Текст книги "Иловайск. Рассказы о настоящих людях (сборник)"

– Солдатик, а зайди сюда.

– Зачем?

– Спасать тебя будем.

Кабан зашел в женскую палату, и на него тут же воззрилось несколько пар любопытных глаз. Не понижая голоса, спасительница заговорщицки произнесла:

– Семнадцать!

– Что, не понял?

– Тысяч. Семнадцать тысяч, и мой муж довезет тебя до границы с Белгородской областью!

– А как?

– Через Россию.

– Спасибо, я поговорю с женой, может, и соберем столько…

Из этих разговоров Кабан сделал для себя один неутешительный вывод – его пребывание в больнице стало общеизвестным фактом. Единственное, о чем местные наверняка не догадывались – это место, где он прячется. Но рано или поздно, как показал случай с ушломордым, все равно кто-то вычислит, откуда он приходит и куда возвращается, имелось бы желание. Кабан не верил в добрые намерения людей, но он верил в их инертность и равнодушие к окружающему миру и в неуемное желание легких денег. Характер и поведение, по его наблюдениям, большинства местного населения определялись, прежде всего, этими факторами, а уж потом отношением к украинским военным, Украине, «дэнээр», России и всему остальному. Хотя Россия все же в умах большинства занимала превалирующие позиции – Россия светилась мечтой, как некое Эльдорадо, которое принесет счастье после совершения минимальных усилий, а может быть, даже и без таковых. Эти люди смотрели на него не как на врага, не как на защитника, не как на больного или раненого. Они смотрели на него как на совершенно чужого – из другого мира – человека, который оказался здесь случайно, оказался в беде, и на этой беде, раз уж чужак здесь, не зазорно заработать – с него не убудет, а семье польза. В больнице кормили очень плохо, Кабан не доедал и сильно похудел, но сколько бы раз он не проходил по коридору мимо холодильников или людей, несущих домашнюю еду, которая так вкусно пахла, ни разу ни один человек не предложил ему даже худого бутерброда или печенья. Кабан ни на кого не обижался и не ждал помощи. Все, что он хотел от этих людей – молчания, за которое он платил надеждой на быстрый и легкий заработок. Сохранять такой хрупкий баланс долго невозможно, это Кабан также хорошо осознавал. Через несколько дней они поймут, что он просто тянет кота за хвост, тянет время, и тогда ловушка захлопнется – он станет никому не интересен, более того, на него будут злы, как на сундук, который оказался пустым.

Уже который день, лежа под трупами, он закрывал глаза и впадал в полузабытье: вспоминал дочку, жену, родителей, друзей, он идеализировал картины возвращения и будущей жизни, мечтал о том, как все вместе соберутся за одним столом и хорошо погуляют. Кабан раздумывал над тем, что надо бы родить сына, жена давно хотела второго ребенка, а он не соглашался, зато теперь он двумя руками, двумя ногами, ну и всем остальным, что шевелится у мужчины, только «за». Через дырочку в одеяле, пропахшем медицинским раствором и мертвечиной, с запахом которой он так и не свыкся, Кабан видел лицо убитого мальчишки, если верить сну – Артемки. Мальчик лежал около отца Вохи (Кабан не знал, как относиться ко сну, но для себя называл всех так, как услышал ночью), закинув руки над головой, будто действительно спал. Его детская кожа местами потрескалась и посинела, лицо распухло, но от этого стало еще невиннее и беззащитнее. Кабан попытался представить, какого цвета у Артемки глаза, как он говорит, как смеется, как играет в футбол, как ходит с отцом на рыбалку и охоту… Здесь воображение Кабана запротестовало, он не хотел представлять ребенка с оружием в руках. Нет, он не стал пацифистом, и его желание воевать и уничтожать врагов никуда не пропало, невзирая на все неприятности, которые обрушились, однако что-то новое возникло в душе, и он очень хорошо это ощущал и осознавал.

Сергея Петровича и Александра Павловича, обеих старичков, забрали с утра на четвертый день. Привычно зазвенели ключи, загрохотали в тамбуре ботинки работников похоронки, зацокали каблуки, открылась дверь, и в вагон вошли синие больничные штаны и длинное темное платье, под которым угадывались молодые стройные крепкие ноги.

– Я за дедушкой, – сказали ноги.

– Как фамилия? – попытались спросить сухо, но не смогли, синие больничные.

– Демидов Сергей Петрович.

– Год рождения?

– Тысяча девятьсот двадцатый.

– Пожил ваш дедушка!

– Да, три войны прошел.

– Три?

– Ну, да, три: финскую, Отечественную и японскую.

– Девятьсот пятого? – попытались пошутить синие больничные.

– Давайте к делу, – темное платье и длинные молодые ноги не оценили шутки. – Мы с главврачом по телефону договаривались, что привести дедушку в порядок можно прямо тут. Я только приехала, всего на один день, тут заниматься похоронами особо некому, так что мы быстро домой, попрощаться, а потом сразу на кладбище.

«Только не это, – подумал Кабан, – ни кашлянуть, ни… Где они будут это делать?»

– Ну, не знаю, насколько будет удобно, здесь запах не очень, сами чувствуете – кондиционер не работает, исправить некому, а на холодильник у больницы денег нет… – как-то неуверенно сказали синие штаны. «Волнуются. Что-то не похоже на них», – отметил Кабан.

– У меня тоже нет. – Темное платье не было настроено на долгие разговоры.

– Чего нет?

– У меня тоже – на ремонт кондиционера и новый холодильник для вашего вагономорга – денег нет, – уточнило, раздражаясь, темное платье.

– Но благотворительный взнос…

«А, вот почему синие брюки заикаются – денег хотят», – смекнул Кабан.

– Сколько?

– Да ради бога, это же благотворительный взнос, кто сколько даст. Обычно дают триста.

– Гривен? – уточнило платье.

– Ну, пока не рублей, – уточнили синие больничные.

Платье щелкнуло сумочкой и отдало деньги, синие больничные заискивающе всхлипнули:

– Вот на той полочке располагайте дедушку, пожалуйста. Заходите ребята, тяните его аккуратно туда, переступайте наших несчастных, да, столик можно поднять, если нужно.

– Сколько это времени займет? – Темное платье расслабилось, но не подобрело.

– Минут тридцать, не больше, – ответили черные штаны из похоронного.

– Хорошо, я на улице подожду. Тут кафе рядом есть? Мне бы выпить чего-нибудь, желательно, покрепче. Запах здесь у вас…

– А пойдемте ко мне, у меня коньячок, – предложили, повиливая штанинами, синие больничные. – В холодильничке.

– А пойдемте! – Молодые загорелые ноги резко развернулись к выходу, и Кабан увидел упругие блестящие голени. – День впереди тяжелый.

– И жаркий, – поддакнули синие больничные.

Кабану показалось, что он даже расслышал, как у санитара от предвкушения коньячного удовольствия зашевелились пальцы на ногах.

– Слышь, Грек, а ты чо девке про полчаса прогнал? Тут же работы – на семь минут. Дед нормальный вполне, раз-два подправить – и дело с концом.

– Ага, братан, по полштуки она нам за семь минут, думаешь, отвалит? А за полчаса – отвалит. Время при контакте с женщиной – фактор решающий, скорострелов никто не любит! Так что доставай причиндалы, давай деда красить.

Мужики засуетились вокруг Сергея Петровича, достали инструменты и принялись за работу. Кабан лежал тихо, старался реже дышать и думать о чем-то своем. Вдруг он услышал характерный шелест целофанки от сигаретной пачки и щелчок зажигалки, в морге запахло крепкими дешевыми сигаретами. Кабан судорожно икнул, стараясь не шевелиться и не шуметь, и еле сдержал стон – курить захотелось неимоверно.

– Эй, ты что-то слышал? – Похоронщик оторвался от лица старика.

– Что слышал? – Второй сосредоточенно откупоривал чекушку.

– Ну, вроде как икнул кто-то.

– Я не икал, – «шпок» – откупорилась чекушка.

– То есть это не ты икал?

– Да нет, то есть да – это не я икал. То есть, нет. Короче, это бутылка икнула, гы-га-га!

– Тише ты! Не пались. Спрячь чекушку, я еще не закончил дедушку украшать.

– Да ладно тебе, давай уже.

Кабан услышал, как мужики отхлебывают из бутылки – полку, где лежал Сергей Петрович, он не видел и, что там происходило, мог реконструировать только по звукам. «Как слепой индеец ночью в прериях», – подумал Кабан, когда-то в детстве он любил читать Фенимора Купера.

– Слушай, а чо этих не забирают, из «дэнээра»?

– Так некому. Они вроде бы и не наши, но в тоже время вроде бы и наши, а забрать некому.

– Это как?

– Ну, не местные они, россияне, с Урала откуда-то, типа разведка «Новороссии». Неудачно зашли.

– Все семеро?

– Не. Вот этот, который помоложе, я слыхал, наш, местный, иловайский, а мальчонка – сын его. Попали под минометы, их всех вместе и накрыло.

– Бля, укропы – фашисты! Детей не жалеют!

– Да разве ж они кого пожалеют? Всем кишки вынут! Видал, что по ящику Россия показывает?

Кабан затаился изо всех сил, понимая, что одно неосторожное движение, один вздох сейчас его выдаст, и все усилия последних дней и ночей, вся его пруха закончится – сдадут с потрохами. Он набрал полный рот слюны, чтобы прогнать вкус курева, и попытался сосредоточиться на лице дочери: длинные темно-русые волосы, которые она так красиво расчесывает перед зеркалом, карие глаза, но вдруг неожиданно переключился на свой отряд: а как там пацаны? Он вдруг осознал, что за все это время лишь пару раз вопрос о судьбе товарищей отчетливо звучал в его голове. От жены он знал, что отряд вышел в Мариуполь – и вроде бы без потерь, но что и как, подробно не расспрашивал. Теперь Кабан понял причину – он гнал от себя этот проклятый вопрос: как они могли его оставить? Нет, как военный человек он понимал, что свобода и жизнь сорока четырех человек, целого отряда – о трех пленных пограничниках, которых взяли в Амвросиевке после отхода отряда, ему рассказала Нюся – важнее, чем жизнь и свобода одного, а значит, командир поступил правильно. Но почему его не предупредили? Не дали шанса уйти? Не дали вообще никаких иных шансов, чем попасть ему, пулеметчику, в плен? Можно ведь было позвонить по обычному телефону в больницу, если не успевали приехать… Кабан не находил ответа на эти вопросы, но для себя решил на пацанов зла не держать, выберется – спросит, как обстояло дело. Он не верил в злой умысел, слишком много хороших товарищей у него осталось в отряде.

По тамбуру зацокали каблуки, и Кабан снова увидел знакомые ноги и край темного платья. Похоже, ногам и платью понравилось в гостях у синих больничных штанов, потому как каблучки цокали бодро и звонко.

– Ну, что, ребятки, управились?

– Готов ваш дедушка.

– Выносите, машина ждет.

– Так а…

– …денежка? Денежка, ребятки, по доставке, никакого самовывоза.

– Да вы посмотрите, какой дед красавец стал, мы ж старались!

– Все получите. Но по факту, как договаривались.

Похоронщики выкинули сигареты, поплевались, угрюмо взялись за края одеяла и поволокли Сергея Петровича к выходу. Когда они вышли, у Кабана возникло огромное желание выползти наружу, найти и докурить бычки, которые они побросали на пол вагона. Пожалуй, его остановило только чувство самосохранения – в половинках мутных окон то и дело мелькали чьи-то ноги, да и последний старичок, судя по всему, сегодня же ждал депортации.

Примерно через час синие больничные штаны привели ярко-синие, с белоснежными потертостями, слегка расклешенные, по моде семидесятых, джинсы, которые принадлежали, насколько Кабан мог определить по голосу, человеку лет пятидесяти пяти-шестидесяти.

– Я за отцом. Селиванов Александр Павлович, тысяча девятьсот тридцатого года рождения.

– Да-да, я в курсе, Андрей Александрович.

– Спасибо, что позвонили. Еле добрался из Сибири. Через Москву летел, потом поездом, а тут война… Черт знает что.

– Это главврачу спасибо, он ваших родственников в Николаеве нашел…

– Да, младший брат… Он документами сейчас занимается, тоже здесь.

– На сколько похороны?

– На двенадцать, так что надо поспешить. А кто это в камуфляже? Военные?

– Трудно сказать определенно, Андрей Александрович. У нас теперь так: сегодня военный – завтра гражданский, а послезавтра – снова с автоматом бегает.

– Что те душманы.

– Ну, можно и так сказать.

Кабан лежал и удивлялся – первый раз при нем синие больничные штаны нормально разговаривают с человеком, ничего от него не хотят, не ерничают и не выклянчивают деньги. Наверное, какой-то особо уважаемый человек этот Андрей Александрович, хотя и не проживает здесь давно уже, видимо.

– А что это у вас такое с моргом? Покойники – в железнодорожном вагоне, как на станции.

– Так, по сути, если подумать, станция и есть, – ответили синие штаны.

– Что? – не поняли джинсы.

– Наиболее дешевый вариант, не на улице же им лежать. Денег государство совсем мало дает, вот, видите – пришлось даже ставку сотрудника морга сократить – некому трупы по полкам раскладывать. На холодильник у больницы тоже денег нет, а кондиционер сломался, починить некому…

– Да, в общем-то, какая покойникам разница? – Джинсы Андрея Александровича Кабану нравились. – День-два перекантоваться… Ребятки, заходите, вот вам по соточке сразу и по две будет потом – выносите осторожно, кладите в машину. Гроб дома, там сразу батю обмоем и приоденем. Спасибо вам и главврачу еще раз, до свидания!

Синие больничные штаны прямо аж взбодрились на коленях:

– Не забывайте родные края, Андрей Александрович!

Последних при Кабане из морга забрали Смеляковых – отца-боксера Воху и сына Артемку. Случилось это 5 сентября, когда «Иловайский котел» уже сварил и превратил в кровавое месиво несколько сотен, если не тысячу людей. К этому времени Кабан значительно окреп и мог более-менее уверенно перемещаться без посторонней помощи, еще два-три дня, считал он, и можно смело отсюда выбираться. Рана кровила, но каждые прожитые сутки прибавляли сил, и если бы к нормальному лечению, которое он получал, добавить нормальное питание, то выздоравливал бы Кабан значительно быстрее. Но с едой дело обстояло по-прежнему туго – ни Нюся, ни Викуся тут ему помочь ничем не могли – сами жили, затянув пояса, без зарплат четвертый месяц, а своих денег Кабан не имел – все осталось на заставе и, вероятно, пропало. Так что Кабан изрядно сбросил в весе, за две недели – килограмм пять-семь, а то и все десять.

Вечером накануне к нему приходил Степан, отец интерна Жени. Женя как-то обмолвился, что у его отца брат, то есть его, Женин, родной дядя, служит где-то в штабе погранвойск в Харькове и наверняка может помочь. Кабан рад был схватиться за любую ниточку, тем более, что интерну он доверял – Женя уже несколько дней переписывался с его женой в социальной сети, так что находился в курсе всех проблем.

Степан, военный пенсионер-инвалид, сильно хромал на одну ногу и оказался человеком, для которого теоретически нет ничего невозможного:

– Я, – сказал он, поздоровавшись и осторожно присев на полочку, – тут всех знаю, и меня тут все знают. Так что порешаем все вопросы.

– Я тоже тут всех знаю, – мрачно пошутил Кабан, глядя на лежащих рядом покойников.

Чем Степа занимался в жизни и что, кроме пенсии военного инвалида, его кормило, так и осталось для Кабана загадкой. Из всего сказанного он понял только одно – нет такого дела в Амвросиевке, которое не решалось бы без Степана. После получаса околовсяческих бесед Кабан, устав от массы фактов и незнакомых фамилий, чтобы как-то подвести разговор к сути, спросил, как Степа относится к войне и Януковичу.

– Я, – заявил Степан, строго держа указательный палец перед переносицей, – против войны и против Януковича!

Кабан расплылся в улыбке.

– Я, – сказал Степа, – за дэнээр!

У Кабана все аж упало внутри: «Вот и пришел мой час, – подумал он. – Пришла беда, откуда не ждали! Сдаст, как пить дать!»

– Кстати, – как бы между прочим добавил Степан, – в Харьков я брату позвонил. Говорит, пусть твой пограничник сдается в плен, а мы его потом обменяем. Но на какой ляд тебе этот плен, правильно я понимаю? Поспрашивал я тут у своих, так говорят, что за деньги могут тебя вывезти, но я так понял, что ни денег, ни паспорта у тебя нет с собою?

«Ну, – подумал Кабан, – теперь или-или. Если начнет шантажировать, деньги вымогать – значит, точно хана. Если будет торговаться – бежать нужно сегодня ночью. Но куда, блин, бежать?»

– Но раз уж так получилось, да и сын мой за тебя просит, могу пообещать одно – чем смогу, тем помогу.

«Да чем ты мне поможешь?» – раздраженно подумал отчаявшийся Кабан.

После того как забрали стариков, покойников над Серым осталось семеро. И как они с Женей не мудрили и не складывали хибару, все равно выходило так, что пространства внизу совсем не оставалась и трупы наваливались на Кабана всей своей окоченелой тяжестью. Ему теперь приходилось лежать на спине, прикрытым зеленым ворсистым больничным старым одеялом, и находить такие положения для своего большого тела, чтобы ничего не давило на рану. Относительно просторное убежище превратилось в тесную нору, где головы покойников понуро лежали в нескольких сантиметрах от лица Кабана и скалили на него свои прогнившие зубы и металлические фиксы.

Смеляковых забирал Смеляков-самый старший. Во что он одет, Кабан не видел, слышал только приглушенный голос глубоко несчастного пожилого человека, жизнь для которого в одно мгновение потеряла смысл. Смелякова-самого старшего сопровождали синие больничные штаны, главврач – его Кабан сразу узнал по голосу, и двое людей с оружием, чьи громкие голоса сразу стихли, как только они вошли в вагон из тамбура. Смеляков, кроме двух-трех коротких фраз-ответов на формальные вопросы, больше ничего не говорил, тихо стоял и ждал, пока сына и внука поднимут и вынесут во двор. Что говорили другие, Кабан не запомнил, он весь сосредоточился на том, чтобы не начать кашлять и плакать. Сердце его непривычно сжималось, и он не мог сдержать слез за этим незнакомым ему мальчиком, который так рано погиб. Закрыв влажные глаза, Кабан, сцепив зубы, переживал незнакомые для себя ощущения глубокого сопереживания и раскаяния. Он страдал не только за смерть Артемки, но и за то, что он и Воха, они – все взрослые вместе, не смогли удержать мир и началась эта война. Вот за это Кабан почему-то чувствовал именно себя персонально виноватым, хотя разумом понимал, что не в его силах простого электрика из Чугуева было предотвратить события. Но если бы он умел молиться, то в этот момент он бы, наверное, помолился за то, чтобы никогда больше не убивали детей.

– А кто этих пятерых заберет? – голос главврача вернул Кабана в реальность.

– Так не наши это, – отвечал голос с оружием.

– А чьи? Мои, что ли? Кто хоронить их будет? У больницы средств нет. Лежат с 23 августа, фактически две недели, а условия здесь сами видите, какие…

– Да, – поспешно заговорили синие больничные штаны, – на холодильник у больницы денег нет, а кондиционер сломался, и если бы вы могли нам материально помочь, потому что Украина денег дает мало…

– Хорошо! – резко оборвал затянувшийся монолог синих штанов голос с оружием. – Я поговорю с командиром.

Когда подняли и унесли Воху и Артемку, Кабан почувствовал себя сиротливо, будто от него ушли родные люди. «Жаль, что не смогли пообщаться с Вохой как следует», – с сожалением подумал он, и тут же услышал: «Уже и не пообщаешься никогда!» – «Не может быть! Покойники по утрам не разговаривают!» – возразил Кабан и тут же понял, что это он сам отвечает себе.

Среди оставшихся пятерых залетных «диких гусей» из России, здесь, в вагономорге, Кабан впервые в жизни почувствовал себя одиноким человеком. Родители, жена, дочка находились очень далеко, да и существовали ли они? Вся жизнь, которую он прожил, вдруг показалась иллюзией, мгновением, которое приснилось – и исчезло, стало неважным. А важным грезился только этот миг, когда он, презрев опасность, вылез из-под трупов и сел на полку, пустыми глазами уставившись в задрапированное наглухо окно плацкарта.

Вечером пришли Нюся и Женя с хорошими новостями. Во-первых, все сепары, которые зашли в Амвросиевку 25 августа, отправились на передовую, в городе остался лишь небольшой отряд из-под Снежного.

– Так что теперь, Серый, тебя вряд ли кто-то будет искать, если никто не настучит конкретно, конечно, – сказала Нюся. – Эти ходят с автоматом в одной руке, с бутылкой пива – в другой, только и знают, что девок щупают. Если хочешь, можешь перебираться наверх в палату, а то тебя тут и прикрыть уже некем.

Кабан подумал и отказался:

– Я внизу полежу. Тут привычнее. А людей подвезут скоро.

Во-вторых, ситуация на фронте успокоилась – украинцев побили изрядно под Иловайском – по телеку только об этом и говорят, но дальше Волновахи сепары и россияне не пошли. Сейчас вроде бы идет речь о том, что подпишут мир, по которому обменяют пленных и разрешат забрать убитых.

– Так, может, Серый, сейчас самый раз в плен пойти?

– Нет, в плен не пойду, – Кабан оставался непреклонен и до последнего верил, что обязательно найдется какой-нибудь выход. Судьба человека сама по себе так устроена, считал он, что всегда оставляет ему маленький зазорчик между жизнью и смертью. Другое дело, видит этот зазорчик человек или нет, способен в него протиснуться или стал слишком большим и неуклюжим, сможет выгрести в нужную сторону или понесет его по течению. Но зазорчик должен иметься всегда, у каждого человека, даже самого негодного и непригодного к жизни.

– А где Викуся? – спросил Кабан. – Что-то не видно ее давно.

– Она с сепарами ушла.

– Как ушла?

– Медсестрой.

– Как так? Не может быть! – Кабан удивился и посмотрел на Женю. Парень отвел взгляд в сторону. – Она же за Украину!

– Да очень просто, Серый, – отвечала Нюся. – Сошлась с наемником-чеченцем, влюбилась. В больнице все равно денег не платят, город маленький, жить тут такой девушке, как Викуся, трудно и нудно. Семьи нет, перспектив нет, надежд на лучшую жизнь – тоже нет. А там любовь, война, романтика, как в кино, по четыре тысячи в месяц обещают. Так почему не пойти?

– Не понимаю я. А как же Украина? Она же мне помогала, Жека по ней сохнет!

– Главное, чтобы до дна не высох. Украина как-то и без Викуси обойдется. А тебя мы и без нее отсюда вытащим. Да, Жека?

– Кабан, я тоже не понимаю, – отозвался Жека. – Почему она со всеми, кто хотел, спала, а со мной – нет? Я же единственный, кто ее любит, я за нее готов… – Еще немного, и парень бы расплакался.

– Т-ссс, – приложила палец к его губам Нюся и приобняла. – Ничего вам мужикам объяснять нет смысла, не поймете. Она тебя берегла, дурачок. Викуся рано или поздно все равно бы ушла, и что бы ты, Жека, потом делал? Вешался?

Третья новость состояла в том, что отец Кабана договорился со своим другом Виктором Тимофеевичем об операции по его спасению. Тимофеевич жил в Крыму, в Бахчисарае, где долгое время служил командиром части. Имел дачу под Евпаторией, куда отец пару раз возил в гости всю семью на отдых – дружили и служили вместе они много и давно. Десяток лет назад Тимофеевич благополучно вышел на пенсию и наслаждался жизнью: рыбалка, огород, пляж. Менять такой благополучный уклад из-за российской аннексии Крыма не имело смысла – он провел здесь всю жизнь, поэтому легко поменял украинский паспорт на российский. Отец позвонил Тимофеевичу и напрямую изложил суть дела:

– Заберешь сына?

Тимофеевич согласился сразу, от вознаграждения отказался, договорились, что возьмет деньги только за бензин. План состоял в том, что Тимофеевич на своей машине через Керченскую переправу приедет на пропускной пункт «Успенка» с российской стороны и заберет оттуда Кабана. Задача Кабана – в установленный день и час добраться на ПП на российскую сторону. Куда ехать потом, будет видно, главное, пересечь границу и сесть в машину. Возможно, этот план имел свои недостатки, но другого Кабан не имел. Он хорошо видел, как устали Нюся и Женя от постоянного напряжения, как с каждым днем все сложнее им даются усилия по заботе о нем, как подкосил их Викусин уход в отряд к сепаратистам. Кабан понимал, что терпение даже самых добрых людей в мире имеет свои пределы, что всем нужен отдых. Он и сам держался из последних сил, боялся предстоящей ночи и снов, в которых к нему могут прийти эти пятеро в камуфляжах с покрывалами-плащами на плечах и усадят с собой играть в секу на жизнь и смерть, а потом спросят: «Где ты спрятал свой пулемет, Кабан?» Защитить его теперь некому – Смеляков Воха и его сын Артемка отправились в последний путь, и Кабан снова почувствовал, как под сердцем засосала тоска и безысходность. «Нужно сваливать, – решил он, – и как можно быстрее».

– Напиши матери, что девятого с утра я буду готов. Пусть Тимофеевич ждет меня на «Успенке» с восьми до десяти.

– Послезавтра?

– Да, послезавтра. Женя, попроси отца зайти завтра вечерком, мне его помощь нужна будет.

В голове Кабан уже точно знал, как нужно обставить побег: с утра они со Степаном выходят на семичасовую маршрутку, тут от больницы до остановки недалеко, метров сто, максимум, к восьми пересекают пункт пропуска и вместе ждут Тимофеевича. Из Евпатории, где обитал в это время года Тимофеевич, до Керченской паромной переправы – около 250–300 километров, от переправы до «Успенки» – еще километров 500. И хотя Тимофеевич – водитель со стажем, Кабан понимал, что дорога – штука не предсказуемая, поэтому давал плюс-минус два часа. Конечно, идеальный вариант – это когда он переходит границу, а Тимофеевич уже на месте, но зачем загадывать? Будет как будет. Степу с собой он хотел взять на всякий случай. Все-таки местный, знает людей, знает дорогу, не раз бывал на той стороне, да и подозрений меньше: «Кто это там идет? – Да это Степан с каким-то мужиком» – примерно так он себе представлял роль военного пенсионера в предстоящем побеге. Засыпал Кабан в хорошем настроении, впервые за последние три недели.

Утром в морг практически одновременно поступили два новых постояльца: женщина средних лет – инфаркт; и бомж, которому собутыльник раскроил голову штыковой лопатой. Что бомжи делали со штыковой лопатой, осталось загадкой для Кабана. Женщина показалась ему тяжелой, он чуть не охнул от неожиданности, когда ее не очень нежно положили сверху на сепаратистов. Пахла она церковью, ладаном и смирением со своей судьбой. «Певчая в хоре», – то ли послышался из тамбура отрывок разговора, то ли действительно сказали, то ли сквозняк взбил тишину в слова. У бомжа практически полностью отсутствовала левая щека, а на куске кожи болталось разорванное ухо, и хотя кровь из ран уже не капала на пол, зато воняло от него мочой и мусоркой нестерпимо.

После процедур, которые переносились последние дни сравнительно легко, перед уходом, Кабан решил, что будет правильно зайти к главврачу. Одно его слово могло выдать Кабана и привести к гибели, однако доктор почему-то не сдал его, остался нейтральным благородным наблюдателем, а как врач, можно сказать, спас здоровье.

– Разрешите, Алексей Иванович? – несмело постучал в дверь кабинета.

– А, Корниенко, заходи, – сказал доктор так, будто виделись они по три раза на день. – Я тут выписку тебе подготовил, все, как положено, написал – пулевое ранение и тэдэ. История болезни пусть полежит пока у меня, если кому-то из военного госпиталя станет интересно, то я тут на обратной стороне выписки свои номера телефонов оставил, пусть обращаются.

Кабан стоял в полной растерянности. Он так много хотел сказать доктору хороших слов, но простота, с которой тот выдавал ему документы, о которых пограничник и мечтать не смел, сразила его окончательно.

– Разрешите вопрос, Алексей Иванович?

– Конечно.

– Вот вы – за «дэнээр». Но в тоже время лечили меня, как вы нас называете, укропа, три дня не отходили от моей койки после операции. Почему?

– Это простой вопрос. Мне, как врачу, без разницы, чей ты солдат – украинский, российский или китайский. Ты для меня, прежде всего, человек, пациент, которого я должен вылечить. Здоровье человека – самое главное, и политика здесь ни при чем. Меня так учили.

Кабан подумал и спросил еще:

– Ну, хорошо, это понятно. Но вы меня не выдали. Вы ведь знали, что я прячусь в больнице, что мне отпускают процедуры, кормят. И ничего никому не сказали.

– Да, знал, я же главврач. Твое пребывание у нас отражено в истории болезни с первого дня до сегодняшнего. Но я не знал, где именно ты прячешься, и не хотел знать, если честно. А помогать искать и тыкать пальцем на своих сотрудников, подставляя их под большую опасность только за то, что они помогают раненому? Считаю, это подлость.

– И политика тут тоже ни при чем?

– Абсолютно.

Кабан долго прокручивал этот диалог в голове ночью на своей полке и никак не мог взять в толк одного: как такой человек может поддерживать «дэнээр»? Как?! Спросить, кроме бомжа с оторванным ухом, ему было не у кого.

Сумку – туалетные принадлежности, три запасные футболки, штук шесть газет с кроссвордами, которые предусмотрительно попросил у Жени, – он сложил с вечера. Упаковку бинтов засунул в карман мастерки спортивного костюма – сумку наверняка прошманают на границе, лишние вопросы ни к чему. Спал крепко. Пятеро в камуфляже лежали тихо, в карты не играли, с собой не звали, где спрятал пулемет – не спрашивали. Наверное, лежали и завидовали – их так никто и не забрал, и заберет ли? А если и заберет, то домой хоронить точно не повезут, зароют где-нибудь под кладбищенским забором вместе с бомжем. Женщина, несмотря на обстоятельства, при которых ушла из жизни – стремительно и несправедливо рано, сохранила лицо теплое, открытое, хорошее, она лежала в простом ситцевом бежевом платье и черном платке поверх горы сепаратистов со скрещенными руками на груди, будто держала свечу. Кабан решил, что если и состоится сегодня ночью во сне разговор, то только с ней. Возможно, она знает о жизни и смерти то, что не известно ему.

Утром, проснувшись пораньше, Кабан поменял повязки на ране – кровь еще сочилась, особенно, когда он сидел или много двигался. В шесть сорок вместе с Женей, который открыл двери, зашел Степа и забрал Кабана на маршрутку: взял сумку – невысокого росточка, щуплый, маленькая седая голова немного набок – и похромал чуть впереди. Наверное, со стороны большой Кабан и маленький Степан выглядели слегка комично, но вряд ли на них кто-то обратил дополнительное внимание, в те дни в тех местах хватало персонажей куда более странных и опасных. Они прошли через больничный двор, и краем глаза Кабан отметил, что около входа в травму стоит мужчина в белом халате и синих больничных штанах и внимательно за ними наблюдает. «Холодильник, – подумал Кабан, – кондиционер не работает, спасибо тебе, добрый человек…» – все, что соприкасалось с ним так близко последние три недели, в мгновение осталось за облезло-зеленой металлической калиткой больницы. Кабан отметил, что идти ему тяжеловато – низ живота тянуло, ноги слушались плохо, переоценил он немного свою готовность. И самое неприятное – резиновые тапочки уж слишком малы, пятка торчит сантиметра на два. Когда перемещался на короткие дистанции: от морга к дереву, от дерева – к хозблоку или човгал в них по коридору, этот недостаток считал несущественным, а вот теперь почувствовал в полной мере, как неудобно идти.