Текст книги "Минное поле политики"

В 1970-х он был гостем ИМЭМО, и Иноземцев пригласил его поужинать к себе домой. Незадолго до этого Ник Ник (так за глаза его многие называли в институте) въехал в шикарную квартиру – построили дом для членов Политбюро, но те в последний момент не захотели жить все вместе и отдали этот «нестандартный» дом Академии наук, которая распределила квартиры среди ученых. Леонтьев обошел все многочисленные «закоулки» – зимний сад, библиотеку, гардеробную, сервировочную комнату, холлы – и, прищурив глаз, спросил: «Николай Николаевич, вот смотрю и думаю: а может, мне и не стоило уезжать?»

Трудно было рассчитывать на то, что «старая гвардия» потеснится и уступит место тем, кто шел изнутри к обновлению системы. Противники ИМЭМО начали атаку на Иноземцева. Это было уже после того, как в 1977 году я стал директором Института востоковедения – тоже важного академического исследовательского центра, сопоставимого по размерам с ИМЭМО, но меньше связанного с выработкой политики и с хозяйственной практикой в СССР. Но, совершенно естественно, я, сохранив все связи с ИМЭМО, переживал за своих товарищей. Провокаторы пытались воспользоваться тем, что два молодых сотрудника этого института были арестованы по обвинению ни больше ни меньше как в сотрудничестве с западной разведкой (позже обвинение не подтвердилось и они были с извинениями освобождены), затем последовали доносы на самого Иноземцева, «создавшего такой климат в институте». В кампании против ИМЭМО активно участвовал член Политбюро и секретарь Московского комитета партии Гришин, а также отдел науки ЦК. Подробности мне рассказал Ник Ник, которого я посетил в больнице на Мичуринском проспекте – у него резко ухудшилось здоровье.

Узнав от Арбатова и Бовина о происходившем с Иноземцевым, Брежнев позвонил Гришину, и тот, будучи председателем специально созданной «по делу ИМЭМО» комиссии, не на шутку перепугавшись, на вопрос, что там делается с Иноземцевым и его институтом, ответил: «Ничего об этом не знаю, Леонид Ильич, разберусь незамедлительно». Это означало конец открытой атаки. Противники нового затаились… А Н. Н. Иноземцев в 1982 году скончался от сердечного приступа. После него три года директором ИМЭМО был А. Н. Яковлев.

Нельзя не сказать и о том, что в самые застойные годы настоящим «островом свободомыслия» была Академия наук СССР. Парадокс заключался в том, что преобладающая часть ученых-естественников, а они задавали тон в академии, была так или иначе, прямо или косвенно связана с «оборонкой». Казалось бы, эта среда меньше всего подходила для политического протеста, больше всего должна была бы способствовать подчинению диктуемой сверху дисциплине. А получилось совсем не так. Я был избран членом-корреспондентом АН СССР в 1974 году, а в 1979-м – академиком. Естественно, посещал все общие собрания, и на моих глазах часто разворачивались события, далеко не характерные для тех времен. Помню, как все руководство чуть ли не на ушах стояло, чтобы провести в академики заведующего отделом науки ЦК Трапезникова – одного из близких к Брежневу людей. На общем собрании академии его «прокатили».

Срабатывал синдром негативного отношения ученых к партийным и советским функционерам. Еще в члены-корреспонденты могли кое-кого пропустить, но в академики, как правило, нет. Вспоминаю общее собрание, на котором голосовалась в действительные члены АН СССР кандидатура члена-корреспондента, министра высшего образования Елютина. Известный физик академик Леонтович задал вопрос: «Что сделал Елютин за тот период, который его отделяет от членкорства, то есть за четыре года?» В ответ был приведен перечень работ, написанных претендентом и самостоятельно, и в соавторстве, и научным коллективом под его руководством. После этого академик Леонтович вышел на трибуну и сказал: «Если Елютин так много успел сделать по научной части, то, следовательно, он плохо работал министром – у него попросту на это не могло хватить времени. Или наоборот». В результате опять при тайном голосовании «прокатили».

Были и другие причины отказа в избрании. Помню, как при обсуждении кандидатуры одного почтенного и достаточно известного юриста взял слово академик Глушко, один из крупнейших конструкторов-ракетчиков, и зачитал несколько выдержек из работ претендента, где тот высказывался в пользу так называемой презумпции виновности, то есть достаточности самопризнания для обвинения. Академик Глушко спросил, где работал соискатель в 1937 году. Последовавший ответ – в Центральной прокуратуре – был достаточным. Проявилась неприязнь, а у кого и ненависть к тем, кто так или иначе ассоциировался с массовыми репрессиями, которые не обошли и очень многих ученых, конструкторов, увешанных теперь орденами, тех, кто сидел в зале и голосовал.

Характерна и эпопея с А. Д. Сахаровым. Несмотря на то что некоторые коллеги подписались под осуждающим его письмом в «Правду», при всем давлении сверху ни разу даже не пытались поставить вопрос об исключении Сахарова из академии. Не было никаких сомнений, что тайное голосование по этому вопросу с треском бы провалилось.

Президент академии М. В. Келдыш сказал нам, нескольким членам академии, которых он пригласил для составления ответа американским ученым, выразившим протест против гонений на Сахарова: «Вы, пожалуйста, не переусердствуйте. Сахаров – крупнейший ученый и сделал очень много для страны». Академик Келдыш, а он мог себе это позволить, возмущенно говорил о том, что с Сахаровым высшие руководители партии и государства вообще не встречались.

Когда уже при Горбачеве Сахаров вернулся в Москву из своего вынужденного пребывания в Нижнем Новгороде (тогда город Горький), все в академии вздохнули с глубоким облегчением.

Международные отношения: Что за кадром

Мы понимали, что следует отходить от догматических представлений и во внешнеполитической, и военно-политической областях.

В этой связи наиболее актуальной стала теоретическая проблема трактовки мирного сосуществования социалистической и капиталистической систем. Традиционно оно рассматривалось как передышка в отношениях между социализмом и капитализмом на международной арене. С появлением у двух сторон ракетно-ядерного вооружения, способного уничтожить не только две сверхдержавы, но и большую часть населения планеты, стали относить мирное сосуществование между двумя системами к категории более или менее постоянной. Но при этом не забывали добавлять, что это отнюдь не притупляет идеологическую борьбу.

Такое видение состояния отношений с Западом, умноженное на стремление достаточно сильных и авторитетных кругов в США и некоторых других западных странах расправиться с Советским Союзом[4]4
  Характерны воспоминания, относящиеся к 1946 году, личного врача У. Черчилля лорда Морана, который процитировал своего пациента в разговоре с ним, как говорится, с глазу на глаз. «Нам не следует ждать, пока Россия будет готова, – сказал бывший британский премьер. – Я полагаю, пройдет восемь лет, прежде чем она получит эти бомбы. Америка знает, что 52 процента машинной продукции России находятся в Москве и могут быть уничтожены одной бомбой. Это, возможно, будет означать гибель трех миллионов человек, но для них (американцев) это ничего не значит (он улыбнулся). Они скорее будут озабочены уничтожением исторических зданий вроде Кремля».


[Закрыть], порождало перманентную нестабильность, неустойчивость на мировой арене. Создавался замкнутый круг, в котором раскручивалась гонка вооружений.

В это время в ИМЭМО и некоторых других научных центрах, отпочковавшихся от этого института, – особенно в Институте США и Канады, директором которого был академик Г. А. Арбатов, и в Институте Европы, возглавляемом академиком В. В. Журкиным, – началась разработка новых внешнеполитических подходов с целью переломить тенденции, ведущие к термоядерной войне. Вывод был сделан однозначный: нужно обеспечить надежную оборону, но не в ущерб гражданскому производству, развитию социальной сферы. Так появился термин «разумная достаточность».

Дело в том, что мы не просто наращивали свои вооружения, мы отвечали США «зеркально». Между тем игнорирование принципа «достаточности» с учетом возможности нанесения «неприемлемого ущерба» потенциальному агрессору стоило нам очень дорого. Экономика СССР не выдерживала гонки вооружений по принятым нами правилам.

В ИМЭМО и ряде других институтов Академии наук очень серьезно анализировали деятельность Организации Объединенных Наций, которая, по нашему мнению, должна была сыграть исключительно важную роль в установлении нового миропорядка. Основной фигурой в этих исследованиях был мой друг профессор Г. И. Морозов. Он прожил сложную жизнь, на которую тяжелым отпечатком легла его женитьба на дочери Сталина Светлане. Брак закончился трагически: Сталин развел этих любивших в то время друг друга людей, отец Морозова был арестован, Григория Иосифовича лишили возможности видеться с сыном, он зарабатывал на жизнь, пописывая статьи под чужими именами.

Когда Светлана эмигрировала, а затем с дочкой, родившейся в США, вернулась в Москву, Григорий Иосифович сделал все что мог, чтобы помочь им войти в нашу жизнь, обустроиться. Возможно, Светлана рассчитывала на восстановление с ним прежних отношений, но они стали к тому времени совсем разными людьми…

В 1970-х и первой половине 1980-х годов, когда у нас были лишь эпизодические контакты с США и другими западными странами по правительственной линии (разве сравнить с сегодняшними периодическими встречами на высшем и высоком уровнях, постоянными телефонными разговорами лидеров, заседаниями министров, регулярными обсуждениями на межправительственных комиссиях), особое значение приобрели дискуссии по самым злободневным внешнеполитическим вопросам, так сказать, на организованно-общественном уровне. Если по линии ранее созданного Советского комитета защиты мира (я был заместителем его председателя) мы пытались разъяснять нашу политику, приобрести друзей и единомышленников за рубежом, апеллируя, как правило, к деятелям науки, культуры, к интеллигенции, то теперь стали возникать и другие каналы. По ним начала осуществляться уже не пропаганда, а зондаж возможности договориться по животрепещущим проблемам. Я, например, принимал непосредственное участие в закрытых обсуждениях, которые проводил ИМЭМО со Стратегическим центром крупнейшего в США Стенфордского научно-исследовательского института (SRI). Темой было сопоставление методик подсчетов военных бюджетов двух стран. Это подводило к началу пути сокращения вооружений.

Особенно большую роль в этом сыграли два движения, в которых я принимал непосредственное участие, – Пагуошское[5]5
  Создано в 1955 году. Среди инициаторов Эйнштейн, Жолио Кюри, Рассел.


[Закрыть], имевшее международный характер, и советско-американские Дартмутские встречи. Первое объединяло ученых различных стран, в том числе политологов. В недрах Пагуошского движения формировались общие идеи о смертельной опасности для всего человечества использования ядерного оружия. Участники этого движения, например, провели расчеты, осуществили моделирование, доказав, что в случае ядерной войны во всем мире наступит «ядерная зима» – резкое понижение температуры, при котором нет шансов на сохранение не только людей, но и всего живого на земле. Немало сделали участники этого движения для того, чтобы запретить ядерные испытания в атмосфере, приблизиться к мораторию на испытания ядерного оружия во всех сферах.

Что касается Дартмутских встреч, то они проводились регулярно практически для того, чтобы обговаривать и сближать подходы двух супердержав по вопросам сокращения вооружений, поисков выхода из различных международных конфликтов, создания условий для экономического сотрудничества. Особую роль в организации таких встреч с нашей стороны играли два института – ИМЭМО и ИСКАН. У американцев – группа политологов, в основном отставных чиновников из Госдепартамента, Пентагона, администрации, ЦРУ, действующих банкиров, бизнесменов. Долгое время возглавлял эту американскую группу Дэвид Рокфеллер, с которым у меня сложились очень теплые отношения. Мы с моим партнером Г. Сондерсом – бывшим заместителем госсекретаря США – были сопредседателями рабочей группы по конфликтным ситуациям. Нужно сказать, что мы значительно продвинулись в выработке согласованных мер нормализации обстановки на Ближнем Востоке. Естественно, что все разработки обе стороны докладывали на самый верх.

Встречи происходили и у нас, и в Штатах. Складывалась столь необходимая и непросто достигаемая по тем временам человеческая общность. Так, во время проведения очередной встречи в Тбилиси в 1975 году родилась идея пригласить американцев в грузинскую семью. Я предложил пойти на ужин к тете моей жены Надежде Харадзе. Профессор консерватории, в прошлом примадонна Тбилисского оперного театра, она жила, как все настоящие грузинские интеллигенты, довольно скромно, поэтому одолжила у соседей сервиз. В результате весь дом, конечно, знал, что к ней приедет «сам Рокфеллер». Среди гостей были и сенатор Скотт с супругой, и бывший представитель США в ООН Йост, и главный редактор журнала «Тайм» Дановен. Спросили разрешения у Шеварднадзе, который был тогда первым секретарем ЦК компартии Грузии, – в те времена это был далеко не жест вежливости, – и получили его согласие.

Квартира Надежды Харадзе находилась на четвертом этаже, лифта в доме не было, стены подъезда городские власти не успели к нашему приезду побелить и нашли «оригинальный» выход, вывернув электрические лампочки. Мы поднимались во тьме, но подсвет был на каждом этаже – совсем как в итальянских кинокартинах нас ждали одинаковые сцены: открывались двери каждой квартиры и молча нас рассматривало все ее население от мала до велика.

Вечер удался. Прекрасный грузинский стол, пели русские, грузинские и американские песни. Д. Рокфеллер отложил вылет своего самолета и ушел вместе со всеми в три часа утра. Впоследствии он мне много раз говорил, что тот чудесный вечер запомнился ему надолго, хотя вначале явно недооценил искренность хозяев и, может быть, даже считал все очередной «потемкинской деревней». Ведь подошел к портрету Хемингуэя, висевшему на стене над школьным столиком моего племянника, и, отодвинув портрет, убедился, что стена под ним не выцвела, – значит, не повесили к его приходу.

В Тбилиси Рокфеллер вообще пользовался особой популярностью. Тэд Кеннеди, который одновременно с нашей группой был в столице Грузии, жаловался, что стоило ему появиться на улице, как все вокруг кричали: «Привет Рокфеллеру!»

Дэвид Рокфеллер многое сделал для развития отношений между нашими странами. Этот незаурядный и обаятельный человек пригласил нашу группу, в том числе меня с женой, во время одной из поездок в США в свой родовой дом. Непринужденная, теплая обстановка способствовала достижению договоренностей по самым сложным международным вопросам. И в этом отношении удалось немало. Была создана своеобразная «лаборатория» для анализа целого ряда проблем, часть из которых в дальнейшем нашла решение на официальном уровне.

Большой смысл приобрели встречи (с нашей стороны организатор – ИМЭМО) с японским Советом по вопросам безопасности («Анпокен»). В первой половине 1970-х годов по предложению инициатора таких встреч И. Суэцугу мы с Журкиным посетили Токио и договорились о периодичности визитов, составе группы и содержании диалога. Помимо Суэцугу, в нем участвовали с японской стороны профессора Иноки, Саэки и многие другие, пользовавшиеся большим авторитетом в стране, но, может быть, что важнее – влиятельные фигуры, как и весь «Анпокен» в целом, в правящей либерально-демократической партии.

Вначале такие ежегодные «круглые столы» напоминали скорее разговор глухих. Каждая сторона признавала важность развития отношений между СССР и Японией. Однако наши японские коллеги не переставая твердили, что это невозможно без решения вопроса о «северных территориях», а мы с не меньшим упорством отвечали, что такой проблемы не существует.

Но постепенно лед таял. С каждой встречей все более росло уважение друг к другу Я, например, никогда не забуду того, как Суэцугу, узнав, что я потерял – это было в 1981 году – сына, всю ночь каллиграфически выводил иероглифы древнеяпонского изречения и подарил мне эту запись, смысл которой заключался в необходимости смиренно переносить все невзгоды, думая о Вечном. Конечно, японская мудрость не помогла приглушить страшную боль, вызванную неожиданной смертью двадцатисемилетнего сына от сердечного приступа во время первомайской демонстрации в Москве, но я высоко ценю по сегодняшний день порыв души японского коллеги, который, к сожалению, скончался в 2001 году.

Мне представляется, что именно наши встречи заложили основу продвижения в отношениях между двумя странами. Ведь дело не ограничивалось академическими по своему характеру презентациями их участников. Суэцугу делал все, чтобы вывести меня и других на самых крупных политических руководителей Японии. Одним из них был бывший премьер-министр Накасонэ. Встреча с ним – она была первой, но далеко не последней – происходила в старинном японском ресторане.

– Господин премьер, – сказал я, – давайте будем реалистами. Настрой вашего общественного мнения не позволяет вам отказаться от цели обрести суверенитет над островами. Не можем и мы отказаться от своего суверенитета над ними – никто в нашей стране этого тоже не поймет. Что делать в таких условиях? Мы стоим перед дилеммой: или заморозить связи между двумя странами на долгий, долгий период, что противоречит и нашим и вашим интересам, или отойти от крайностей. Мы – от непризнания территориальной проблемы (как же нет проблемы, если вы претендуете на острова, а мы не принимаем ваших претензий?), а японцы – от требования передачи островов в качестве обязательного условия развития двусторонних связей. Давайте начнем шаг за шагом взаимодействовать, особенно в экономической области. Это постепенно укрепит доверие и создаст основу для решения самых трудных вопросов.

К немалому удивлению, Накасонэ с такой логикой сразу согласился. Позже он разделил и вынашиваемую нами идею совместной хозяйственной деятельности на островах.

Переводил наши беседы и переговоры с японцами по линии «Анпокен» прекрасный специалист, свободно владеющий русским, японским и корейским, Рю Хаку, или, как мы его называли, Юрий Михайлович. Я был дружен с ним. По его просьбе взял его с собой из ИМЭМО в Институт востоковедения. Рю Хаку прожил удивительную жизнь. Был солдатом в японской армии. Попал к нам в плен. Остался в Советском Союзе. Женился на русской. Защитил диссертацию. Во время одной из первых поездок в Японию он обратился ко мне с просьбой разрешить ему позвонить в Южную Корею и поговорить с матерью, которая уже тридцать лет не знала, что он живой. Представляю счастье матери, услышавшей голос сына, которого считала давно погибшим. Об этом телефонном разговоре, естественно, мы в Москве не распространялись – была середина 1970-х.

Потеряв жену, Рю уехал в Сеул, где снова женился, и опять на русской, преподававшей «по обмену» язык в местном университете. Уже в 1990-х он переводил мою беседу с южнокорейским президентом, став гражданином Южной Кореи. Но навсегда остался нашим другом. К сожалению, и он уже ушел из жизни.

Все большему сближению ИМЭМО с практической деятельностью способствовало то, что мы начали развивать абсолютно новое направление исследовательской работы с прямым выходом на политику – ситуационные анализы. Мне довелось возглавить разработку методики «мозговой атаки» и руководить большинством из таких обсуждений. Назову лишь несколько результатов: мы спрогнозировали за четыре месяца бомбардировки американской авиацией Камбоджи во время вьетнамской войны; после смерти Насера – поворот Садата в сторону Запада и его отход от тесных отношений с СССР; наконец, после победы исламской революции в Иране – неизбежность войны между Ираком и этой страной, она началась через десять месяцев после проведения ситуационного анализа. Этот список можно было продолжить. Не последнее место в нем заняли сбывшиеся прогнозы по поводу экономических результатов энергетического кризиса, начало которому положил последовавший за войной в 1973 году на Ближнем Востоке резкий подъем цен на нефть.

За разработку методики ситуационных анализов группа ученых, которую я возглавлял, получила в 1980 году Государственную премию СССР. Мы прошли вместе с оборонщиками по закрытому списку. Когда каждому из нас торжественно вручали значки лауреатов и дипломы, мы удивились тому, что в зале было не меньше награжденных, чем тех, которые становились лауреатами по открытому списку. Вручавшие награды – секретарь ЦК, заместитель председателя Совмина и заведующий оборонным отделом ЦК – отреагировали без тени юмора на мой вопрос, следует ли значок лауреата носить с обратной стороны лацкана пиджака. «Вы можете носить его открыто», – последовал ответ.

В 1985 году, после перехода А. Н. Яковлева на работу руководителем отдела пропаганды ЦК КПСС, директором ИМЭМО по его предложению назначили меня. М. С. Горбачев, ставший к этому времени генеральным секретарем Центрального комитета партии, сначала не соглашался. Меня знал лишь понаслышке. Однако главная причина его колебаний, очевидно, заключалась в том, что он уже пообещал одному из своих коллег по Политбюро назначить директором ИМЭМО его сына. В конце концов все-таки назначили меня.

Пост директора ИМЭМО создавал определенные возможности для участия в выработке политики государства, но в тот период я не входил в группу, возглавляемую Яковлевым, которая по заданию Горбачева на даче в Лидзаве (Абхазия) в 1987 году разрабатывала теорию «нового политического мышления». Многие положения этой теории прокладывали путь к реальному осмыслению международной действительности: идея о единстве мира, разделенного на две противоположные системы; проблема выживания общечеловеческой цивилизации (наконец-то признали ее существование); на передний план выдвигались политические методы обеспечения безопасности (естественно, при сохранении высокого уровня обороноспособности страны). Такой вывод подтолкнул к идее сохранения паритета.

Мы впервые начали соизмерять свои внешнеполитические инициативы с общественным мнением на Западе – не отдельной его части, близкой нам по идеологическим убеждениям, а с доминирующими в нем представлениями, в том числе и нелицеприятными для нас.

Известно, что с 1979 года не было советско-американских встреч в верхах, а М. С. Горбачев встречался с президентом Р. Рейганом пять раз. Мне довелось в составе группы экспертов быть очевидцем этих встреч в Женеве, Рейкьявике, Вашингтоне и в Москве. Видел, можно сказать, с близкого расстояния, как трудно начинался диалог и каких усилий стоило отвести мир от опаснейшей черты.

В Женеву президент Рейган приехал с намерением сначала добиться доверия через решение проблем защиты прав человека, урегулирование региональных конфликтов и лишь затем приступить к сокращению вооружений. В конце концов после острой полемики согласились с тем, чтобы идти по всем направлениям одновременно. Но это, по сути, были лишь наметки на будущее.

В Женеве, к огромному сожалению, американцами не были оценены «домашние заготовки» советской делегации. Горбачев пытался открыть дверь для нового направления взаимоотношений, заявив о ряде принципиально иных подходов. Во-первых, мы отказывались от формулы, которой пользовались в прошлом: «или все, или ничего». Иными словами, мы впервые начали учитывать существующее на Западе убеждение, что без сохранения определенного количества ядерных боеголовок у Советского Союза и Соединенных Штатов не обойтись в обозримом будущем – принимая во внимание и недоверие между СССР и США, и отсутствие гарантии нераспространения ядерного оружия. Бывший министр обороны США Р. Макнамара, которого я знал лично и очень высоко ценил не только как профессионала, но и как человека, назвал количество таких «гарантирующих» боеголовок – 400, то есть на порядок меньше имевшихся на вооружении каждой из двух стран.

Во-вторых, была определена наша новая позиция в отношении проблем контроля. Раньше мы соглашались на контроль за процессом сокращения вооружений только с помощью национальных средств. Изменение позиции по этому вопросу, очевидно, проговаривалось Горбачевым предварительно только с очень небольшим числом людей из его непосредственного окружения, а возможно, и вообще не проговаривалось. Помню, как экспертов в Женеве неожиданно пригласили в «защищенный» кабинет[6]6
  Специально оборудованные в посольствах помещения, с тем чтобы исключить прослушивание.


[Закрыть], где помимо Горбачева присутствовали Шеварднадзе, первый заместитель министра иностранных дел Корниенко и другие. И должен сказать, для нас, людей, профессионально занимающихся международными проблемами, но в общем «детей своего времени», довольно неожиданно прозвучали слова: «Нет, очевидно, смысла упорно держаться за прежнюю “философию по контролю”. Дело даже не только в том, что национальные средства, как считают на Западе, не во всех случаях надежны, а в том, что своим отказом от других средств мы объективно подыгрываем тем, кто говорит, будто наше общество закрытое, результаты соглашений непроверяемы и поэтому, дескать, с нами не стоит договариваться. Мы должны заявить, что готовы на самый что ни есть жесткий контроль, в том числе международный, или инспекцию на месте, включая открытие лабораторий».

Услышав эти слова Горбачева, присутствовавший в «защищенном кабинете» академик Е. П. Велихов тут же спросил: относится ли все это и к нашим оппонентам? Здесь мы все были единодушны: никто не собирался открываться в одностороннем порядке.

К сожалению, время показало, что ни та ни другая сторона не стремились открывать свои лаборатории.

Крайне неожиданным для западных политиков явилось то, что мы не отказались от обсуждения вопроса о правах человека.

В Женеве нас не услышали. Так мы подошли к октябрю 1986 года, когда состоялась встреча на высшем уровне в столице Исландии Рейкьявике. Могу засвидетельствовать, что там была уже иная атмосфера: широкий диапазон обсуждаемых вопросов, интенсивные переговоры, во время которых не исключались компромиссы. Впервые Горбачев пошел на то, чтобы несколько «разбавить» мидовцев непосредственно в переговорных рабочих группах. Шеварднадзе этому не сопротивлялся, во всяком случае в открытую, наверное, потому, что сам еще полностью не контролировал свой аппарат, но в дальнейшем престиж МИДа для него играл подчас самодовлеющую роль.

Я с советской стороны возглавлял подгруппу по конфликтным ситуациям. Моим американским партнером была заместитель госсекретаря Розалина Риджуэй – женщина с сильным характером и прекрасный профессионал. Мы пришли к взаимопониманию по целому ряду проблем, согласовали многие формулировки совместного документа. Правда, на это понадобилось почти 36 часов непрерывной работы. Но все в конце концов зависело от того, договорятся ли в основной – разоруженческой группе. Не договорились, хотя были близки к этому. Поэтому не был подписан и наш документ.

Горбачев очень стремился к результативности встречи. Рейган, помню, тоже был расстроен тем, что все кончилось ничем. Горбачев вышел провожать Рейгана, и даже когда дверца лимузина президента США была открыта, он предложил ему вернуться и подписать соглашение о сокращении вооружений. Но Рейган не согласился.

Тем не менее сближение сторон продолжалось. Этому в немалой степени способствовало то, что мы впервые стали признавать свои ошибки и пытаться их ликвидировать. Одна из них, очевидно, заключалась в размещении в Европе наших ракет средней дальности (по американской маркировке, СС-20). США в ответ решили размещать в Западной Европе «Першинги-2» с подлетным временем до Москвы в 6–8 минут. Если наши СС-20 не могли рассматриваться США как стратегическое оружие, так как не достигали их территории, то «Першинги-2» именно таковым для СССР и стали.

Но не все у нас понимали необходимость пойти даже на «асимметричные» меры, чтобы ликвидировать свои же недочеты. Специалисты-ученые, среди которых были люди моего поколения, например, Олег Быков и молодые – Алексей Арбатов, Сергей Караганов и другие, резко критиковали тех, кто чисто арифметически подсчитывал и выражал свое неудовлетворение тем, что мы уничтожаем боеголовок больше, нежели американцы, по договору о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, подписанному в Вашингтоне в 1987 году.

Особое значение имело признание ошибочности ввода советских войск в Афганистан. Боролись против направления нашего контингента в Афганистан – это нужно признать – те, кто порвал с советской системой, а не «внутрисистемные» диссиденты. Но реакция на афганские события все-таки стала меняться даже среди «аппаратчиков», когда «временная мера в виде пребывания ограниченного контингента» растянулась на годы, да к тому же привела к явно негативным последствиям.

Вывод наших солдат из этой страны был встречен с облегчением и поддержан большинством населения СССР.

Вместе с тем нельзя было не учитывать действия Соединенных Штатов и их союзников, направленные на изоляцию СССР, создание для нас труднейших ситуаций в различных регионах мира. Позже, работая во внешней разведке, я познакомился с материалами, свидетельствовавшими об американских поставках самого современного оружия, например, «стингеров» афганским моджахедам с целью нанести как можно больший урон советским войскам в Афганистане. Такие уж были «правила поведения» во время холодной войны. Кстати, по нашим данным, идею о «стингерах» подсказал американцам тесно сотрудничавший в то время с ЦРУ Усама Бен Ладен.

Как признал в одном из своих интервью бывший помощник по национальной безопасности президента США Збигнев Бжезинский, Вашингтон начал поставлять вооружение моджахедам, боровшимся против близкого к СССР режима в Кабуле, еще до направления в Афганистан советских войск. По словам Бжезинского, США хотели «втянуть» советскую армию в Афганистан, сделать его «вторым Вьетнамом», но на этот раз не для США, а для СССР.

Центральное разведывательное управление США развернуло активную деятельность по задействованию против Советского Союза групп радикальных исламистов. Даже позволили Бен Ладену открыть на американской территории два вербовочных пункта для пополнения рядов моджахедов. ЦРУ приложило руку и к созданию международной террористической организации «Аль-Каида» с целью ее использования против СССР.

Как зло посмеялась история над авторами этих мероприятий! После вывода советского военного контингента из Афганистана в прицеле «Аль-Каиды» оказались Соединенные Штаты – трагедия 11 сентября 2001 года – дело рук Бен Ладена и его бандитов.

Нужно сказать, что Советский Союз, который тоже во время холодной войны работал не в «белых перчатках», никогда не прибегал к помощи исламских экстремистов, хорошо понимая опасность такой политики.

Американцы поддерживали отдельные группы в Афганистане и после вывода наших войск. Когда Кабул захватили и контроль над большей частью территории страны установили талибы (мы хорошо знали, что движение «Талибан» создавалось пакистанскими военными и спецслужбами, да и американцы, особенно на первых порах, были не безучастны), Афганистан превратился в место подготовки террористических групп, протянувших свои щупальца во многие другие страны и даже на другие континенты.