поезда на запад, решив поехать к своим родителям.

Но ведь добираться в Читинскую область ещё очень долго. А в кармане пусто. За что покупать продукты? Словом, как бы там ни было, а ехать надо и я поехал на подножках и крышах вагонов, собачатниках и между вагонами, впрочем, где я только ни пристраивался, и всё-таки доехал. Я шёл домой, а ноги меня не несли. Так как преобладало желание повернуть обратно из-за плохих отношений с отцом, продолжавшим к тому же унижать и оскорблять мать, за которую в то время я ещё не мог заступиться. Но я был настолько голоден, что мне просто больше некуда идти. И. конечно, я знал, что дома ждёт меня мать, которую, невзирая на прошлые обиды, я как-никак любил, ведь она тоже, живя с отцом, по-своему мучилась. Поднялся на второй этаж и постучал в дверь. Открыла мне мать и так испуганно и жадно обняла меня, и почти навзрыд заплакала, уткнувшись лицом в мою грудь.

– Бати дома нет? – дрожа от слабости, спросил я.

– На работе, пойдем, пойдём домой, какой же ты грязный, где ты столько пропадал, я уже тебя не надеялась увидеть. Я тебя сейчас искупаю, – заливаясь от жалости ко мне слезами, говорила бедная мать, таща меня в квартиру. Я почувствовал, как в душе пробуждалась к ней запоздалая вина, что я вынуждал её по себе мучаться, страдать и думать о непутёвом сыне. Хотя в то время такие минуты прозрения со мной происходили крайне редко и скоро забывались, когда я по воле судьбы опять оказывался на дороге своих скитаний.

Она помыла меня, переодела во всё чистое, мою грязную, оборванную одежду выбросила на помойку, чтобы отец не видел в чём я приехал. После хорошего сытного обеда я лёг спать и уснул крепким сном. Проспал я почти сутки. Когда проснулся, отец уже был дома. По его хмурому недовольному лицу я без труда понял, что допроса его не избежать и от предчувствия чего, меня всего прошивала нервная дрожь.

– Садись и рассказывай? Всё по порядку, – наконец заговорил он и сам тоже сел, в ожидании того, что я ему сейчас поведаю. И я начал врать, да так складно, что сам удивлялся: откуда всё и бралось..

– Я же писал вам, что работал на заводе клепальщиком, а сейчас приехал в отпуск.

– А где же твои вещи? Надолго пожаловал? – барственным тоном спросил он.

– В пути меня обворовали, и я ехал голодный, – продолжал я врать.

– Когда же ты опять поедешь в Хабаровск? – всё не унимался отец, всматриваясь в меня, пытаясь понять, сколько правды в моих словах.

– Никогда, – сквозь зубы ответил я, – домашний адрес им не дал, да и вообще они не знают, где я живу.

– Ну и что ты будешь делать дальше?

– Пойду работать, – не задумываясь, изрёк я.

– Куда?

– Не знаю, куда-нибудь, – я немного задумался. – Тут депо рядом. Может быть, туда – сказал я, а сам подумал: мне же всего четырнадцать лет, а отец зарабатывает очень много. Мог бы, и прокормить временно. А там бы я опять попытался добраться на фронт.

– Ладно, ступай, отдыхай, потом подумаем, куда тебе идти работать! – сказал он, несколько мрачно глядя на меня.

На этом разговор у нас закончился, но через неделю отец меня послал в паровозное депо, а оно находилось недалеко от дома. Только перейти через железнодорожное полотно, и оно сразу же начиналось за пескосушилкой.

И я стал работать в локомотивном депо, в цеху, где устроена большая ремонтная яма, в которой было четыре форсунки, нагревающие колесо паровоза для снятия бандажа, а когда его снимут, он раскалялся до красна. Между колесом и бандажом вставляют листовое железо, затем колесо опять опускают в бандаж, оно остывает, и его обратно ставят на паровоз. Если надо всовывать железо с противоположной стороны колеса, то нужно подождать пока не остынет та часть, которую уже сделали.