Текст книги "Минное поле политики"

При всех разногласиях, нужно сказать, Явлинский в общем оставался в команде, хотя на встречах стремился демонстрировать «превосходство в интеллектуальном плане» над остальными членами делегации. Мы к этому относились в меру снисходительно.

После окончания официальных встреч 31 мая меня пригласил президент Буш на рабочий ланч. Присутствовал его помощник по вопросам национальной безопасности Скоукрофт и переводчик Афанасенко. Атмосфера была поистине дружеской. Я сказал президенту, что он отлично выглядит. Это было хорошо воспринято – Буш незадолго до нашей встречи, будучи в Токио, потерял там сознание во время приема. Питер Афанасенко позже рассказал, что один из наших военачальников, до меня принятый Бушем, начал разговор с ним со слов: «Вы что-то сегодня не очень хорошо выглядите, господин президент», – беседа, запланированная на полчаса, закончилась в 5 минут.

Буш больше расспрашивал. Сам говорил о чем угодно, но без какой-нибудь конкретики. После ланча повел меня в «личный кабинет», где показал свою гордость – новый компьютер. Напечатал на нем письмо Горбачеву. Позвал свою секретаршу, попросив снять копию. Старая леди пробрюзжала: «Господин президент должен был бы знать, что ему следовало нажать вот эту кнопку – сам компьютер выдает необходимое число копий».

В общем, впечатлений было хоть отбавляй. Но никакого серьезного разговора об экономической поддержке наших реформ не было.

Фактически безрезультатно окончилась и столь многообещающая вначале работа советско-американской группы в Бостоне. Во всяком случае, ни при каких условиях нам никто не предложил 30 миллиардов долларов. У членов группы – Аллисона, Явлинского и других были разные объяснения неудачи. Но факт оставался фактом.

В это время я стал «шерпой» – так называют местных проводников-носильщиков, помогающих иностранцам взбираться на Гималайские вершины. По одному такому помощнику полагается и каждому главе государства, входящего в «семерку», а затем – в «восьмерку». У нас, хотя мы в то время еще не были членами этого клуба, тоже появился «шерпа». В мои обязанности входили предварительные встречи с коллегами с целью подготовки нашего участия в саммите «семерки» в Лондоне. На 17 июля 1991 года была назначена встреча глав государств «семерки» с Горбачевым.

Я прибыл в Лондон раньше. Нужно было обговорить кое-какие детали с британским «шерпой», с которым условились встретиться после окончания заседания «семерки». Меня остановил полицейский в ожидании того, когда главы государств рассядутся по своим машинам. На пороге стояли Буш, Бейкер и другие. Площадь была пуста – журналисты, главным образом с телекамерами, сгрудились метрах в пятидесяти. Ближе их не подпускали. Вдруг президент Буш приветливо помахал рукой: «Примаков!» Я, естественно, подошел – пропустили. Рукопожатия, приветствия, вопросы – когда прибывает Горбачев? Бейкер, понизив голос, спросил, не привез ли я с собой тархуновой водки – он хорошо запомнил тот напиток, которым нас потчевал известный скульптор Зураб Церетели на своей квартире в Москве. Ответил в шутку, что, если это будет способствовать успеху завтрашних переговоров с Горбачевым, достану тархуновую водку и в Лондоне.

Телевизионщики и фоторепортеры, не слыша, о чем мы говорили, активно снимали нас с расстояния. Через считаные минуты разнеслось: американское руководство что-то живо обсуждало с советским «шерпой».

«О чем это вы беседовали?» – был первый вопрос, с которым ко мне обратился Горбачев на аэродроме, где я его встречал через пару часов.

На следующий день состоялся долгожданный разговор руководителей семи государств с президентом СССР. С советской стороны в зале были Горбачев и я. Остальные, в том числе В. И. Щербаков, С. А. Ситарян, министр иностранных дел А. А. Бессмертных, помощник президента А. С. Черняев, советник В. В. Загладин, были в другой комнате. Связь с ними я мог осуществлять при помощи факса, но воспользовался им единственный раз, передав, что началось обсуждение – надо же было хоть как-то задействовать этот механизм, после того как мне долго объясняли, как я им должен пользоваться.

Я вел подробную запись выступлений. Почти в каждом из них звучал энтузиазм по поводу «исторической первой встречи “семерки” с главой Советского государства», но мне не удалось выудить какой-либо конкретики по проблеме экономической помощи СССР. Стало очевидным, что Запад не собирался масштабно поддержать СССР. Может быть, уже имелась развединформация о ГКЧП – встреча в Лондоне была накануне путча. Но скорее всего, сказалась неготовность и нежелание Запада помочь подняться Советскому Союзу, войти на равных в мировое сообщество.

Окончательную точку поставил ГКЧП

1990-й и первая половина 1991 года знаменовали собой резкое обострение внутрисоюзных отношений. Именно в это время усилились процессы, которые привели в конце концов к развалу Советского Союза.

Точку поставил так называемый ГКЧП. Горбачев, кто бы что ни говорил впоследствии, однозначно признал решающую роль Ельцина в ликвидации путча. В Форосе, куда я вместе с другими прилетал за Горбачевым (об этом – дальше), он при мне и Бакатине резко бросил А. И. Лукьянову: «Если ты не смог сразу собрать Верховный Совет СССР, чтобы разделаться с путчистами, почему не встал рядом с Ельциным?» Но выбор был сделан Ельциным. Об этом свидетельствовала и унизительная сцена на заседании Верховного Совета РСФСР, куда вызвали президента Горбачева после его возвращения из Фороса.

19 августа 1991 года, когда произошел путч, я находился с внуком Женей в санатории «Южный», километрах в 8–10 от дачи в Форосе, на которой отдыхал Горбачев с семьей. Со мной в этом санатории отдыхали Р. Н. Нишанов, П. К. Лучинский, бывший в то время секретарем ЦК, министр внутренних дел Б. К. Пуго с женой Валентиной и другие. Здесь же жили помощники президента А. С. Черняев и Г. Х. Шахназаров, которые ежедневно ездили к Горбачеву.

В воздухе пахло грозой. 17-го вечером мы с Шахназаровым прогуливались по территории санатория и говорили о том, что предстоящее через несколько дней в Огареве (под Москвой) подписание уже готового Союзного договора может быть сорвано просто потому, что его активных сторонников арестуют.

Прошло уже две недели, как я находился вблизи Фороса, но Горбачев ни разу мне не позвонил. Год назад при том же расположении – в Форосе он, в санатории я – все было по-другому. Что случилось? Толя Черняев, чувствуя какую-то неловкость, тем более что Горбачев по несколько раз в день говорил по телефону с Нишановым, Лучинским, Пуго, уверял меня, что «шеф собирается пригласить перед отъездом». Скажу честно, мне такая «пауза» в отношениях – я не нахожу ей объяснения по сей день – не мешала прекрасно отдыхать. 16-го чета Пуго, с которыми я был в очень хороших отношениях, мой старый приятель Лучинский и я были приглашены председателем Крымского облисполкома Багровым в горы (Нишанов, больше других связанный с подготовкой Союзного договора, улетел в Москву раньше). В горах мы все отравились, думаю, что съели арбуз с нитратной начинкой. Когда 18-го Пуго, к которому я питал и питаю самые добрые чувства, с женой, еще далеко не оправившись, вылетали в Москву, сказал ему: «Борис, куда торопишься, побудь еще несколько дней». Улыбнувшись, он ответил: «Не могу, нужно быть в Москве». Будучи втянутым в ГКЧП, Пуго оказался честнее других: после провала путча, в тот момент, когда его пришли арестовывать, он и жена покончили жизнь самоубийством.

Но это уже было после провала ГКЧП 21 августа, а 18-го, во второй половине дня, у меня и других отдыхавших в санатории «ответственных работников» перестали работать телефоны спецсвязи и городской. В 7 утра 19 августа меня разбудил встревоженный Лучинский: «Быстро включай телевизор!» Передавали обращение ГКЧП. Тут же запросил срочно билеты на самолет и вылетел в Москву.

На следующий день в 8 утра поехал в Кремль. Пропустили, как всегда, без задержки. Через полчаса зашел к Г. Янаеву, кабинет которого находился метрах в тридцати от моего. Спросил:

– Ты что, в своем уме?

Янаев был растерян.

– Если бы отказался, как тогда, в апреле (?!), – ответил он, – то… – и выразительно постучал указательным пальцем по лбу. – Что делать сейчас?

– Пойди и выступи по телевидению, отмежевавшись от ГКЧП.

– Евгений, поверь, все уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.

– Что-то не верится. Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы, – сказал я.

Создалось впечатление, да так и было на самом деле, что Янаев, объявленный ГКЧП исполняющим обязанности президента, то есть первым лицом в государстве, был далеко не первой скрипкой заговора и искренне хотел, чтобы все случившееся оказалось дурным сном. Может быть, ему становилось легче от постоянного в то время общения с бутылкой?

Два члена Совета безопасности – Бакатин и я – выступили против переворота, устроенного ГКЧП. При прямом участии А. И. Вольского, который возглавлял в то время Промышленный союз, в 11.30 20 августа 1991 года по каналам Интерфакса, а затем многократно по радио «Эхо Москвы» было передано за моей и Бакатина подписями следующее: «Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, президент СССР М. С. Горбачев здоров. Ответственность, лежащая на нас как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».

21 августа состоялась пресс-конференция в помещении Промышленного союза. Туда позвонил И. Силаев – председатель Совета министров РСФСР – и спросил, согласны ли мы с Бакатиным полететь вместе с российской группой в Форос? Сразу же ответили утвердительно, но я все-таки решил спросить по телефону Ельцина. Он без всяких колебаний подтвердил предложение Силаева.

Нужно было спешить. В Крым уже вылетела группа, принимавшая участие в ГКЧП, и некоторые считали, что они могут посадить на борт Горбачева и увезти в неизвестном направлении. Сразу же выехали на аэродром Внуково-1. По дороге встретили уходящие из Москвы танки – поступил приказ из Министерства обороны, фактически положивший конец попыткам заговорщиков решить вопрос силой.

Дорога повреждена, грязь, машины заносило. Уже «под парами» стоял Ту-134. Нас окружили кольцом офицеры, потому что самолет штурмовала группа корреспондентов, которые требовали взять и их, но из переполненного самолета пришлось даже высадить несколько охранников. На борту были Иван Силаев, Александр Руцкой, Николай Федоров – министр юстиции РСФСР, и группа омоновцев в гражданской одежде с автоматами. С нами также летели поверенный в делах Франции, корреспонденты нескольких газет и телевидения – наши и иностранцы.

Поднялись в воздух и не знали, куда садиться. Нам сообщили, что база «Бальбек», находящаяся вблизи дачи Горбачева в Форосе, не принимает – на летную полосу выкатили самолет. Позже писали, что командующий Черноморским флотом дал команду сбить нас на подлете, а когда все-таки расчистили посадочную полосу и разрешили посадку на «Бальбек», стрелять на поражение. Но обо всем этом узнали позже.

На военной базе «Бальбек», куда приземлились часов в 8 вечера, было подозрительно тихо. Ни души. К этому моменту Горбачеву – это тоже выяснилось позже – восстановили связь, и он дал команду о беспрепятственной посадке нашего самолета. Сразу же выехали в Форос на так называемый объект «Заря». Горбачев и его семья были рады встрече. В Москву вернулись вместе.

Конечно, основные события по ликвидации ГКЧП разворачивались в Москве. Сорвать заговор удалось только потому, что страна уже стала другой. Проявилась и полная бездарность руководителей путча. Но, к несчастью, уже не способная к сопротивлению партия, выведенная ГКЧП из строя армия, запуганные событиями спецслужбы не могли остановить набиравшую силу волну, которая захлестнула и развалила Советский Союз.

Глава V
Пошел в разведку

Держи язык за зубами – наготове.

Станислав Ежи Лец (польский писатель)

Президент в Ясеневе

Через некоторое время после подавления путча моя судьба вновь изменилась – стал главой внешней разведки сначала Советского Союза, а после распада СССР – России. Можно ли считать это случайностью? И да, и нет.

Инициатором моего перехода в разведку был В. Бакатин, который после срыва заговора стал председателем КГБ. К моменту, когда он предложил мне возглавить внешнюю разведку, уже было достоверно известно, что она выделяется в самостоятельную службу.

Это предложение поступило от Бакатина в тот период, когда он переживал настоящую драму – в обществе очень многие осуждали его за передачу американцам схемы прослушивающих устройств, заложенных в бетонированные плиты здания их нового посольства в Москве. Передачу, по его словам, санкционировали и Горбачев, и Ельцин, а он искренне, хотя и наивно полагал, что получит в ответ американские схемы и все это послужит установлению новых отношений. Но американские партнеры ограничились словесной благодарностью.

Между тем американцы могли бы сделать в ответ жест доброй воли. Придя в разведку, я узнал, что во время постройки нового комплекса нашего посольства в Вашингтоне в первой очереди здания – жилом доме и посту дежурного – было выявлено пять типов систем подслушивания с десятками микрофонов. В результате поисковых работ бригадами Центра, проведенных по второй очереди – административное и представительское здание, помещение поста дежурных комендантов, – было обнаружено полторы сотни микрофонов и датчиков различных систем прослушивания. В девятнадцатиэтажном двухсотпятидесятишестиквартирном доме Постпредства при ООН в Нью-Йорке были тоже обнаружены многочисленные системы прослушивания. Причем на пресс-конференциях и в средствах массовой информации по оперативным соображениям мы сообщали лишь о части выявленных систем. Следовательно, американцам было что «отдать», но этого не произошло.

К Вадиму Бакатину я относился и отношусь хорошо – он честный, порядочный человек. Но предложение, исходившее от него, возглавить разведку было настолько неожиданно ошеломляющим, что, каюсь, воспринял его вначале несерьезно. Начисто забыл о нем во время сентябрьской поездки по Ближнему Востоку, куда полетел с большой группой представителей союзных и российских органов власти с целью получить столь необходимые стране кредиты. Нам тогда это неплохо удалось сделать – сумма полученных только несвязанных займов составила более трех миллиардов долларов. Во время поездок в Саудовскую Аравию, Кувейт, Арабские Эмираты, Египет, Иран, Турцию в полной мере использовал и свои связи, но главное, конечно, было не в них, а в высоком авторитете нашей страны в арабском мире.

Прилетел в Москву окрыленный успехом. Однако для личного доклада меня Горбачев не вызвал. Он позвонил по телефону и, не спросив ни слова о результатах поездки, предложил в условиях ликвидации Совета безопасности стать его советником по внешнеэкономическим вопросам. Я понимал, что мне «подыскивается место». Может быть, сказалась в какой-то степени и обида – предложение делалось как бы мимоходом, по телефону. Так или иначе, я ответил:

– Михаил Сергеевич, мне как-то уже надоело советовать.

– Тогда соглашайся на должность руководителя разведки, мне Бакатин говорил об этом.

– Хорошо, – с ходу, неожиданно даже для самого себя, ответил я.

Прошло несколько дней – никто не возвращался к этой теме. Бакатин позже мне объяснил причину. Тогда уже ни одно назначение на сколько-нибудь крупный государственный пост не проходило без Ельцина, который отдыхал на юге. Бакатин позвонил ему – Ельцин вначале колебался, но, по словам Вадима, он его уговорил.

Ельцин к этому времени знал меня неплохо. Будучи председателем Совета Союза, я отвечал за международную деятельность Верховного Совета. Он контактировал со мной в связи со своими зарубежными поездками в качестве депутата. Однажды, например, я передал ему, что его поездку в Бонн хотят использовать в антигорбачевских целях.

– Откуда вам это известно? – последовал вопрос.

– Об этом написал в телеграмме наш посол, могу вам показать.

– Не надо, – ответил Ельцин. – Я не поеду.

Я был против сталкивания лбами Горбачева и Ельцина. А это делали многие, причем с обеих сторон, и не думаю, что за этим стояли в тот период главным образом «идеологические мотивы». У меня не было никаких оснований считать, что Ельцин ко мне относится негативно, но причину его колебаний в связи с назначением руководителем внешней разведки я понимал – был в «команде Горбачева», не принадлежал к окружению Ельцина, а в то время на ведущие посты расставлялись люди, которые работали с ним раньше.

Так как разведка еще не была выведена из состава КГБ, то меня назначили начальником Первого главного управления (ПГУ) и одновременно первым заместителем председателя КГБ, а через месяц внешняя разведка получила организационную самостоятельность и стала называться Центральной службой разведки (ЦСР).

Так что пробыл первым заместителем председателя КГБ один месяц, но это отнюдь не мешает во всех моих биографических справках, опубликованных на Западе да и у нас, жирно подчеркивать, что я, дескать, вышел «из недр КГБ».

После ликвидации союзных органов власти Ельцин подписал указ о создании на базе ЦСР Службы внешней разведки России (СВР). Сразу же позвонил ему и задал далеко не праздный вопрос: кто будет осуществлять этот указ?

– Это не телефонный разговор, – ответил Ельцин. – Приходите, поговорим.

В назначенный срок был у Ельцина.

– Я вам доверяю, но в коллективе к вам относятся очень по-разному.

– Знаете, – отреагировал я, – если бы вы сказали, что не доверяете, разговор на этом бы и закончился. Но меня задело то, что вас информировали о плохом отношении ко мне в самой разведке. Признаюсь, я этого не чувствую, но нельзя исключить, что ошибаюсь.

– Хорошо, я встречусь с вашими заместителями.

– Некоторых уже подобрал я сам. Картина будет объективной, если вы встретитесь со всем руководством – это 40–50 человек.

В 10.40 в моем кабинете собрались руководители всех подразделений СВР. Глава государства впервые за всю историю приехал в разведку. Причину приезда узнали не заранее, а от самого Ельцина. Повторив, что он не имеет никаких оснований для недоверия, даже заметив, что «Примаков – один из немногих в Политбюро, которые не делали мне гадостей», Ельцин сказал:

– Вы, разведчики, – смелые люди, поэтому я жду откровенных оценок вашего руководителя.

Выступили 12 человек, и все без исключения в пользу моего назначения директором СВР.

Ельцин достал из кожаной папки и тут же подписал указ, добавив:

– У меня был заготовлен указ и на другого человека, но теперь его фамилии я не назову.

Провожая президента, в лифте я сказал ему:

– Вы сняли огромный груз с моих плеч, назначив меня через такую процедуру.

Ни к источникам его информации обо мне, ни к фигуре альтернативного кандидата мы никогда не возвращались во время наших в дальнейшем многочисленных встреч.

Итак, я – директор СВР.

Главная моя задача, как я ее понимал, заключалась в сохранении российской разведки. Прежде всего необходимо было стабилизировать положение в самой СВР. В ней сосредоточен цвет офицерского корпуса. В большинстве это интеллигентные, образованные люди, многие из них знают несколько иностранных языков, государственники по своему призванию и профессии. В то же время многие сотрудники были дезориентированы происходящими переменами, в том числе и разделением на части Комитета государственной безопасности, в котором прослужили уже не один год, а некоторые и не один десяток лет. И что самое неприятное – из разведки продолжали уходить, в основном молодые кадры. Главное, что их подталкивало к уходу, была неопределенность. В то же время хорошо подготовленных людей с удовольствием брали в коммерческие структуры, где платили намного больше.

ЦРУ и английская СИС направили в свои резидентуры указания использовать в максимальной степени нелегкую ситуацию в российских спецслужбах для установления связей с отдельными их представителями. Чтобы еще больше расшатать положение в спецслужбах России, ЦРУ и СИС стали менять тактику и в отношении ряда ранее завербованных сотрудников. Обычно предателей, вне зависимости от того, были ли они «добровольными заявителями»[10]10
  Пожалуй, одной из наиболее колоритных фигур «заявителей», то есть добровольно предлагающих свои услуги иностранной спецслужбе, был А. И. Кулак, полковник-инженер, сотрудник ПГУ, не просто участник Великой Отечественной, а получивший во время войны звание Героя Советского Союза. Находясь в загранкомандировке в США в 1962 году, он инициативно установил сотрудничество с ФБР. В предательстве Кулака не было ни грана недовольства существовавшей в СССР системой – это хорошо знали и американцы. Но он был недоволен своим положением в этой системе, считая, что заслуживает много большего, чем быть заместителем начальника одного из отделов в ПГУ. Недовольство подогревалось постоянным и безудержным употреблением алкоголя.
  Уже после ухода Кулака на пенсию поступило сообщение от одного источника разведки о его предательстве. Судя по реакции Центра (что явствовало из дела Кулака, хранящегося в архиве), этому сначала не поверили. Затем пришел абсолютно независимый параллельный сигнал в отношении Кулака. Когда Кулак умер в 1984 году, уже было известно о предательстве «Федоры» (фэбээровский псевдоним Кулака). Тем не менее похоронили его с почестями – из-за опасения за безопасность источников. Посмертно он был лишен государственных наград.


[Закрыть] или завербованы иностранной спецслужбой, пытались как можно дольше сохранять в виде «кротов» и лишь в случае угрозы провала вывозили в США, Англию, другие страны. Теперь, даже когда отдельных неразоблаченных предателей ждала перспективная работа, пренебрегая этим, подчас подталкивали их к бегству во время загранкомандировок.

В целом офицеры разведки были за демократические преобразования в стране. Однако многих возмущал искусственно раздуваемый настрой против КГБ. Грубо затаптывались традиции, всех мазали одной, черной краской. Некоторые «демократы» вообще предлагали не реорганизовать КГБ, а «закрыть» его, а всех сотрудников без разбора уволить.

Такой провокационный подход был неприемлем ни для сотрудников разведки, ни для меня самого. Мои новые коллеги не раз с болью говорили о том, что разведка больше, чем любая другая структура, пострадала в сталинские времена. В 1937-м были репрессированы, расстреляны практически все работники зарубежных резидентур, почти все руководители в Центре.

Конечно, были и те, кто жил старым, даже мечтал о возврате тех времен, когда КГБ занимал особое положение в стране. Но таких было меньшинство. Большинство приветствовало расширение демократии, отказ от идеологической зашоренности.

В таких условиях нужно было действовать в двух направлениях – добиться улучшения материального положения сотрудников СВР и последовательно, без кадровой ломки, утвердить место российской разведки после окончания холодной войны. С ее окончанием не ушло противоборство на межгосударственном уровне. Однако нам нужно было учесть, обязательно учесть, что суть, формы такого противоборства изменились.

Начав продвигаться в этих двух направлениях, я опирался на поддержку, советы ряда своих старых друзей – многих работников в ПГУ я знал лично. Например, первым заместителем начальника был Вадим Алексеевич Кирпиченко. С ним и с его женой Лерой вместе учились в Институте востоковедения, а потом дружили многие годы. До моего прихода Вадим Алексеевич уже подал в отставку, но я его попросил остаться и возглавить группу консультантов. Это не было формальным назначением. Я советовался с ним, когда входил в совершенно новую для себя сферу деятельности. Кстати, этот заслуженный генерал, прошедший большой жизненный путь – от рядового солдата в Великой Отечественной войне до одного из руководителей внешней разведки, – был оставлен на действительной службе, несмотря на все возрастные ограничения. И это еще раз доказывало: возраст – категория относительная. Одни могут быть стариками в сорок–пятьдесят лет, другие – молодыми за семьдесят. Вся моя семья переживала горькую утрату – смерть Вадима Алексеевича. Я был, пожалуй, последним из его друзей, кто виделся с ним перед его кончиной. Этот замечательный человек навсегда останется в моей памяти.

В разведке на весьма важном участке в это время работал мой старый приятель по Бейруту, а потом я его встретил в Афганистане, где он был уже представителем КГБ, В. П. Зайцев. Я видел в нем человека, всегда готового поддержать, и ни разу в этом не ошибся. Вместе вспоминали, как во время гражданской войны в Ливане в 1976 году я должен был встретиться с руководителем маронитского лагеря Шамуном, с которым был знаком до этого, чтобы передать ему «сигнал» о готовности Москвы сыграть посредническую роль в прекращении кровопролития. Шамун находился в президентском дворце за чертой Бейрута. От советского посольства нужно было обязательно проехать по участку, где шли бои, – на параллельных улицах Абу-Румана и Шиях обстреливали друг друга христиане и мусульмане.

Нам повезло. Когда проезжали на двух машинах (со мной был К. Е. Гейвандов, с которым дружил со студенческой скамьи, а за рулем второй сопровождавшей машины сидел В. П. Зайцев), не прозвучало ни одного выстрела, – вроде в очередной раз договорились, ну, если не о прекращении огня, то о паузе. Приехав во дворец, решили отпустить машину сопровождения. Как только вошли в кабинет к Шамуну, раздался телефонный звонок. Ему сообщили, что только что христианская сторона расстреляла в порту более ста мусульман за то, что накануне в горах убили пять христианских юношей. И тут началось. Назад еле добрались. А выехавшую от нас ранее машину Зайцева расстреливали в упор. Он чудом остался жив – пуля попала в запасное колесо в багажнике и по касательной поцарапала спину. А другому товарищу, сотруднику разведки, перебило позвоночник…

Забегая вперед, скажу, что, как только начался югославский кризис, я направил генерала Зайцева на один из самых ответственных в то время участков – представителем СВР в Белград.

Из действовавших заместителей начальника ПГУ я хорошо знал и превосходно относился к Вячеславу Ивановичу Гургенову, который в качестве советника сопровождал меня в Ирак и другие страны во время кризиса в зоне Персидского залива. Я очень благодарен этому так рано ушедшему (в 1994 году) из жизни светлому, прекрасному, высокоэрудированному человеку за то, что он во многом мне помог, в том числе – познать все формальности вступления в новую должность.

Смена кадров в разведке не была и не могла быть самоцелью, если руководствуешься соображениями не разрушения, а созидания. На меня в этом плане нисколько не действовали ни отдельные, по-видимому, «заказные» статьи, появившиеся в средствах массовой информации, ни нравоучения некоторых бывших работников КГБ, в том числе небезызвестного О. Калугина[11]11
  Генерал, бывший начальник Отдела контрразведки ПГУ, был уволен из КГБ, так как примкнул к его хулителям. Путь, на который он вступил, привел его к предательству. Работает консультантом ЦРУ. Получил американское гражданство. Заочно осужден Верховным судом РФ.


[Закрыть], положившего «на алтарь перестройки разведки» весь свой «богатый опыт и знания». Советами Калугина, например, «отдалиться от Кирпиченко», я, естественно, пренебрег. Знал к этому времени и об отношении к Калугину в коллективе, в том числе со стороны некогда близких ему людей. В то же время жил собственным умом и руководствовался теми соображениями, с которыми пришел в СВР.

Среди заместителей и начальников отделов, а затем управлений были проведены некоторые замены, но они носили ординарный характер. Однако к ординарным не относилось назначение первого заместителя.

Сразу же после своего прихода в разведку пригласил бывшего начальника ПГУ Шебаршина, который, не согласившись с методами и стилем руководства Бакатина, подал в отставку. Я предложил Леониду Владимировичу вернуться в разведку ко мне первым замом или хотя бы консультантом. Считал, что это никак не ущемляет его достоинства: будучи при нем главным управлением, разведка превратилась в самостоятельное ведомство. О добром отношении к нему он, возможно, знал. Я был инициатором назначения его в августе 1991 года на пост председателя КГБ, в кресле которого, естественно, не по моей вине, он просидел всего один день – Ельцин настоял на своей креатуре. Но Шебаршин, к моему сожалению, предложение вернуться не принял. Подумав, я пришел к выводу, что на его месте мне тоже трудно было бы согласиться.

После перехода в разведку мне не раз по службе приходилось иметь дело с Вячеславом Ивановичем Трубниковым. Начальника ведущего в политической разведке первого отдела, занимавшегося Соединенными Штатами, отличали эрудиция, широкий кругозор – индолог по образованию, он стал прекрасным американистом, – интеллигентность, добропорядочность (ни разу не слышал от него недобрых слов о своих подчиненных, даже когда они не оказывались на должной высоте, хотя знал о его требовательности к ним), высокий профессионализм. Он безукоризненно прошел путь от рядового оперработника до резидента в одной из крупных стран. Характерно, что его назначение первым заместителем директора СВР прямо с поста начальника отдела не вызвало никакого недовольства среди моих замов и было положительно воспринято в коллективе. В дальнейшем работал с ним рука об руку, а когда уходил из СВР, не было никаких сомнений в том, что он – наиболее подходящая фигура на пост директора.

Хотелось бы ответить авторам ряда статей о «своеобразном разделении функций» между мной – «политическим назначенцем» и профессионалом – первым заместителем: мне, дескать, отвели функцию связи с политическим руководством страны, а под началом первого заместителя оставалась вся оперативная деятельность СВР. Вячеслав Иванович никогда не ориентировался на такое разделение ролей. В то же время по своей натуре я никогда не мог бы оставаться руководителем, если бы не занимался «профильными» сторонами деятельности того учреждения, где работал. На должность «зиц-председателя» я вообще не годился и не гожусь.

В. Кирпиченко, В. Гургенов, В. Трубников, многие другие плавно вводили меня в курс повседневной деятельности подразделений разведки.

Еще при назначении меня директором СВР Ельцин по моей настойчивой просьбе подписал распоряжение о масштабном выделении нового жилья для остронуждающихся сотрудников СВР. Но даже его подписи оказалось мало – такие уже порядки начинали действовать в стране. Дело отладилось с приходом на работу в СВР моего заместителя генерал-лейтенанта И. И. Гореловского (в 1997 году ему было присвоено звание генерал-полковника). Иван Иванович оказался просто незаменимым руководителем хозяйственно-финансовой структуры разведки. Методично, нисколько не выпячиваясь, он делал все для закрепления кадров. Впервые в истории разведки ее сотрудники реально получили такое большое количество квартир, в том числе за счет организации собственного строительства, начали отдыхать семьями в приобретенных СВР здравницах, улучшилось медицинское обслуживание, увеличились оклады. В результате можно считать, что СВР не проиграла по сравнению с ПГУ, а также другими службами в социально-бытовом плане после раздела КГБ.