Текст книги "Первая научная история войны 1812 года"

Попробуйте же любить и защищать истину в стране, где основа государственного устройства – поклонение идолу!

Так называемые изящные искусства были им вменены в обязанность приказом, словно воинские упражнения. Образец всего их общества – армейский полк с его мелочною дисциплиной.

В пору, когда Петр Великий вводил по всей империи, от Татарии до Лапландии, свои цивилизаторские установления, в Европе творения средних веков давно уже вышли из моды; русские же, даже те из них, кому присвоено прозвище великих, всегда умели только плестись за модою.

Такая подражательность плохо согласуется с завоевательным духом, который мы в них усматриваем, – ведь над теми, с кого берешь пример, нельзя господствовать. Однако в характере этого поверхностно развитого народа вообще все противоречиво; более же всего он отличается неизобретательностью. Чтоб изобретать, ему нужна была бы независимость; даже в страстях его есть какое-то обезьянство: он желает выйти, в свой черед, на сцену мировой политики, но не затем, чтобы дать выход своим способностям, мучающим его в бездействии, а только затем, чтобы проиграть заново историю других славных государств.

Завоевательный дух его порожден не мощью, а лишь претензией; весь его талант – мериться с другими; весь его гений – подражательство; если все же кажется, будто есть в нем некая самобытность, то потому только, что еще ни один народ на свете не имел такой нужды в образцах для подражания; от природы наблюдательный, он становится самим собою, лишь перенимая чужие создания. Вся его самобытность – дар подделки, которым он наделен больше всякого другого народа. Единственная его врожденная способность – умение воспроизводить иностранные изобретения. Ему суждено остаться в истории так же точно, как остается в литературе искусный переводчик. Призвание русских – переводить европейскую цивилизацию для азиатов.

Дар подражания, присущий той или иной нации, может пойти ей на пользу и даже вызвать восхищение, но только если он развился поздно; явившись прежде всех прочих талантов, он их убивает. Россия – общество подражателей, а всякий, кто умеет лишь копировать других, неизбежно впадает в карикатурность.

За четыре века колебаний между Европой и Азией Россия до сих пор так и не сумела оставить делами своими след в истории человеческого духа, ибо национальный ее характер изгладился под толщею заимствований.

Примкнув к греческой схизме и тем отделив себя от Запада, она много веков спустя, с непоследовательностью уязвленного самолюбия, вновь обратилась к нациям, сложившимся в лоне католицизма, дабы перенять у них цивилизацию, до которой не допускала ее сугубо политическая религия. Перенесенная из дворца в воинский стан, чтобы поддерживать там порядок, эта византийская религия не отвечает высочайшим потребностям души человеческой; она помогает полиции морочить народ – и только. Из-за нее народ этот изначально стал недостоин той степени образованности, к какой он стремится.

…Народ, сознающий себя свободным, никогда не станет чистосердечно повиноваться зависимому духовенству.

Одна лишь Россия, поздно приобщившись к цивилизации, по нетерпеливости правителей своих так и не узнала благодетельно глубинного созревания, постепенного и ненасильственного развития. В России не происходило той внутренней работы, которая образует великие нации и приуготовляет один народ быть господином, то есть просветителем, прочих; не раз я замечал, что в этой стране общество, каким его создали самодержцы, – не что иное, как огромная теплица, полная прелестных диковинных растений. Надо прямо признать, что русский народ еще не имеет правосудия. Так, мне однажды рассказали как о заслуге императора Николая, что некий незнатный частный человек выиграл тяжбу против больших господ. В рассказе этом восхищение характером государя звучало для меня сатирою на все общество. Превозносимый на все лады, сей казус положительно убедил меня, что справедливость в России – не более чем исключение из правила. Ежели любой рассказ о России и ее обитателях оказывается оскорблением личности – тем хуже для русских; это неизбежное зло, так как, сказать по правде, ничто не существует в России само по себе, но возникает и исчезает по благоусмотрению одного человека; не путешественники тому виною.

Император пытается ныне создать русскую нацию, но одному человеку это нелегко. Зло быстро творится, зато медленно исправляется; сам испытывая к деспотизму отвращение, деспот, должно быть, часто отдает себе отчет в пороках неограниченной власти. Готов поверить – однако совестливость угнетателя не извиняет угнетения, и хотя мне жаль творящих эти преступления (зло всегда достойно сожаления), но еще большую жалость внушают мне страдания угнетенного. Какова бы ни была в России видимость, под нею всегда таятся насилие и произвол. Устрашая подданных, тирания обрела покой – только тем власть и сумела по сей день облагодетельствовать свой народ.

Возможно, я и не прав, но чем более размышляю, тем менее допускаю, чтобы такой упрек мог меня уязвить или даже чтобы кому-то пришло в голову мне его бросить.

Уже с давних пор умами русских владеет страх, что иноземцы станут их бранить. В странном этом народе крайняя хвастливость сочетается с чрезвычайною неуверенностью в себе; наружное самодовольство и беспокойное самоуничижение внутри – такое замечал я в большинстве русских. Их тщеславие не знает ни устали, ни удовлетворения, так же как надменность англичан; оттого в русских не бывает простоты. «Наивность» – французское слово, точный смысл которого непередаваем ни на одном языке, кроме нашего, ибо само это качество присуще лишь нам; наивность – это простодушие, способное сделаться и лукавым; это дар остроумия, которое рождает смех, не нанося обид; это пренебрежение ораторскими уловками, больше того, готовность дать собеседникам оружие против себя; это непредубежденность в суждениях, нечаянная меткость в выражениях, отказ от самолюбия во имя истины; одним словом, это галльская прямота – русским же она неведома. Народ-подражатель никогда не будет наивен, искренность у него всегда будет убита расчетом.

Сам Карамзин рассказывает о пагубном влиянии монгольского нашествия на характер русского народа; кто найдет мои суждения слишком суровыми, тот может убедиться, что они удостоверены мнением серьезного историка, склонного притом скорее к снисходительности. «Забыв гордость народную, – пишет он, – мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов» (Из того же сочинения. T. V, гл. 4, с. 447 и след.).

Признания Карамзина показались мне вдвойне значительны в устах столь льстивого и робкого историка, как он. Я мог бы умножить подобные выдержки, но, думается, привел их довольно, чтобы отстоять свое право высказывать не обинуясь мои соображения, ведь они подтверждаются мнением даже такого автора, которого упрекают в пристрастном взгляде. …Ни один народ не имеет столь трудноопределимого характера, как этот. У русских не было средневековья, у них нет памяти о древности, нет католицизма, рыцарского прошлого, уважения к своему слову; они доныне остаются византийскими греками – по-китайски церемонно вежливыми, по-калмыцки грубыми или, по крайней мере, нечуткими, по-лапонски грязными, ангельски красивыми и дико невежественными (исключая женщин и кое-кого из дипломатов), по-ж…… хитрыми, по-холопски пронырливыми, по-восточному покойными и важными в манерах своих, по-варварски жестокими в своих чувствах; они презрительно насмешливы от безысходности, побуждаемые к язвительности вместе и природою, и ощущением собственной приниженности; они легкомысленны, но лишь на внешний вид – по сути своей русские расположены к серьезным делам; все они довольно умны, чтоб развить в себе необыкновенно тонкий житейский такт, но ни у кого недостает великодушия, чтобы подняться выше хитрости; они внушили мне отвращение к этой способности, без которой у них не проживешь. Следящие за каждым своим шагом, они кажутся мне самыми жалкими людьми на свете. <…>

В сердце русского народа кипит сильная, необузданная страсть к завоеваниям – одна из тех страстей, что вырастают лишь в душе угнетенных и питаются лишь всенародною бедой. Нация эта, захватническая от природы, алчная от перенесенных лишений, унизительным покорством у себя дома заранее искупает свою мечту о тиранической власти над другими народами; ожидание славы и богатств отвлекает ее от переживаемого ею бесчестья; коленопреклоненный раб грезит о мировом господстве, надеясь смыть с себя позорное клеймо отказа от всякой общественной и личной вольности. Россия видит в Европе свою добычу, которая рано или поздно ей достанется вследствие наших раздоров; она разжигает у нас анархию, надеясь воспользоваться разложением, которому сама же способствовала, так как оно отвечает ее замыслам; сделанное с Польшей затевают вновь, в большем размере. Париж уже не первый год читает возмутительные газеты – возмутительные во всех смыслах, – оплачиваемые Россией. «Европа идет тою же дорогой, что и Польша», – говорят в Петербурге, – напрасным либерализмом она сама себя ослабляет, тогда как мы остаемся могущественны потому именно, что не свободны; потерпим же под ярмом, за свой позор мы отыграемся на других».

Удивительно, как сильно отдаленность России от Западной Европы до сих пор помогала русским скрывать все это от нас. Лукавая греческая политика боится правды, обладая несравненным умением извлекать выгоду из лжи; но меня поражает, как удается ей так долго поддерживать господство этой лжи.

Одно лишь слово правды, брошенное в Россию, – все равно что искра, упавшая в бочонок с порохом.

Что за дело тем, кто правит Россией, до нищеты императорских солдат, до их бескровных лиц? На этих живых призраках – красивейший в Европе мундир; что за важность, если на зимних квартирах эти раззолоченные тени кутаются в грубошерстные балахоны?.. Пусть в тайне сохраняются их убожество и грязь, а на виду будет один только блеск – ничего более от них не требуется и ничего иного им не дается. Богатство русских – покров, наброшенный на нищету; все заключается для них в видимости, и видимость у них обманывает чаще, чем где-либо еще. Оттого любой приподнявший край покрова навсегда погиб во мнении Петербурга.

Общественная жизнь в этой стране – сплошные козни против истины. Всякий, кто не дает себя провести, считается здесь изменником; посмеяться над бахвальством, опровергнуть ложь, возразить против политической похвальбы, мотивировать свое повиновение – является здесь покушением на безопасность державы и государя; такого преступника ждет участь революционера, заговорщика, врага государственного порядка, преступника, виновного в оскорблении величества… участь поляка; а вам известно, сколь жестока эта участь! <…>

Волей-неволей приходится быть осторожным, имея государем своим человека, который не милует ни одного врага, не оставляет без кары ни малейшего ослушания и, таким образом, долгом своим почитает возмездие.

Для такого человека, воплощающего в себе государство, простить значило бы отречься от веры своей, быть милосердным – уронить себя, выказать человечность – пренебречь своим величием… да что там, своею божественностью! Отказаться от поклонения, которым он окружен, не в его власти.

Русская цивилизация еще так близка к своему истоку, что походит на варварство. Россия – не более чем сообщество завоевателей, сила ее не в мышлении, а в умении сражаться, то есть в хитрости и жестокости.

Однако ж столь непомерная власть вредит сама себе, и Россия не вечно будет ее терпеть – в армии теплится дух мятежа. Я согласен с императором – русские слишком много ездили по свету; народ сделался охоч до знаний; а против мысли бессильна таможня, ее не истребить войсками, не остановить крепостными стенами – она пройдет и под землею. Идеи носятся в воздухе, проникают всюду, а идеями изменяется мир.

Из всего сказанного явствует, что будущность, которая мечтается русским столь блестящею для их страны, от них самих не зависит; у них нет своих идей, и судьба этого народа подражателей будет решаться там, где у народов есть свои собственные идеи; если на Западе утихнут страсти, если между правительствами и подданными установится союз, то жадные завоевательные чаяния славян сделаются химерой.

Уезжая из Парижа, я полагал, что лишь тесный союз Франции и России способен внести мир в европейские дела; но, увидав вблизи русский народ и узнав истинный дух его правительства, я почувствовал, что этот народ отделен от прочего цивилизованного мира мощным политическим интересом, опирающимся на религиозный фанатизм; и мне думается, что Франция должна искать себе поддержку в лице тех наций, которые согласны с нею в своих нуждах. Союзы не основывают на мнениях вопреки интересам. У кого же в Европе согласные друг с другом нужды? У французов и немцев, а также у тех народов, которым природою суждено следовать за двумя этими великими нациями. Судьбы нашей цивилизации, открытой, разумной и идущей вперед, будут решаться в сердце Европы; благотворно все способствующее скорейшему согласию между немецкою и французскою политикой; пагубно все задерживающее этот союз, пусть даже под самыми благовидными предлогами.

Я увидел в России христианскую церковь, которая не подвергается ничьим нападкам, которую все, по крайней мере внешне, чтят; все способствует этой церкви в отправлении ее духовной власти, и, однако ж, она не имеет никакой силы в сердцах людей, порождая одно лишь ханжество да суеверие.

Страна, где побывал я ныне, настолько же мрачна и однотонна, насколько изображенная мною прежде была ярка и многообразна. Писать верную ее картину – значит отрешиться от надежды доставить кому-либо удовольствие. Жизнь в России столь же тускла, сколь весела она в Андалузии; русский народ угрюм, испанский полон жара. В Испании политическая несвобода возмещалась личною независимостью, пожалуй, нигде не развитою столь сильно, независимостью поразительною по своим последствиям; в России и та и другая свобода равно неизвестны. <…>

Только пожив в этой пустыне, где нет покоя, в этой тюрьме, где не бывает досуга, – начинаешь чувствовать, насколько же свободно живется в других странах Европы, какое бы правление ни было в них принято. В России, не устану повторять, свободы нет ни в чем – разве что, как мне говорили, в одесской торговле.

Если сын ваш будет недоволен Францией, последуйте моему совету – скажите ему: «Поезжай в Россию». Такое путешествие пойдет на благо каждому европейцу; повидав своими глазами эту страну, всякий станет доволен жизнью в любом другом месте. Всегда полезно знать, что есть на свете государство, где нет никакого места счастью, – ведь человек, по закону природы своей, не может быть счастлив без свободы.

Кюстин А. де. Россия в 1839 году. СПб., 2008, с. 621–650 (извлечения).

Человечество, Личность и «параллельные реальности»

Нет ни одного психолога, ни одного сколько-нибудь просвещенного государственного человека, и в особенности – ни одного путешественника, который бы не знал, насколько ложно химерическое понятие о равенстве людей.

Французский историк, антрополог и психолог Гюстав Лебон

Как ни печально, но пора признать:

враги чего-то все-таки добились

Советский поэт Владимир Фирсов

Я уже много лет говорю о том, что история как дисциплина отстает от прочих наук. Тому часто виной скудоумие и лень большинства из тех авторов, которые не желают (или не могут) мыслить научно, менять ракурс взгляда на исторические проблемы. Подобное особенно касается многих замшелых «бюджетников» из страны, которая отстает от прогресса, потому что смотрит назад, пережевывает собственные мифы – те кошмарные и глупейшие сказки, которые уже стали руминацией. Люди расшифровывают геном, создают социальные сети, ежесекундно связывающие миллиарды людей по всему миру, новые технологии переворачивают представление о медицине, подаче энергии и о космосе, но есть маразматики, которые до сих пор нудят бредни про «нравственные победы» (по факту – позорное бегство и пьяный загул вкупе с мародерством) в просеке неподалеку от флешей. Мрак и убожество!

Если бы приматы слушались гениев, если бы мракобесы и их рабы не мешали таким, как Наполеон, то вместо сотен лет негигиеничного прозябания в рабстве феодализма, беззаконии и провинциальной отсталости их жизнь уже давно стала бы иного качества: современность наступила бы раньше! Наука, знание и просвещение есть основа всего. В античной Греции и Риме все уже шло правильным курсом, но из пыльной пустыни вылезло зловонное чудовище – страшная сектантская зараза идеологии, и зараженные ею психопаты стали разрушать библиотеки, уничтожать красивейшие скульптуры, возвеличивающие Человека. Это была настоящая болезнь (социально-психологическая, антропологическая – а затем уже перешедшая на все сферы и смыслы). Цивилизованная популяция (про совсем дикие популяции и говорить нечего, тем более что левацкие закончики нам и не дают возможности научно формулировать свои оценки) антропоса на долгое время погрузилась в регресс.

Потеряв века (!), благодаря не толпе, а только лишь гениям, которые жертвенно, сквозь противодействие и козни убогой массы создали то, что мы называем Историей, западный мир вновь стал созидать великие дела, гигиену, медицину, прогресс. Созидатели, так или иначе, теми или иными методами одарили упомянутыми благами окружающих (политкорректно выражаясь) бездарей и (не генетически, а эзоповски выражаясь) потомственных лентяев. Вскоре агрессивная левацкая шушера их объявит «жертвами» – отчего «жертвы» еще более обнаглеют, сев благодетелям на шею: да еще и регулярно устраивая теракты. При этом провинция, периферия упомянутого цивилизующего ареала оставалась враждебной и инертной: она только мешала (от комплекса ущербности), параллельно воруя изобретения и кичась собственной «отдельностью» (на основе несвежего «запаха» – душка от тухлости системы и ее носителей). Да, и в этом «ареале» встречались прекрасные люди, которые перенимали цивилизацию, были благодарны метрополии – но их оказалось мизерное количество, и само их существование посреди дикости и злобности окружающих стало трагичным (но не будем жаловаться на судьбу…).

Да, да: это возмутительная ситуация, когда вокруг мир живет, радуется, наслаждается, изобретает, а в историческом кювете обсуждают драпающий «героизм» и восторгаются уничтожением городов и людей. Так часто случается, что я в один и тот же час могу заниматься работой над книгой об эпохе 1812 года, читать статьи из современных иностранных журналов по физике, биологии, высоким технологиям, переписываться с людьми, живущими на разных континентах, слушать музыку Баха или песни Пиаф, Рафаэля, Вадима Козина, моего приятеля Марка Алмонда или Бинга Кросби (данный набор совершенно произвольный!). И на этом фоне, на фоне свободы и таланта, живой жизни и изобретений, эстетики и логики – особенно противоестественным бредом («лажей», как выразился Иосиф Бродский) кажутся исторические сюжеты, выдуманные или воспеваемые казенной пропагандой. Хочется выбраться из этой конуры, помыть руки – и долго листать альбомы художников эпохи Возрождения, издания по эпохе античности или фолианты с фотографиями, к примеру, Сесила Битона!

И ведь же поразительно: «параллельная реальность» моего исследования, запечатленная художниками Антуаном Гро, Изабе, Давидом, Персье и Фонтеном, реальность, в которой царствовала Декларация прав человека и гражданина, ученые Лаплас и Вольта – она прекрасна и вызывает лишь восторг! Такая реальность есть несомненный друг мыслящей Личности. И все ее компоненты объединяет тот, кто помог всему механизму функционировать, тот, кто вдохновил художников и подарил законы нормальной жизнедеятельности всех граждан. Наполеоном необходимо (я бы даже сказал – автоматически, научно вынужденно!) восхищаться как выдающимся представителем Вида! Если мы относим себя к упомянутому виду, то нашими ориентирами должны быть не те, кто случайно ближе, а те, кто лучше, качественнее. Мало ли что окажется ближе к вам по ситуации, по рождению, по работе и т. д.?! Нерадивый чиновник, пьяный сосед или даже просто таракан, бактерия могут располагаться к вам гораздо ближе, чем «далекий» и «чужой» гений, но это не означает того, что вы обязаны все бросить, выйти из ума – и обожать мерзость лишь потому, что она близкая и, так сказать, «родная». Это всего лишь проблема количества (в данном случае расстояния) и качества, субъективного подхода и объективного, отсталого мышления (стадного, племенного) и прогрессивного (видового).

Как я многократно говорил в книгах, в интервью, в публичных лекциях, Историю создают только Личности, гении и таланты, а отнюдь не некий аморфный «народ» – толпа, которая либо глуха, либо активно враждебна личности и ее творчеству. И моя (прошу указывать авторство!) формулировка состоит в том, что нет никакого «человечества» как совокупности всех толп, всех стад, популяций разного уровня развития и разных эволюционных тропинок – есть разного свойства и достижений популяции: и уже в рамках этих популяций всё создают именно конкретные личности. «Достижения человечества» – это всегда достижения лишь немногих конкретных личностей (которым зачастую бездумные толпы только мешают созидать и вообще жить).

Подобное верифицируется элементарно: все, что нас окружает, имеет имя конкретного создателя (не путать с пыльными байками). Вы держите в руках мою книгу: ее создал не «народ», не «человечество» (и даже не «коллектив»), а конкретные Личности. Среди создателей стоит упомянуть: меня как автора, кроме того, к примеру, Иоганна фон Гуттенберга (первопечатник), Наполеона (без него «наполеоновской эпохи», т. е. темы моего исследования, не существовало бы), а также нескольких человек, придумавших компьютер, интернет, социальную сеть или сайт (интернет-магазин), через которые том попал к вам в руки. Подобное рассуждение можно (при желании и занудстве) расширить: например, внести имена ростовщика, ссудившего необходимую первоначальную сумму Гуттенбергу (но если бы не было изобретения – на что было бы ее ссужать?!), генералов Наполеона (но если бы, за вычетом его из Истории, сразу бы вернулись Бурбоны, а Гражданский кодекс не был бы создан – кому интересны были бы обычные офицеры, занимающиеся коррупцией и бегающие по чужим женам?), издателей (но если бы я не написал книгу – что бы они издавали?) и т. д. При любом раскладе мы понимаем, что число созидателей конкретно и мизерно (в соотношении с «планктоном»).

Возвращаясь к теме «одновременности». Как я уже упоминал, звучным диссонансом на фоне примет живой жизни ощущаются гнойные бредни казенной исторической пропаганды. К примеру, сейчас я написал абзацы в раздел, посвященный историографии, упоминал жалких сочинителей типовых од и апологий бездарным генералам, на чьей совести полно преступлений (сочинители их публикуют до сих пор – прямо в наши дни!), а параллельно прочитал в Twitter сиюминутную переписку вице-президента Tesla по энергетическим продуктам Линдона Райва (он же кузен Маска) с генеральным директором крупной австралийской компании «Atlassian» Майка Кэнон-Брукса, которые просто так, между делом предварительно сговорились (один случайно прочитал и ответил на публичное сообщение другого) о новой системе хранения электрической энергии на 100 мегаватт-часов, которая решит все проблемы энергоснабжения в Южной Австралии: о колоссальной сделке и качественно новом продукте. То есть в мире идет живая жизнь, все модернизируется: причем это происходит легко! Но есть конура, где до сих пор роют окопы и мучают друг друга отжившей «скрепной» чушью и взятками в военкоматах, параллельно пугая своими стоптанными лаптями соседей.

Вот так! К сожалению, «параллельных реальностей» множество. Где-то изобретают феноменальные вещи, кто-то их с восторгом обсуждает, а в то же самое время, в другой «реальности» целая страна ведет необъявленную войну, устраивая мародерские притоны – вдобавок, прославляя это во всех СМИ. А в еще более «исконных» пыльных регионах людей забивают камнями, отрезают головы – в полном соответствии с первобытной дикостью. Вот вам ваше «человечество».

* * *

Символы очень важны: они отражают тенденции развития страны и часто «кодируют» население своим смысловым и образным рядом. Подумаем вслух о том, что я бы назвал Праздником смутного времени (или о т. н. «единстве»). Начну с того, что Правительство России не выбрало в качестве повода к празднику «народного единства». Например, под такое светлое дело ему не подошло развенчание культа личности Сталина, хотя как раз здесь обнаружился бы смысл: тогда, на XX съезде, впервые в отечественной истории одна часть народа («власть») отчасти пошла на сближение с другой частью, собственно и получившей в литературе название «народа». Праздником не стала ни одна дата, связанная с достижениями российской науки или искусства! Неужели правительство не радует память о созидательных событиях? Зато войны – это основа нашей праздничной «духовности». Получается, что наш добрый, мирный и соборный народ объединяют лишь пусть и исторически объективные, но массовые убийства? Даже полет человека-Гагарина в космос – и тот на самом деле стал праздником в качестве победы в одном из «сражений» холодной войны с США. Но я боюсь, что и День космонавтики скоро на пропагандистском уровне завянет, потому что не согласуется с новой генеральной линией реинкарнации старой партии: ведь Ю. Гагарин, как известно, доложил, что Бога ни на небесах, ни за ними он не обнаружил.

Итак, на что же идет государственный бюджет празднования 4 ноября? Стараясь изобрести, видимо, «праздник» в районе отмененного 7 ноября, правительство просто «поменяло шило на мыло». Если следствием Октябрьского переворота стало свержение Временного правительства, то следствием ноябрьских (октябрьских по старому стилю) событий 1612 года было свержение временного правительства Семибоярщины и скорое избрание первого царя из династии Романовых. Смешнее другое: Ленин хотя бы официально не присягал на верность кайзеру, а вот находящийся в Кремле под охраной законно приглашенного польского контингента (т. е. интервентами их назвать никак нельзя) единокровный брат Патриарха Московского и всея Руси Филарета и дядя будущего царя Иван Никитич Романов – присягал на верность польскому королевичу Владиславу! Тому же королевичу успел «поцеловать крест» и новоявленный царь Михаил Романов! Таким образом, как в 1917-м, так и в 1612 году все было решено наверху, небольшой группой людей и без всякого народного единства. Народ стал чувствовать изменения от своего «единства» постепенно: с усилением крепостного гнета, что позже в переводе на язык советской власти называлось «военным коммунизмом», «раскулачиванием» и «коллективизацией». Чем обернулся для России подобный вариант окончания Смутного времени? Новый русский царь «правил» по указке своей матери, которой оказалось глубоко наплевать на идею освобождения русских земель от поляков; в итоге через несколько лет было подписано Деулинское соглашение, по которому в обмен на родственничка Филарета к Речи Посполитой отходили «в вечное пользование» Смоленск и Чернигов. Замечу, что эти города передавались вместе с пушками, «пушечными запасами» и с населением! С русскими крестьянами православный царь обошелся как с неодушевленной вещью: им было строго запрещено покидать отдаваемые «иноверцам» земли. Так что же мы сегодня должны праздновать?

В этой связи у меня еще более объективный вопрос: почему власть до такой клинической степени любит все искусственное, все ненатуральное, силиконовое, так сказать? Оппозиция у него, видите ли, – «системная», то есть голосует «как надо»; про выборы – молчу (там все уж совсем «естественно»); праздники – вымученные. Давайте разберемся с психологией, а также с этикой и эстетикой «праздника» 4 ноября. Товарищи! Кого из вас (только честно) напрягает, что в 1612 году в Кремле русских бояр охраняли несколько сотен поляков? Если вам не нравятся поляки, тогда не пускайте в КДС Эдиту Пьеху, если вам не нравятся русские бояре – празднуйте, черт возьми, 7 ноября! Если для вас сегодня ряженные казаками нападающие на художественные выставки – это вершина отечественной «духовности» и традиции, тогда почему вы забываете, что основу армии Лжедмитрия I составляли казаки (причем не просто ими наряженные)?

Кстати, по поводу «окончания смутных лет». Простите, а для вас кровавое месиво «крепкой руки» Ивана Грозного, или череда дворцовых переворотов XVIII века, или аракчеевщина, или 1917–1922 (и далее) годы, или сталинские репрессии (и далее) – это не «смутные» времена? Вас кровавые преступления «родного» НКВД больше устраивают, чем гарнизон земляков замечательной Анны Герман (немка, родилась в СССР, жила в Польше), охраняющий потомков Андрея Кобылы (предка Романовых)? Вас не устраивает национальность гарнизона? Так Романовы (как и Кутузовы) – согласно летописям – выходцы из Пруссии, а это еще менее Россия, чем Польша (и вообще к двадцатому столетию Польша – это уже, простите, Россия, и для поколения Владимира Зельдина Польша – это часть Родины, часть «Руси-матушки»). Или вам больше импонирует поляк Дзержинский, или грузин Сталин? Что вы сегодня хотите праздновать, если для вас «Куба – любовь моя», ваш «адрес – не дом и не улица», а Советский Союз, а исконная религия – из Древней Иудеи?

В этой теме ведь еще есть кочующий вокруг Лобного места памятник Минину и Пожарскому (созданный уроженцем бывших польских земель Иваном Мартосом). Но поклонникам силиконовых сказок государственной идеологии и здесь ничего приятного не перепадет: Минин и Пожарский предлагали на роль русского царя австрийского принца или шведского королевича. Однако это был всего лишь хитрый ход: потомок Рюриковичей Пожарский понимал, что обе эти кандидатуры не сильно «проходные» – и планировал себя на роль нового царя (т. е. такого же самозванца, как и все фигуры Смутного времени). Он даже выбрал Ярославль новой столицей: создал там Поместный, Монастырский и Разрядный приказы, Казанский дворец и Новгородскую четверть (все как при милейшем Иване Грозном), но поход гетмана Ходкевича на Москву спутал ему все карты – ибо он мог сыграть на руку одному из тех боярских родов, которые считали себя законным правительством в Москве. Так Пожарский двинулся на Кремль, но не рассчитал: в итоге «победы» избрали не его, а более устраивающего прочих «родовитых» не сильно именитого Романова. Что до даты, то она также не имеет смысла: польский гарнизон (охранявший «законную» власть) капитулировал не 4-го, а 5 ноября (по новому стилю), выборы нового царя прошли вообще в 1613 году, а разбои все тех же казаков, война с Польшей и вообще внутренняя смута продолжались еще много лет.