Текст книги "Иловайск. Рассказы о настоящих людях (сборник)"

– Ничего, – ответил тот, – живется, нормально. Особенно пенсионерам и бюджетникам. А так, конечно, жизни нет – ни тебе сезона, ни курортников. Не интересно, да и дышится тревожно.

– А Путина тут любят?

Тимофеевич покосился на Кабана, будто тот спросил что-то неприличное:

– Обожают.

Когда подъехали к пропускному пункту на Чонгаре, отец и жена уже ждали Кабана на украинской стороне. Тимофеевич устало склонил голову на руль – он был в дороге на сутки дольше и чуть ли не в два раза старше Кабана по возрасту, но держался молодцом. Кабан посмотрел через лобовое стекло на ярко-синее свежее крымское небо. Радости он не ощущал, скорее, тревогу и очередную опасность. Не торопясь, вылез из автомобиля, вдохнул прохладный воздух, глянул на мастерку, не проступила ли кровь через бинты и футболку, потоптался, разминая ноги, и пошел, засунув руки в карманы спортивок, к пропускному пункту.

– Доброе утро, зема, – обратился к погранцу. – Как служба?

– Здравия желаю, – пограничник не выглядел так свежо, как небо.

– Где здесь пешеходный переход на ту сторону?

– На Чонгаре пешеходки нет отсюда, только на машине.

– А как же люди ходят? – удивился Кабан.

– Они не ходят. Они ездят.

– И что, совсем никак?

– Совсем.

– Понятно. Спасибо, зема. – Кабан вернулся к «шестерке» и сообщил Тимофеевичу, что в Украину придется ехать на машине.

– Не получится, – вдруг уперся Тимофеевич. – У меня номера до сих пор украинские, а права и паспорт – уже российские. Могут машину на штрафплощадку поставить.

Кабан удивился еще раз порядкам и снова засунул руки в карманы спортивок.

– Зема, – позвал он погранца, – а как мне на ту сторону перебраться? Очень надо, а машина переехать не может.

– Позвони своим, скажи, пусть они пройдут украинских пограничников и выедут на «ноль», нейтральную полосу. Там встретитесь, ты из машины в машину пересядешь – и все дела.

«Шестерка» Тимофеевича и джип отца Кабана встретились ровно посредине «нуля», за ними в нескольких сотнях метров развевались на пунктах пропуска на прохладном ветру флаги Украины и России.

Жена Кабана не узнала, так он похудел и изменился. Скользнула ищущим взглядом по фигуре, как по чужому, и снова стала заглядывать сквозь стекло в «шестерку» в поисках своего мужа.

– Света, – сказал он, – это же я, Серый.

Она упала к нему в руки и расплакалась. «Теперь точно не убьет, – с улыбкой подумал Кабан. – По крайней мере, не сегодня!»

Отец еще долго обо всем говорил с Тимофеевичем, обсуждали политику и рыбалку, они давно не виделись, но Света, придя в себя, расплакалась еще раз, и они наконец разъехались.

Удобно устроившись на заднем сиденье, Кабан держался за бок и смотрел в окно. Возможно, впервые в жизни он так остро ощущал, что вернулся на Родину. Не выдержав напора вопросов отца и жены, через полчаса он уронил голову на грудь и крепко заснул. Он еще не знал, что его приключения не закончены и через несколько недель судьба подарит ему возможность ответить добром на добро и ему выпадет позаботиться о Нюсе, которую затравят как «бандеровку и фашистку» медсестры и врачи. Нюся с дочкой будет жить у Кабана дома до тех пор, пока не найдет с помощью военного врача, который с тяжелым ранением в июне попал в Амвросиевскую больницу и за которым она ухаживала, работу в госпитале и не снимет квартиру в Харькове. Через пару недель к ней переедет интерн Женя, Степанов сын.

Но все это произойдет позже.

А сейчас Кабан, завалившись на заднем сиденье, спал в машине, которую вел его отец, на переднем сиденье красила губы и приводила себя в порядок его, Кабана, любимая жена. Он видел во сне, как дома перед большим зеркалом, в котором отражаются старые настенные часы с оленями, расчесывает длинные красивые волосы их дочь – не существовало в мире в этот момент счастливее человека, чем Кабан, такая вокруг стояла тишина. И только часы в унисон со встречными машинами, иногда забывавшими выключить дальний свет, который метался по салону, регулярно отбивали полночь и тревожили его сон: «Мы знаем, где ты спрятал свой пулемет, Кабан!» – и Кабан нервно вздрагивал, прикрывал рукою глаза и хотя бы на эти мгновения переставал громко храпеть.

Огнем и крестом

Помогая выносить раненых, Франко сделал четыре ходки. Его высокая фигура служила отличной мишенью, но Дрын, наш начмед, не успевал еще сделать перевязки вновь поступившим, как Франко с Мастером уже тащили очередного «трехсотого». Дрын чувствовал во Франко, несмотря на разницу в возрасте и всем остальном – казалось бы, что между ними может быть общего? – родственную душу. Франко, как ребенок, любил фотографировать планшетом и обаятельно матерился по-английски, ослепительно при этом улыбаясь, в нем очень гармонично сочетались эти два качества – детская непосредственность и брутальная интеллегентность, удивительно приятная смесь:

– Франко, факинг шит?

– Факинг шит!

Очень простой, спокойный, ясный, колоритный дядька с твердым, как скала, характером. Не любил пьяных, ругался до пены у рта с теми, кто пил в батальоне; бесился, как всякий правильный человек, из-за плохой организации в армии. Алина сделала перевязку, Дрын пытался поставить тяжелораненому Франко капельницу, но сильное кровотечение в легких практически не оставляло шансов на жизнь. Франко умер через несколько минут после того, как его доставили в школу, но никто не хотел в это поверить.

В небольшую постройку, которую медики приспособили под санчасть, заходили бойцы и спрашивали, правда ли, что Франко умер, и Дрын молча кивал на прикрытое серой простыней длинное худое тело Марко Паславского. У бойцов от изумления и горя искажались лица – многие считали украинского американца своим близким товарищем.

Легкое настроение, которое витало в батальоне вчера, после сегодняшнего неудавшегося штурма сменилось горечью невозвратных потерь.

В медицинском институте тридцатичетырехлетний Дрын получил специальность врача-психиатра. До войны он работал в общественной организации «Всеукраинская сеть людей, живущая с ВИЧ», помогая справляться инфицированным с их внутренними проблемами, и был вполне доволен своей работой. Когда начался Майдан, пришел в медсанчасть одним из первых, оттуда – сразу же в «Донбасс», где сначала стал санинструктором первой штурмовой роты, а в середине августа – начальником медчасти всего батальона. Здесь, на передке, Дрын впервые пожалел, что не выбрал другую врачебную специальность. Психиатр – это не совсем тот доктор, который остро необходим на фронте. Для того чтобы поговорить с солдатом по душам, с ним нужно или помолиться, или выпить, быть священником или собутыльником, но совсем не обязательно – психиатром. Врачей на передовой не хватало катастрофически, поэтому основную нагрузку несли парамедики – люди, ставшие медсестрами и стрелками-санитарами после курсов оказания первой помощи. Многие из них, как и Дрын, получили первые серьезные навыки во время кровавого зимнего противостояния на улице Грушевского и в первых боях на востоке.

Основной медпункт батальона сначала обустроили в селе Кобзари, в нескольких километрах от Иловайска, но Филин, после эвакуации раненого комбата Семенченко оставшийся за командира, после нескольких обстрелов приказал Дрыну: «Или расстреляй их, или привези сюда!» – «Расстрелять…» – Филин любил употреблять это слово.

Раненого Семена перевязывала Кошка. Дрын осматривал раны, и когда разрезал ножницами штаны, чтобы посмотреть, куда попал осколок – в ногу или задницу, комбат пошутил: «Аккуратнее там режь, не отчикай ничего, еще мне пригодится!» Все засмеялись. Ранения у комбата оказались легкими, за исключением небольшой дырки в спине. Но Семенченко, потеряв много крови, лежал на траве серый, как районная газета, и Дрын засомневался, не пробито ли легкое, поэтому приняли решение комбата эвакуировать.

Первые иловайские потери удручали. Одно дело, когда на твоих руках умирают незнакомые бойцы, и совсем другое, когда погибают те, с кем ты много раз пил чай и говорил о смысле жизни. Немо и Монгол, которые так странно погибли на мосту 10 августа, были сильными смелыми парнями, настоящими бойцами; Дрын знал и неповторимого Франко, знал и Шульца, авторитетного командира, доброго и честного человека, совсем недавно тот подарил взводу Артиста «уазик», отжатый у сепаратистов. Впрочем, что мог сделать Дрын? Что он мог противопоставить неумолимой логике войны, которая включала в себя и смерть по неосторожности, и беспечности, и ошибки командиров, и гибель товарищей под случайным обстрелом своей же артиллерии? Только стать частью этой неумолимой жестокой машины и спасать тех, кого еще можно спасти.

Первому тяжелораненому в Иловайске они помочь ничем не могли – ранение в голову. Вкололи противошоковое, перевязали, но пульс уже прощупывался не очевидный, и через десять минут, не приходя в сознание, боец, улыбаясь, словно прося прощения за доставленные неудобства, умер. А когда Бишут повел два взвода на штурм центра города, Дрын сбился со счета, сколько «трехсотых» они приняли. Филин выделил машину, и всех раненых после оказания первой помощи отправляли в санчасть в Кобзари, с ними же вывезли и убитых. С телами первых «двухсотых» – Улыбкой, Марком, Шульцем и Скифом – уехали медики Мир и Барка. Обратно вернуться в Иловайск они уже не смогли – кольцо вокруг города смыкалось. Особенно Дрын жалел об отсутствии Барки, все-таки тот был единственным хирургом среди них. Дрын тоже больше мотался на машине, привозил и вывозил «трехсотых», а медсестры оказывали помощь раненым непосредственно в санчасти. Через пару дней машина попала под обстрел и сгорела, и вывозить раненых и убитых помогал водитель Семенченко на «приватовском» бронированном бусике-деньговозе. Те из медиков, кто выезжал из Иловайска в эти дни, обратно уже не возвращались.

Когда батальон начали обстреливать из «градов» и прочей тяжелой артиллерии, раненых стало в разы больше. Многие бойцы вели себя, как мужчины, до последнего оставаясь в строю: Лермонтов даже не давал себя перевязать, мол, ерунда, до свадьбы заживет; Фотограф выпрыгнул из машины, везущей его на эвакуацию. Но приходили в санчасть и такие, кто демонстрировал царапины и заявлял, что истекает кровью и требовал срочной эвакуации. Однако это, скорее, можно считать минутной слабостью, чем трусостью – посмотрев на раненых товарищей и медсестер, работающих под обстрелами без бронежилетов – в «брониках» неудобно, тяжело, непривычно – бойцы, взяв себя в руки, возвращались в строй.

Пристройку, в которой медики организовали санчасть, вскоре разбомбили, пришлось переместиться в подвал школы. Спали на трофейных раскладушках с сепарского блокпоста или на полу на матах. Но спали мало, а 24–25 августа, когда обстрелы не прекращались ни на минуту, не спали вообще. Небо полыхало от «градов», снаряды взрывались совсем рядом, во дворе, уничтожая технику, которая трещала и горела, отбрасывая языки пламени на стекла, освещая этот маленький апокалипсис, случившийся в отдельно стоящем здании средней школы отдельно взятого небольшого украинского городка.

Кроме Дрына и Мурки медицинское образование в батальоне имел только Терапевт. Но даже дипломированные специалисты-медики с большим опытом работы не сталкивались в своей мирной практике с пулевыми и осколочными ранениями, не знали действия многих препаратов. Например, Мурка – медсестра-анестезиолог со стажем, прекрасно знала, как поддерживать работу сердца, нормализовать давление, остановить кровотечение, но тоже училась на ходу, звонила сестре в Одессу и просила, чтобы та посмотрела в интернете, как правильно пользоваться целоксом или другим незнакомым препаратом. Все остальные, кто занимался оказанием медицинской помощи, умели в лучшем случае правильно наложить повязку и шину, сделать укол.

– Укололи? А крестики им на руку поставили, чтобы второй раз не уколоть? – по несколько раз переспрашивала Мурка бойцов-санитаров, понимая, что в спешке возможны ошибки.

Впрочем, совсем необязательно быть дипломированным медиком для того, чтобы помогать не умирать бойцам от потери крови. В бою правильно наложенный жгут или бинт важнее диплома о высшем образовании, а смелость и самоотверженность ценнее опыта работы в медицинском учреждении. Дрын, Кошка, Алина, Мурка, Мэри, Ветерок, Яр – все они оставались на передовой до самой последней секунды.

Помощь приходилось оказывать не только бойцам батальона. Дрын помогал пленному сепаратисту Австрияку, которому Семерка сломал ногу – шин в наличии не имелось, поэтому пришлось наложить плотный лист картона, после чего Австрияка забрал и вывез на обмен в Славянск разведчик Ираклий.

В подвале от обстрелов прятались местные жители, в основном пожилые люди и дети, которые практически оказались отрезанными от еды и воды. Бойцы делились с ними, чем могли, но провизии в батальоне оставалось не так уж и много, и с 25 августа бойцы перешли на подножный корм: ели все, что находили на огородах, в садах и в подвалах у людей. Однажды, когда Мурка гостила у связистов – пришла перевязать нескольких легкораненых бойцов, – их стали активно накрывать минометами. Ребята как раз варили на костре супчик, который и кинулись в первую очередь спасать, рискуя жизнями, – суп варили полдня, жалко, если бы он так запросто пропал.

Особенно тяжело оказалось с водой, которую заменяли арбузами. Пить хотелось настолько сильно, что бойцов даже не пугали обстрелы, под которыми они, увлеченные поиском, бродили по бахче. Жажда и голод очень сильно притупляют страх, это особенно бросалось в глаза в последние дни блокады.

Мирные жители очень боялись обстрелов, даже глубокие старики, которым, казалось, уже не страшно умирать. Одна бабушка восьмидесяти лет так привязалась к Мурке, что как только начинали завывать мины, она брала медсестру за руку и крепко держала. Однажды снаряд попал во двор частного дома на соседней улице, осколками женщине разворотило живот. Ее привезли к медикам в школу, и Мурка, как она выразилась, «вправила все, что могла», другими словами, аккуратно собрала кишки в целлофановый пакет, вложила его раненой в руку и сказала: «Ни в коем случае не разжимайте пальцы, пока не покажете это доктору!» Родственники уложили раненую женщину в «жигули» и отвезли в Харцызск, где сделали операцию. Женщина выжила.

В тот же вечер принесли Куща, и тоже – с ранением в живот.

– Нужно делать дренаж, сильное внутреннее кровотечение, – сделала вывод, осмотрев раненого, Мурка.

– Так делайте! – Его товарищ с позывным, кажется, Грэг, сжав губы, смотрел на медсестер.

– Я не могу, не умею. Я не хирург. Его нужно эвакуировать. Постойте, я сейчас… – Мурка отошла в сторону и быстро переговорила по телефону, связь еще пульсировала – Я сейчас звонила родственникам женщины, она тоже ранена в живот, местная, мы ей здесь немного помогли… Ее в Харцызск вывезли, в больницу, сейчас все уже хорошо. Они согласны вывезти меня с Кущом на своей машине. Я к Филину пойду!

Мурка побежала искать Филина. Тот не настроен был долго разговаривать: выслушал и сказал: «Нет!»

– Ну почему – нет?! Почему – нет?! Кущ умрет, вы это понимаете? Ему срочно нужна операция! – объясняла Мурка, но командир был неумолим:

– Вас поймают сепаратисты и убьют обоих.

– Нас вывезут местные, на своей машине. Мы Куща переоденем, я скажу, что я – его жена… У меня есть платье, я взяла с собой, белое, с бретельками.

– Ты взяла на войну платье? – удивился Филин. – Зачем?

– Не знаю, – пожала плечами Мурка. – Оно места мало в рюкзаке занимает. Вдруг пригодится? Выпустите нас, ну, пожалуйста!

– Нет. Вас там убьют, а тут лечить бойцов некому, – Филин не уступал.

– Он же умрет! – крикнула Мурка, но командир уже не слушал ее, увлеченный чьим-то докладом.

Мурка развернулась и понуро пошла назад. Она всхлипывала и прикрывала, вытирая ладонью, слезы, стараясь, чтобы никто не заметил ее слабости. Она прекрасно понимала, что Кущ обречен на медленную мучительную смерть. И то, с каким хладнокровием его приговорил Филин, не дав даже маленького, даже малюсенького шанса на спасение, угнетало и бесило ее.

– Что? – спросил Грэг. – Разрешил?

Мурка отрицательно мотнула головой:

– Ты – его друг?

– Нет. Я просто ближе всех оказался, наложил повязку и притащил сюда.

Кущ умирал шестнадцать часов в ужасных муках. Все это время Мурка по возможности не отходила от него.

– Спаси меня, девочка! Спаси меня, пожалуйста! – просил боец. – У меня дома дочке семь месяцев. – Иногда он плакал. Тихо, уткнувшись небритым закопченным лицом в одеяло, чтобы никто не слышал. Мурка знала, что плачет Кущ не от боли, хотя ему, должно быть, очень больно, а от бессилия и понимания, что смерть неизбежна и спасения нет. У него были очень выразительные серые глаза и густые черные брови. Ей и самой хотелось плакать, но она сдерживалась, да и обстрелы и новые поступающие раненые не давали повода расслабиться. Ночью, выждав, когда Кущ провалится в беспамятство, она, проклиная судьбу, войну и Филина, вылезла на школьную крышу, где слышимость была немного лучше, и позвонила знакомому киевскому хирургу.

– Да, – ответил, прокашлявшись, сонный, хорошо поставленный баритон. – Я слушаю.

– Привет. Это Аня, из Одессы, Ильяшенко. Помнишь?

– Да, Анютка, помню, конечно, привет… А что случилось, что так поздно?

Мурка коротко объяснила, где она и что ей нужно. Хирург задумался на минутку, спросил, какой у нее скальпель и есть ли обезболивающее, а потом подробно объяснил, что и как нужно сделать. Мурка думала, что пока она спустится вниз, то что-то обязательно забудет, выпустит из памяти. Однако, когда она взяла в руку скальпель, весь порядок действий четко стоял перед глазами. Она все хорошо помнила, все, что сказал ей это высокий красивый брюнет-хирург из Киева с модной прической, отличный профессионал своего дела, только что вернувшийся из Франкфурта с престижной международной научной конференции… В нерешительности, сжимая до пота в ладонях инструменты, она просидела над раненым бойцом около часа, но так и не отважилась на операцию. Кущ умер на следующий день, за несколько часов до начала эвакуации батальона в Многополье. Это был единственный раненый, который умер в санчасти, расположенной в школе.

28 августа журнал регистрации санчасти перевалил за 100 человек, из них половина находилась в тяжелом состоянии. Лежали на полу, с большой кровопотерей, жизнь этих бойцов напрямую зависела от того, насколько быстро они попадут в руки хирургов. Заканчивались кровоостанавливающие препараты, не хватало жгутов, бинтов, обезболивающих и шприцов.

Рядом с санчастью в спортзале работал штаб, где командовал Филин. Сюда сходились на утренние установки командиры батальонов и рот: начальник штаба «Донбасса» Филарет, командир роты «Донбасса» Тур, приезжали из депо комбат батальона территориальной обороны «Херсон» Руслан Сторчеус, комбат «Миротворца» Андрей Тетерук, комбат «Свитязя» Александр Фацевич и другие командиры. Очень часто в штабе громко спорили и ругались, мнения о том, что делать дальше, расходились, но последнее слово всегда оставалось за Филином, и слово это звучало так: приказа отступать никто не давал.

После неудачного штурма 19 августа «Донбасс» запросил в штабе АТО подмогу, но, кроме «Днепра-1» и «Свитязя», в первые дни подкрепления не поступало. 22–23 августа подтянулся взвод «Донбасса», охранявший артиллерию в Попасной, и сразу же был брошен на подстанцию. С базы батальона в Курахово забрали всех, кто не отказался, в том числе, и только что прибывших и еще не зачисленных в штат батальона ребят, даже не имевших своего оружия. Зашли батальоны «Миротворец» и «Херсон» – их отправили занять железнодорожное депо и держать там оборону, где они и просидели под обстрелами всю неделю – без коммуникаций, поставок провизии и воды, подвоз которых был затруднен работой разведывательно-диверсионных групп противника. В штаб на совещания регулярно ездил комбат Сторчеус, но целесообразность этих поездок вызывала большое сомнение – зачем рисковать жизнью ради двух часов разговоров ни о чем? Очевидно, эти рейсы не могли не остаться незамеченными, и однажды утром по дороге в штаб машина комбата «Херсона» нарвалась на засаду. Комбата и водителя расстреляли в упор. Это произвело на бойцов «Херсона» удручающее впечатление: они не понимали, какую задачу выполняют, зачем они находятся в депо под массированными обстрелами, где обещанные штурм и зачистка Иловайска, где войска, которые должны прийти? Такими же вопросами задавались и в «Донбассе». Десять бойцов, не получив вразумительных ответов, разругались с Филиным и, вопреки его приказам и обещаниям «расстрелять на месте», покинули Иловайск и отправились в Многополье.

– Это лажа, – кричали они, – а не война! Мы тут в западне. Где Семен? Где армия? Нас всех здесь положат! – Они устроили настоящий маленький бунт, как на попавшем в беду корабле, только, в отличие от корабля, их не вздернули на рее.

И сразу же пошли разговоры. Мол, операция по захвату Иловайска силами добровольческих батальонов планировалась в Днепропетровской областной администрации без согласования со штабом АТО и министром обороны; военные не идут на штурм из-за конфликта между министрами обороны и внутренних дел; Порошенко поставил задачу уничтожить всех патриотов из добровольческих батальонов и т. п.

– Не верь, – говорил Шева. – Сейчас о чем только не начнут звездеть, что тут, что по телеку. Меньше паники – больше уверенности в своих силах, меньше информации для врага. Наша задача – остаться в живых.

Что сказать? Шева, как обычно, был прав. Мы продолжали выполнять приказы своих командиров: держали периметр, ходили штурмовать блокпосты, помогали товарищам отбивать наскоки противника. 24 августа, отмечая День Независимости, вместе с бойцами «Свитязя» при поддержке «коробок» капитана Аписа мы взяли очередной блокпост. При штурме ранило Хмару и Ромео: первого в бедро, второго – в ногу. На блокпосту остался стоять «Свитязь», но после сильных обстрелов парни отошли в школу, в итоге наш взвод, которым командовал Яцек, отправили на ПМС. Бомбили нас там изрядно, но ничего, выдержали, не ушли.

– Я тут подумал на досуге, – сказал как-то, затаившись в укрытии под обстрелом, Шева, – об этом капитане из 17-й бригады, который «коробочками» командует… Он же добровольно с нами сюда зашел, никто его не заставлял.

– Боевой офицер, в отличие от некоторых.

– Это понятно, да. – Шева выглянул наружу – на небе не светилось ни одной звездочки. – Холодно, блин! Позывной у него интересный, я об этом. Апис – это же бог плодородия в египетской мифологии, а еще – лекарство из яда пчелы. Как думаешь, он в честь быка такой позывной взял или в честь пчелы?

Я подумал немного – мне тоже позывной капитана показался немного непривычным на слух, но я не концентрировал на этом внимания, тут у бойцов и не такие позывные встречаются – и вспомнил наконец название книги, которое крутилось все это время в голове:

– «Облачный атлас»!

– Что? – удивился Шева.

– Есть такая книга и фильм одноименный – «Облачный атлас». Там предводителя восстания против мирового порядка звали Апис. У него еще рожа там жутко страшная.

– Ну, у нашего Аписа с фейсом все нормально. А написал книгу кто? – Шева неподдельно удивился.

– Не помню уже. Забыл. Надо будет у капитана при случае спросить.

Шева рассмеялся, но я не расслышал его смеха, только увидел в отблеске новых взрывов его веселые глаза.

Вскоре стало совсем плохо с водой, едой и куревом. Самые заядлые куряки сворачивали из газет самокрутки с черным чаем, но это мало помогало. Оставшиеся без сигарет бойцы стали нервными и ратовали за то, чтобы действовать активно. «Кто курец – тот мертвец!» – шутил некурящий Гром из своего окопа № 5. Он с детства занимался боевыми искусствами и достиг высокого уровня, хотя изначально не подавал никаких надежд. Его тренер, как утверждал Гром, не имел плохих учеников не потому, что отбирал только хороших и перспективных, а потому, что искал, находил и культивировал только хорошее в каждом мальчишке, пришедшем в секцию. Гром никогда не жаловался, хотя после 24 августа сепары совсем обнаглели и перли из «зеленки» и из-за железки на них, как проклятые.

Автобусы и машины, которые стояли во дворе школы, после нескольких массированных обстрелов превратились в груды металлолома. Во время одного из таких обстрелов контузило заместителя комбата Филарета. После взрыва мины он упал, дико крича и держась за спину. Дрын подумал, что замкомбата ранен, быстро ввел обезболивающее, но при осмотре никаких признаков ранения на теле у Филарета не обнаружил. Однако Фил продолжал лежать на земле, как колода, и не предпринимал попытки встать, а только стонал: «Спина! Спина!» Очевидно, взрывом замкомбату зажало или сместило позвонки, но определить на ощупь в полевых условиях, что в действительности произошло, Дрын не имел никакой возможности. Подошли Яцек и Артист, посоветовали отправить Фила на эвакуацию.

– Нет, я останусь, – стал возражать замкомбата. – Я останусь!

– Ты только обузой нам будешь, – возразил Артист. – Возись тут с тобой. Езжай, пока есть возможность выехать.

Подошел Филин, который, как обычно, высказался категорично:

– Не хрен разговаривать! Контужен? В машину – и на эвакуацию!

В тот же день замкомбата батальона «Донбасс» Филарета доставили в Днепропетровский военный госпиталь.

– На этот раз он принял правильное решение, – сказал, иронично улыбаясь, Шева.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Я имею в виду Филина. Смотри: Семена – нет, Бишута – нет, Шульца – нет, Скифа – нет. У нас практически всех командиров перещелкали. Теперь вот и Филарета отправили на больничку, один Филин, считай, и остался.

Кольцо вокруг Иловайска сжималось. Мы знали об этом и со слов разведки, и из нечастых – когда работала мобильная связь – разговоров с родными по телефону. Они рассказывали, что только ленивый не писал в интернете и не говорил по телевизору, что под Иловайском скоро будет «котел». Мы нервничали, но приказа на выход из штаба по-прежнему не поступало.

Теперь большинство машин с ранеными, не сумев прорваться через засады, возвращались назад. Пожалуй, всю серьезность ситуации в полной мере мы почувствовали только 22 августа, когда наши афганцы повезли в Многополье нескольких раненых и вещи убитого Скифа. Они попали в засаду около Кобзарей, бусик расстреляли из гранатометов, трое – Румын, Арт и Колдун – погибли сразу, а Карат, которому перебило ноги, остался прикрывать оставшихся в живых. Карат в 1979 году зашел в Афган одним из первых, думаю, он, не колеблясь, принял для себя это решение, еще когда попросил у Дантиста отдать ему гранату: отстреляв весь боекомплект, он подождал, когда враги подойдут поближе, и подорвался.

Для того чтобы наступать, мы не имели ни достаточно техники, ни данных разведки, ни подробных карт города. Нас обрекли на самое глупое занятие – сидеть в укрытиях и служить живыми мишенями для артиллерии противника. Разговоры среди бойцов ходили самые разные: давайте наступать, давайте отступать, давайте что-то делать, но никто не знал, что делать конкретно и куда именно нужно двигаться. Мы теребили командиров, понимая, что каждый следующий день пребывания в окружении будет стоить нам новых жизней, но Филин говорил, что он находится на постоянной связи с Семенченко, командование и лично министр обещают выслать подмогу. Но никакой помощи не приходило. Зато с каждой ночью приходило все больше и больше снарядов и мин – школа служила отличной мишенью, и если раньше сепаратисты били преимущественно в молоко, промахиваясь на 200–300 метров, то сейчас картина кардинально изменилась – клали прицельно и кучно. Чувствовалось, что там, за орудиями, которые плюют в нас огненной смертью, теперь работают совсем другие люди.

В детском садике Грэг сменил профессию – переквалифицировался в водителя. «Неплохо это звучит, – думал он. – В детском садике он стал водителем, да!» Так получилось случайно – один из водителей батальона «Свитязь» получил травму позвоночника, и Грэг напросился к парням в машину. Ему надоело стоять без толку на блокпостах, хотелось движения, драйва. Он ни на секунду не пожалел о том, что тогда, в Старобешеве, несколько дней назад, выйдя из строя вместе со своим отделением, не смолчал и не отправился домой, а высказал командованию на полную катушку: и о том, что выданного боекомплекта хватает на пять минут боя; и о том, что, прежде чем отправлять бойцов на штурм укрепрайона, их необходимо довооружить гранатометами и подствольниками; и о том, что у большинства – очень старые каски. Как ни странно, но ближе к вечеру батальон получил все, о чем говорил Грэг, – и он остался. К тем пятнадцати, что вышли из строя утром, вечером добавился только один боец – опытный десантник, прошедший Афган и Чечню. «Извините, парни, – сказал он, прощаясь, – но я так воевать не могу. Здесь все неправильно делается, на вас командиры тренируются, как на котиках. Я – не мясо». Никто его тогда вслух не осуждал, только подумали, что струсил, наверное, вот и все, не придав значения сказанному. Зато сейчас Грэг понимал, как прав тот десантник – здесь действительно мало кто понимал, как нужно воевать, что такое война и как себя нужно вести: многие ходили без касок, без бронежилетов, игнорировали приказы, а когда возникал конфликт с командиром, просто переходили из своего в другое отделение или даже взвод. Вот Грэг и решил попробовать себя в ином качестве, о чем не пожалел – работы и впечатлений оказалось много.

– Давайте, нужно срочно поддержать броню! – звучала команда, и вот они уже летели помогать «коробочкам» за периметр.

По дороге обратно Грэг заприметил работающий магазин, что было подобно чуду. Зашел, купил две пачки сигарет – сам не курил, но отдал ребятам, еще одну пачку вместе с бутылкой лимонада закинул в люк бээмпэ. Себе купил воды и несколько шоколадок, ему все время, до боли в висках, хотелось сладкого. Здесь, возле магазина, их чуть не накрыли минометами. Спасло то, что бойцы вовремя заметили тех двух женщин, которые часто ошивались возле украинских позиций, – их небезосновательно подозревали в корректировке огня противника. Толстые разбитные девицы с ярко накрашенными губами прикидывались пьяными, предлагали бойцам водку и секс, а после их ухода через десять-пятнадцать минут точно на головы всегда падали мины. Вот и сейчас, не успели они дать по газам и проскочить перекресток, как от небольшой площади перед магазином услышали: уххх! уххх! уххх!

«Ну да, – подумал Грэг, – все правильно. А потом расскажут, что это укропы стреляют по мирным».