Текст книги "Песня первой любви"

Кина не будет

– Кстати, насчет кино. Вы знаете, это просто удивительно, я до сих пор люблю искусство настолько, что хожу в кино, и даже был в прошлом году в музкомедии, – сказал Галибутаев, снял рукавицы-верхонки и закурил папиросу «Волна».

Мы удивились и попросили рассказать.

Галибутаев долго отнекивался. Он кричал, что не настал конец рабочего дня, чтобы болтать. Что нет даже еще и обеденного перерыва, чтобы рассказывать истории. Что перекур должен продолжаться не более пяти минут. По инструкции. А ему в это время не уложиться.

Только куда же денется Галибутаев, если уж он раскрыл рот. Вот он и начал.

– Дело в том, что я очень люблю всякое кино и пьесы. Дело в том. И вот когда у нас в прошлом году повесили в клубе бумагу, что будет кино «На дне» в двух сериях, в шесть и в девять часов вечера, то я решил, что обязательно буду в нем.

Только я не знал тогда, чья это пьеса. Сейчас я знаю, что это пьеса нашего Максима Горького, а тогда думал, что Чехова и Тургенева. А все оттого, что меня плохо учили в школе.

И вот я пришел в клуб ровно к девяти, чтобы не ждать, и что же я вижу?

А я вижу, что кино вроде бы и не собираются начинать.

Кругом все играют в пинг-понг, шатаются пьяные, а девки лузгают семечки.

Я спросил заведующего, скоро ли начнется сеанс, а тот отвечает почти нахально:

«Боюсь, что вы его ожидаете напрасно».

«Почему?» – почти вежливо поинтересовался я.

«А потому, – еще более нахально объясняет заведующий, он же киномеханик, – что мне неинтересно показывать кино одному человеку».

«Как! – возмутился я. – Неужели на гениальную пьесу Чехова и Тургенева пришел один я? А те, кто играет в пинг-понг, кто пьяные шатаются по углам, кто лузгает подсолнухи – они что, по-вашему, уже не зрители?»

«Они уже давно и не такие дураки вдобавок, чтобы платить по сорок копеек за неизвестно чего, хотя бы и гениального. А пьеса эта, кстати, не Чехова и Тургенева, а Горького. Что показывает, что вы – тоже не знаток, а просто никак иначе не хочете или не можете провести время».

Сильно он на меня налетел, но я спокойно продолжал свои речи:

«Так что же мне делать? Зачем вы тогда даете такое объявление, которое тревожит меня и зовет посмотреть гениальное произведение хотя бы того же Горького?»

«Вот уж это дело не мое, – веселится заведующий. – Вы напишите в прокат, чтобы присылали такие фильмы, которые собирают зрителя, а не разгоняют его по углам».

«Какой же это такой фильм вы имеете в виду?»

«А хотя бы “Цветы в пыли”. Их смотрели все без исключения. И вы бы посмотрели».

«Или “Развод по-итальянски”, да?»

«Нет, – заведующий посерьезнел. – “Развод” у нас сбора не дал. А почему, я и сам не знаю. Там вроде и капиталистический разврат показан, а сбора не было. Я не знаю, – прошептал заведующий».

«Так, значит, кина не будет?» – уточнил я.

«Сказано же – пишите в кинопрокат, – обиделся заведующий. – Или собирайте зрителя сами. Не менее пятнадцати человек».

«Это что, закон такой?» – спросил я.

«Закон, закон. На односерийный фильм не менее пяти человек, а на двух – не менее пятнадцати».

«А не наоборот?»

«Что я, законов не знаю?»

«Странный. Очень странный закон. Я что-то никогда такого закона не слышал», – сказал я и пошел собирать зрителя.

«Граждане, – сказал я. – Давайте все посмотрим фильм гениального Горького “На дне”».

И еще раз повторил, а меня никто не слышит.

Тогда я подошел к пинг-понгу.

«Кино будете смотреть?»

«Нет, – ответил за всех некто игравший с тоненькими усиками и закричал: – По нулям! Твоя подача!»

К девкам подошел, а они хихикают.

«Вам же это надо будет в школе изучать, маранды! – кричу я».

А одна из них заявляет так:

«Мы уже всему и сами научились».

«Можем и тебя подучить».

«Нехорошо, – отвечаю я. – Нехорошо так распускаться молодежи».

А к шатающимся пьяным я обращаться вовсе не стал, потому что они только того и ждали, чтобы я к ним обратился.

Я к ним обращаться не стал, а они сами, один мне кричит:

«Эй ты, образ Луки-утешителя в романе Горького “Мать”!»

Что мне за охота разговаривать с пьяным?

Я возвращаюсь к заведующему и говорю, что вот, мол, так и так.

«Вот видишь, – смеется заведующий. – Народу нету, значит, и кина не будет».

«Тогда, может быть, оно завтра будет, это очень замечательное кино?»

«Будет, если будет пятнадцать человек».

«Пятнадцать человек на сундук мертвеца!» – заорал случившийся рядом тот пьяный, что называл меня образом Луки.

Странный закон. И почему именно пятнадцать, а не десять, например?

«А что тогда сегодня будет в клубе?»

«А в клубе сегодня будет то, что организуется. Хлопцы если принесут баян, то будут танцы, а если не принесут, то танцев не будет, и я пойду домой».

«Так это ведь, однако, вам сильно бьет по карману, что вы не даете сеанс», – сказал я.

«Нет, милый. Это мне не бьет по карману. – Заведующий стал окончательным весельчаком. – Не бьет, дорогуша, ибо я не работаю с выручки, а сижу на окладе».

«А премия?»

«А премию я и так никогда не получаю. Так что мне нечего терять».

Так вот вроде бы и положили Галибутаева на обои лопатки. Ан нет. Не таков Галибутаев человек, чтобы его можно было сразу класть на обои лопатки. Он, конечно, не бог, не царь и не герой, и его можно поломать, но не сразу. А согнуть и вообще нельзя.

«Сколько человек есть минимум для вашего сидения в зале?»

«Я же вам сказал. На односерийный – пять, на двухсерийный – пятнадцать».

«Хорошо. Давайте мне пятнадцать билетов. По сорок копеек. Это будет шесть рублей. Я плачý».

Заведующий сначала немного колебался, а вернее – он даже и вообще не колебался. Он забрал у меня шесть рублей, которых только-то и оставалось до получки (но не это важно), и закричал:

«Начинаем сеанс, кино!»

А я сказал:

«Кто хочет идти за бесплатно, того я пущу».

На бесплатное клюнули. Какая-то старушка, глухая и слепая, наверное – бедная; давешний орун, кричавший про пятнадцать мертвецов; и еще какие-то парни, девки. Они хихикали.

– Не буду вам говорить про содержание пьесы «На дне», – продолжал рассказывать Галибутаев. – Вы его все хорошо знаете. По крайней мере должны знать лучше меня, так как учились хорошо, а я воспитывался в детдоме, где меня заставляли есть горчицу за то, что я курил в туалете. Вы всё знаете, так что ничего пересказывать вам я не буду.

Но как там играли артисты. Эх! Ух! Какой там был Актер. Он был очень добрый и говорил, что страдает от алкóголя. Он так и говорил, что от алкóголя, а не от алкогóля. Он потом повесился.

А Лука – вот тоже хитрый тип. Хороший. Его играл артист, фамилию которого я не помню. Очень хороший спектакль. В нем показана вся безысходность положения в царской России.

Я его смотрел-смотрел, а в фойе слышно, как пинг-понг – стук-стук. Ну ладно. Это – тихо, хотя и мешает немножко смотреть, но – тихо.

А только вдруг гармошка как завизжит! Да не на экране, нет. А в фойе. И, падлы, шаркают-шаркают ногами. А потом кто-то завопил:

 
Безо всяких документов
Наложили алиментов
Тридцать три копейки из рубля.
Да-да.
 

Я тогда выскочил из зала и ору: «Прекратите шуметь! Вы же видите, что идет кино!» И заведующий-киномеханик тоже из будки вышел и приказывает:

«А ну, вы, кыш! Чтоб было тихо. Сеанс идет».

«Да какой там сеанс. Тридцать три копейки из рубля. Всяку чушь показывают!» – заорал, вываливаясь из зала, тот пьяный, кого я пустил за свои же трудовые денежки.

«Цыц», – сказал ему заведующий.

А я вернулся в зал, где парни с девками сидели обнявшись и не шевелясь, а старушка сладко посапывала.

И сел я на первый ряд, чтобы хорошенько разглядеть, что дальше будет.

Вот они уже все во дворе. Бубнов выглядывает из окошка, Настя читает роман, а Лука собирается смываться. Барон куражится.

Только тут вдруг сзади парни с девками разругались. Сначала тихо, а потом один кричит:

«Я тебе, зараза, вот врежу щас, будешь тогда мне шаньги крутить!»

А зараза отвечает:

«Врежь. А я тогда тебя оформлю на пятнадцать суток. Врежь, попробуй».

Сначала тихо, а потом все громче, громче. А тут Наташа ноги ошпарила. Такая трогательная сцена. Я прямо взбеленился. Оборачиваюсь и прошу:

«Ну тише же вы, тише».

Парня того я понять могу, парень с досады. Парень с досады мне отвечает:

«Заткнись ты там».

И девка тоже:

«Заткнись, Веревкин».

И папиросу курит. Тварь.

Я тогда сам стал жутко ругаться. Пришел заведующий и официально говорит:

«А ну, кто курит, чтобы покинули кинозал».

А те:

«Да никто не курит».

Но директор их всех выгнал. Они сказали, что обломают мне роги. Они пьяные были, поэтому я их понимаю.

А заведующий сказал, что ему с меня только одно беспокойство и что если бы он знал, то не связывался.

Вот так я и остался досматривать «На дне». В фойе гармошка визжит, подошвы шаркают, кричат в фойе, а я уж и не вмешиваюсь. Черт с вами. Сижу, досматриваю. Один, если не считать спящей старушки.

Черт! И как запели они «Солнце всходит и заходит», так у меня даже слезы на глаза навернулись.

Но тут заведующий дал свет. Картина закончилась.

И я вышел на улицу.

А там темно. Черт! Ни зги не видать!

Я б фонариком посветил, да у меня его не было.

Темно, а там машины какие-то стояли. Машины стоят, а я иду.

А тут трое выходят из-за машины и говорят: «Получай, сука!»

И начинают меня метелить.

Но ведь Галибутаев тоже не дурак. У меня заранее была припасена половинка, так я ей как одного хряпнул, он так и сел.

И Галибутаев счастливо рассмеялся. Он снял шапку и вытер вспотевшую лысину.

– Тут я обрадовался и думал, что уже почти победил. Только рано я радовался, потому что один из них побежал к машине. Вернулся. И так ловко, и так страшно ударил меня монтировкой по голове, что я упал, обливаясь кровью. Они меня попинали еще немного ногами и лишь потом убежали.

А я остался лежать, пока меня не подобрали хорошие люди.

– Ну и что дальше?

– Что дальше? Я про кино. Вот самое и есть во всем этом удивительное, что я до сих пор очень люблю искусство. С удовольствием хожу в кино, а в прошлом году был даже в музкомедии. А их сразу оформили, как меня подобрали тогда. Они сейчас там, где надо, тачки катают. А про меня была заметка в газете «Из зала суда», где говорилось, что я – молодец и не побоялся шайки хулиганов.

– Ну уж это ты, Галибутаев, ври-ври, да не завирайся, – сказал кто-то.

– Да я и не вру. Я только не знаю, есть ли такой закон, что как нету пятнадцати человек, так и кина не будет. Может, это заведующий намудрил и нахимичил? Мне по крайней мере так кажется, – тихо сказал Галибутаев, встал и надел рукавицы-верхонки.

Кончился перекур.

* Папиросы «Волна» – были дешевле, чем «Беломор», но дороже «Севера». Недавно решил покурить «Беломор» и обиделся. Эти папиросы, ввиду нынешней экзотичности папирос вообще, продавали по явно завышенной цене – 21 руб. пачка при стоимости, например, пачки импортного, неслыханного при развитом социализме «Голуаза» 19 руб. 50 коп. А любимые папиросы тов. Сталина «Герцеговина Флор» мне обошлись в ларьке у Белорусского вокзала в 110 (!) руб. Да тов. Сталин тут же, на месте расстрелял бы таких спекулянтов из своего браунинга! Тем более что и скручены эти папиросы отвратительно, табак крошится.

Кругом все играют в пинг-понг… – От английского ping-pong, так тогда любили называть настольный теннис.

Маранда – обращение к лицам женского пола гораздо более культурное, чем брутальное «бляди». Актер Андре Маранда, игравший в фильме «Токсичный мститель», к этому термину отношения нее имеет.

…Веревкин… – смешная фамилия использовалась при бытовом разговоре в сочетании со все тем же сакраментальным русским словом из трех букв. В 2002 году профессор-славист Рене Герра познакомил меня со сторожем Русского кладбища в Ницце, которого звали Евгением Веревкиным, а его жену-бурятку Люцией Батудалаевной Веревкиной. Не верите – спросите мою жену Светлану Васильеву (р. 1950) или сына Василия (р. 1989).

Половинка – кирпича.

Высшая мудрость

«…Ибо высшая мудрость – осторожность», – понял он.

А дело было так.

Ехал он в троллейбусе, битком был набит его троллейбус, и он, чтоб народ не рвал ему черные пуговицы, решил прислониться к выходной (она же входная) троллейбусной двери.

А кондукторша, пожившая женщина, средь шумной толпы это его движение заметила да как закричит, покрывая пассажирский шум своим зычным, своим кондукторским тренированным голосом:

– Не прислоняйтесь, ни за что не прислоняйтесь к троллейбусной двери, сегодня один уже прислонился и упал на улицу!

Милая, добрая, пожилая кондукторша! Он немедленно, конечно же, отпрянул от двери.

Стало в троллейбусе тихо, потому что всем стало страшно.

– Ну и что… с ним? – спросил, стараясь не выдавать голосом своего волнения, некий невидимый из-за спин, торсов и голов, – что?

– Да ничего, – тоже почему-то тихо ответила кондукторша. – С ним, да ничё с ним. Вася тормознул, подбежали к нему, перевернули, подняли, а он – пьяным-пьяно, обратно залез и пока доехал, дак всех изматерил…

Оживились, расцвели пассажиры.

– Да… бывает…

– Пьяному, как говорится, море по колено.

– Тверезый был бы, он убился бы, он бы в щепки разлетелся…

– Ты на минé не дыши, «тверезый».

– А тебе коли не нравится, так ты такси бери и в ём ехай.

И услышав слово «такси», некто на сиденье, небритый и красноглазый, закрыл свои красные глаза и отвернулся к окну.

– А об этом уже устарело, кстати, гражданин, чтоб отвечать про такси. Об этом, кстати, уже в газетах обсуждали, что так нельзя отвечать, а надо вести себя культурнее на транспорте.

И началось, и продолжилось все, что бывает, все, что было в битком набитом его троллейбусе.

Но все равно – милая, добрая, милая и добрая товарищ кондуктор!

Ведь вы, может быть, и не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот теперь никогда больше не будет прислоняться к дверям автотранспорта…

«…ибо высшая мудрость – осторожность. Поступай, как все и как подсказывает твой жизненный опыт, и ты останешься жив до седых волос и умрешь естественной смертью», – понял он.

Ладно. Это еще не все.

Вышел он из троллейбуса. Пуговицы его черные целы, деньги целы. Только вот меховую рукавичку он потерял. Ой-ой-ой! Идет на работу, а сам горюет: «Ведь уж какая замечательная была рукавичка: снаружи – кожа, внутри – мех. Теплая. Жаркая. Пропаду я на таких морозах, ведь морозы такие, что плюнешь в кого, а ему не только обидно, но еще и больно, потому что плевок на лету превращается в лед. Прощай, моя бедная рукавичка! Замерзну теперь, как пес. Будет у меня гангрена на правой руке, и к весне у меня мою правую руку отнимут…»

Задумался, загоревал. Идет на работу, а сам горюет. Вдруг крик:

– Стой-ка, касатик!..

И бабушка, ему неизвестная, к нему сквозь зимние сугробы спешит:

– Ты, голубчик, куда быстро путь держишь?

Хотел он поперву ей какую-нибудь гадость, бабушке, сообщить, но так, чтобы она не поняла, вроде «на кладбище» или «в баню», гадость хотел, потому что очень жалко ему было рукавичку, но сдержался и кротко сказал седым волосам:

– На производство, мать, куда еще?

– По этой-то тропиночке и дальше пойдешь? – Щеки, веки в красных жилочках, слезы выступили у старушки – из-за ветра, из-за старости, из-за непонятной заботы о нем.

– По этой, мамаша, по этой, дурачков мало нынче – по сугробам шастать…

– А водочку-то уже пил сегодня, нет?

– Я, старая, капли в рот не беру. Ни водки, ни вина, ни пива, ни коньяку – ничего не пью, ничего не употребляю.

– Истина?

– Совершенная. Печень у меня, бабуля.

– Ну и Христос тогда с тобой, ступай тогда дальше, голубь, – сухо заявила старушка и хотела нырнуть обратно в сугробы.

Тут уж он обозлился, озверел, хвать ее за полу. Пытает:

– Ты зачем же это мне, старуха, мозги крутила?

– А и не крутила, а вовсе хотела тебя сберечь, – с достоинством отвечала старушка, – вона видишь, что впереди?

А впереди, надо сказать, была трансформаторная будка и столб около будки, деревянный, с подпоркой, обликом своим повторяющий в больших масштабах букву «Л».

И объяснила ему старушка, что ежели кто, выпив водки, под такой большой, связанной с электричеством буквой пройдет, то тут ему и немедленная смерть от электрического тока. Это, дескать, народная примета, имеющая физическое научное обоснование, что электромагнитное поле, действуя в совокупности с увеличившейся гамма-активностью солнца, определяет внутреннюю структуру спирта, находящегося в организме: спирт мгновенно охлаждается до температуры минус десять градусов по Цельсию, человек падает мертв и недвижим, и ничем его больше не оживишь.

Милая, добрая, милая и добрая, светлая бабуленька! Ведь вы, может быть, не знаете, да вы и наверняка не знаете, а он вот никогда больше не будет ходить под такими зловредными рогатками и водку пить никогда не будет…

«…ибо высшая мудрость – осторожность. Остерегайся и знай о неприятном и опасном – и ты доживешь до хорошего будущего», – понял он.

Но и это еще не все. Это еще не конец рассказа, так как треугольник – жесткая конструкция, и, чтобы окончательно укрепиться в своей мудрости, персонаж мой должен был претерпеть еще один случай, подтверждающий правоту его высшей мудрости, – третий.

Долго и ждать не пришлось. Видимо, суждено было ему познать все связанное с высшей мудростью сразу за один день.

Только пришел он на производство, только сел на свое рабочее место, чтобы заниматься делами, как начальник говорит ему:

– Идем, Александр Петрович, в коридор, мне сигарет из Москвы прислали, болгарских.

– А как называются? – спрашивает он.

– «Феникс» называются, – отвечает начальник. – Совершенно новые сигареты, которых раньше нам Болгария не экспортировала. Я был – не помню когда, где-то в 65-м году, по-моему, – в Москве и был на болгарской выставке. Так вот, и там я таких сигарет не увидел, хотя там были представлены все сорта и разности, такие, как «Шипка», «Солнце», «Балкан», «Булгартабак», «Рила», «Дерби» и многое другое, чего я, по совести сказать, всего даже и не упомню, но точно знаю, что «Феникса» там не было, по-моему.

Вышли они в коридор, якобы покурить, и слышит он от начальника следующие знаменательные слова:

– Вот что. Если ты, гад, хоть еще раз на работу опоздаешь, то будешь у меня писать объяснительную записку. Мне на твои опоздания начихать, потому что ты работник не то чтобы хороший, но дело свое знаешь или по крайней мере с ним справляешься. Но может быть проверка из управления, а тогда и тебя, и меня, и всех лишат ежеквартальной премии, а тогда я тебя от злости по потерянным деньгам и авторитету разорву со злости, курицына сына. Понял?

А он в ответ вместо ответа взял и поцеловал начальника в лоб.

Начальник разволновался, но он объяснил свои действия так:

– Милый, добрый, милый и добрый мой начальник, дорогой Юрий Михайлович. Я не только вам благодарен за то, что буду теперь на час раньше вставать и приезжать на производство тогда, когда еще уборщицы в коридоре полы не мыли, чтобы без опозданий. Самое главное, я еще тебе за то благодарен, что теперь я окончательно укрепился в своей новой мудрости, понял, что высшая мудрость – это осторожность! Живи честно, живи осторожно, живи тихо и мило, соблюди правила – и ты будешь приятен каждому, и останешься жив до седых волос, и умрешь естественной смертью в хорошем будущем!

И начальник, представьте себе, с ним согласился, потому что с этим нельзя не согласиться.

И вот теперь он живет так, как будто он уже на небе и, успешно пройдя чистилище, направлен в рай.

Его все уважают. У него множатся деньги. Он вступил в общество охотников и рыболовов, где летом убил из двустволки рябчика. Вкусный был такой!

Я, как и все, в свою очередь тоже крепко уважаю персонажа, вернее, почти героя моего рассказа, – вот видите, написал художественное произведение, целиком состоящее из его жизненного опыта.

Написал, и что вы думаете, пошлю куда-нибудь для опубликования?

Нет, не-е! Ибо высшая мудрость – осторожность. Об этом помнит мой герой, это знаю я.

Пусть он лежит, этот рассказ, у меня дома в окованном еще по заказу моего дедушки сундучке в назидание моему будущему потомству, чтобы и оно, когда я отойду в лучший мир, прочитало рассказ, заплакало и сказало:

– Истинно наш папашка был очень мудрым человеком!

* …в ём ехай. – Сибирское просторечие, некогда поставившее в тупик французскую переводчицу Вивиан Михалкофф, вообще-то прекрасно знавшую русский язык и даже восхищавшую московских таксистов своей энергичной ненормативной лексикой.

«Шипка», «Солнце», «Балкан», «Булгартабак», «Рила», «Дерби». – Где все это? Где «зрелый социализм» и несостоявшийся коммунизм, товарищи!