Текст книги "Слой"

«Он не собирается меня лечить, – с ужасом понял Пётр. – Этот так называемый врач добивается лишь одного: чтобы легенда наконец осела в моем мозгу и прижилась. Когда я запомню всё до мельчайших подробностей, меня объявят здоровым и… скорее всего, выпустят. Иначе зачем им это нужно? Выпустят, да не отпустят. У них какие-то планы, судя по затраченным средствам – нешуточные».

Пётр печально посмотрел в окно. За сквером гомонила улица – с машинами, прохожими, даже собаками. Обыкновенная, мирная. И поэтому ненастоящая.

– Валентин Матвеич, давайте начистоту. Кто я по моей легенде?

– По вашей? – оживился доктор. – Ну, хорошо. Россия объята гражданской войной: бои в Москве, Питере и так далее. Вы – сотник, командир… э-э… сотни.

– Понятно, – перебил Пётр. – Я-то кто во всей этой кутерьме?

– В какой?

– Здрасьте. Вы же сами только что…

– Хотите знать, кто вы? – переспросил врач. – Вы сотник.

– Ну?! И чего вы от меня хотите?

– Я хочу помочь вам вспомнить, мой дорогой.

– Что вспомнить?

– Вспомнить, кто вы на самом деле.

– Так ведь сотник!

Доктор сложил губы трубочкой и медленно выпустил воздух – получилось что-то вроде свиста.

– Давайте с начала. Никакой вы не сотник, а…

– Хватит меня путать, хватит дурака валять, – чеканно произнес Пётр. – Я готов вызубрить ваши басни. Если это единственный путь на волю, то я согласен. Я также согласен выполнять приказы – если это будет мне под силу. Поймите, доктор, или как вас там, – он перегнулся через стол и заговорил, глядя прямо в глаза, – внушать мне, что я псих, вовсе не обязательно. Я принимаю игру. Дайте первое задание или назначьте проверку, как вам будет угодно. Но не делайте вы из меня сумасшедшего!

Валентин Матвеевич резко откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, просидел так около минуты. Прищурившись, досконально изучил потолок, обвел взглядом сначала противоположную стену, потом и весь кабинет. Только в окно не посмотрел.

– Ну, хорошо. Просто с вами не получается. Хорошо, – повторил он не то мстительно, не то скорбно. – В открытую так в открытую. Пётр Иванович Ерёмин, тридцати шести лет, нормальный человек, семьянин. Живет себе живет, на хлеб потихоньку-помаленьку зарабатывает – не ахти какой, но всё же, бывает, и с маслицем. Пассивен, флегматичен, застенчив. Живет – небо коптит. Да вы не смущайтесь, что не герой, это как раз норма. Таких, как вы, большинство. Я и сам такой же. И вот однажды… Будете?

Доктор достал из стола пачку «Пегаса», затем, отодвинув занавеску, взял с подоконника массивную металлическую пепельницу. Прикурил сам и поднес огонек Петру. Дотянувшись до форточки, открыл ее пошире, опять – не глядя в окно.

– И вот однажды на нашего Петра Ивановича сваливается большая беда. Можно предположить – радость, но это вряд ли, в таких событиях обычно вся семья участвует. Был бы Пётр Иванович покрепче духом, наверняка устоял бы. Попил бы водки, может, даже всплакнул и – преодолел. Только наш Пётр Иванович не такой, не привык он к ударам судьбы, извините за пошлость. Закуклился, спрятался, как моллюск в ракушке, а чтоб самого себя половчей обмануть, чтоб не наткнуться на реальность, от которой бежал, нарисовал в своем домике другой пейзаж, на действительность совсем не похожий.

К счастью Петра Ивановича, творческой личностью он не был. В его серости – его же и спасенье. Некоторые уходят так далеко, создают себе миры настолько правдоподобные, что расколоть эту скорлупу удается не часто. У нашего Петра Ивановича случай полегче: посмотрел какой-то фильмец да и поселился в его декорациях.

Отсюда наша тактика: найти тот фильм, познать ваш суррогатный мир и доказать вам, что это чья-то фантазия, не более. Разрушим ваш панцирь, докопаемся до конфликта и будем понемногу, шаг за шагом, его снимать. Времени прошло достаточно, теперь вас это не должно так ранить. Не исключено, что вы и сами вернетесь, но с моей помощью – быстрее. Так что для начала примите на веру: боев в Москве нет.

– Допустим, – согласился Пётр. – Допустим, войны нет. Откуда я тогда про нее знаю – с такими подробностями?

– Что вы называете подробностями? Картинки, которые изредка приходят вам на память? А вы не задумывались, почему всегда вспоминаете одно и то же? Ведь война – такое дело, там за неделю столько всего случится, что за год не перескажешь. А у вас одни штампы. Запомнили несколько эпизодов и спроецировали их на свою персону. Естественно, что себя вы воображаете в качестве сотника, то есть какого-то начальника. Это очень характерно для подобной личности – помечтать о власти. Я тоже иногда вижу себя полководцем. Поднимаю солдат в атаку, красиво погибаю, потом выбираю себе памятник посолиднее… Это такая разгрузка, ее не надо стесняться.

– Значит, всё – бред, – монотонно произнес Пётр. – Всё, что удается выцарапать из памяти, – обычные глюки. Толстый такой слой глюков, а под ним – дырка.

– Не дырка, мой дорогой, а настоящая жизнь, – сказал Валентин Матвеевич, выбивая из пачки еще одну сигарету.

– С дачей, с качелями, с сыном-приборостроителем… Всё чужое, всё не мое.

– А то, про войну, – ваше? Про какого-то сотника – ваше? Ну-ка скажите мне прицельную дальность автомата Калашникова. А вес пули?

– Девять граммов, – неуверенно ответил Пётр.

– «Девять граммов», – передразнил доктор. – Это, милый мой, из песни. А песню писали, уж конечно, не про автомат. Ну а люди какие-нибудь из той жизни? Живые люди, а?

– Морозова, Панкрашин, – не задумываясь, назвал Пётр.

Валентин Матвеевич осекся и сразу поскучнел.

– А эти откуда?

– Из жизни. Вернее, не знаю. Просто помню фамилии.

– Та-ак. А еще?

– Нуркин, Батуганин, – безо всякого напряжения выудил он.

– Может, это из вашего фильма персонажи? Хотя… Батуганин… что-то мне тоже… Постойте! Это же банкир, которого на прошлой неделе убили, – обрадовался Валентин Матвеевич и, шутливо погрозив пальцем, сказал: – Признаюсь, сперва озадачили. Ну теперь-то ясно. Увидели по телевизору и вплели в свои мнимые воспоминания. Сколько раз санитарам говорил, чтоб никаких криминальных репортажей, ничего такого! Кем же он у вас числился, несчастный банкир Батуганин? Постарайтесь вспомнить, это может быть важным.

Пётр и так старался – не для доктора, для себя.

– Предателем, – только и сказал он.

– Естественно, – неожиданно возбудился Валентин Матвеевич. Кажется, в его мозгу постепенно проклевывалась будущая диссертация. – Если убит – значит, враг. Ведь хорошего человека убить нельзя, это несправедливо, правда? Узнали о чьей-то смерти, а подсознание тут же определило жертву в предатели – задним числом, как говорится. Оно, подсознание, продолжает вас оберегать от всяких непонятных и жестоких вещей нашего мира. Детское восприятие, упрощенное немного. Всё стремитесь объяснить, всему найти причину. Ну, еще? Еще кто-нибудь.

– Кочергин.

– Так-так. Что у нас с Кочергиным?

– Он из того же списка.

– Гм, из списка… Из какого?

– Из черного, – вздохнув, сказал Пётр. – Помню длинный столбец фамилий, а сверху: «черный список но». «Но», и всё. Бессмыслица какая-то. Будто не успели дописать.

– «Но»? Н-да… А какими буквами – маленькими или большими?

– Большими.

– Значит, не «но», а «Н.О.». Другое дело. Это же и есть ваше Народное Ополчение.

– Ополчение?.. Народное Ополчение?.. Да! Народное Ополчение!!! – выпалил Пётр. – А я сотник! Я вспомнил! Сотник, Валентин Матвеич! Я сотник! Я всё вспомнил!!!

В нем словно прорвало какую-то мембрану – за буковками «НО» повалил целый водопад образов, настолько зримых и осязаемых, что сомневаться в их реальности не приходилось.

Улица где-то в центре, в районе Кузнецкого Моста. Горящий дом. Из окна с диким криком выпрыгивает снайпер. Катается по асфальту – без толку, напалм не гаснет. Стрелок поднимает винтовку, но Пётр жестом показывает: отставить. Эта гнида должна умереть медленно. Дальше – тихо, почти ползком. Группу в подъезд, проверить этажи. Вторую группу – во двор. Кто местный? Пойдешь старшим. Смотреть растяжки! Кто с «Мухой»? Бегом сюда. Вон по тому чердаку. Да пригнись ты! И пакет не трогай. Что там за пакет? Не трогать!!!

Поздно. Сверток ослепительно вспыхивает, и квартал застилает черным непроницаемым туманом. Проходит минута, другая, но мгла не рассеивается. Поздно…

– Я вспомнил…

– Это уже было. Взрыв на Кузнецком – один из ваших любимых моментов. Раз пять я эту историю слышал. Кстати, вы будете смеяться, но Кочергин… это же я. Кочергин Валентин Матвеевич, честь имею, – кивнув, заявил доктор.

– Ну да. А я смотрю – знакомое в тебе что-то. По имени-отчеству не приходилось, а рожу видел. Хоть бы бороду сбрил. Специально оставил? Я раньше думал, ты здесь шестерка, а ты, оказывается, и есть главный.

По части общения с больными Валентин Матвеевич имел опыт обширный, но относительно счастливый. На четвертый этаж, к буйным, он не заглядывал – не его профиль. Что же касается обитателей общего отделения на втором этаже, то это были люди по большей части спокойные, погруженные в себя. Иногда попадались балагуры вроде Зайнуллина, рассказывали всякую дрянь про вырванные ноздри и снятую кожу, но это так, говорильня.

Одним словом, к активным действиям Валентин Матвеевич был не готов. Не сразу сообразил. Не сразу решился. А пока соображал и решался, запамятовал, где же эта чертова кнопка тревоги. Не сразу нашел. А пока дотягивался…

Пётр фильмов не любил, поэтому ударил неэффектно – без длинного замаха, без нравоучительных предисловий, без крика «кия». Просто воткнул пальцы в кадык и, убедившись, что доктор потерял голос, двинул ногой в солнечное сплетение. Кочергин вместе с креслом перевернулся на спину, при этом его голова громко стукнулась о пол. Пётр проверил – дышит. Обшарив его карманы, он нащупал увесистую связку ключей и запер кабинет изнутри. Потом взял со стола полупустой графин и, шумно глотнув, вылил остальное Кочергину на лицо.

– Помогите, – смешно просипел доктор. Он попробовал крикнуть, но мучительно закашлялся и сплюнул на голубой линолеум что-то розовое.

– Разговор есть, – деловито сообщил Пётр. – Жизнь тебе не обещаю, слишком много за тобой всего накопилось, но смерть – она ведь разная бывает. Выбирай.

– Что?.. О чем вы?

– Всё о том же. Мне бы найти кой-кого. Нуркина.

Пётр сделал паузу. Валентин Матвеевич трясся как заяц, но на фамилию своего шефа не реагировал.

– Боишься, но не дрищешь, – заметил Пётр. – Молодец, Кочергин. Посмотрим, сколько ты продержишься. Гориллы твои не явились, значит, кнопочку ты потрогать не успел. Так? Значит, время есть.

Он вернул доктора в исходное положение и, сняв с него узкий брючный ремень, связал руки за спиной. Оценивая качество узла, отошел назад и хватил согнутым локтем по ключице. Кочергин замычал от боли и снова кашлянул – кровяная слюна долетела до самой занавески.

– Адрес Нуркина, – потребовал Пётр.

– Отпустите!.. Что угодно… Немедленная выписка или диагноз. Любой. Какой хотите.

– Хочу адрес.

– Кого?

– Нуркина, мой дорогой, Нуркина.

– Не знаю такого, – взмолился Валентин Матвеевич. – Ну не знаю я!!!

Пётр мельком осмотрел кабинет – самым стоящим была пепельница: «тупым, тяжелым предметом». Да, это про нее, про пепельницу. Чугунная, грамм на семьсот. Либо в висок, либо по темени. Как получится.

– Еще одна попытка, – сказал он, хватая Кочергина за волосы.

– Вы же здоровы! – неожиданно прошептал доктор. – Дьявол, вы ведь действительно здоровы! А я-то… – он так удивился, что даже перестал бояться. – Я не мог понять… А вы ведь здоровы!

Получилось в висок. Нормально.

Пётр торопливо опрокинул кресло, не давая крови измазать костюм. Кочергин был повыше, но размер примерно тот же. Переступая через труп, Пётр развязал ему руки и раздел до белья. В оклеенном календарями шкафу нашлась вешалка. Доктора он уложил на дно; попинал ногой, чтоб не вываливался, и прикрыл створки. Так хорошо.

Ах, чёрт, кровь на полу! Вряд ли сюда войдут, но если вдруг…

Пришлось открыть шкаф, выволочь Кочергина наружу и снять с него трусы с майкой. Пятно всё же осталось, но бледное, почти незаметное. Пётр задернул занавески – теперь точно не видно.

Немного отдышавшись, он перебрал трофеи: мелкая пластмассовая расческа, пятьдесят рублей одной бумажкой, полпачки «Пегаса», спички, носовой платок. Поплевав, вытер о него ладони и забросил туда же, в гардероб. Осмотрел свой халат, тапки. Нигде не испачкался. Молодец.

«Жалко, что Кочергин не раскололся. Череп раскололся, а сам он – нет», – скаламбурил Пётр.

Он присел и посмотрел в замочную скважину – часть стены, кусок фикуса. Людей нет, и до обеда не будет. А что будет после, ему всё равно. Что бы ни случилось, это будет уже без него. Он вставил ключ и осторожно повернул.

Твой выход, сотник.

Глава 4

– Умоляю, умоляю, умоляю… – зачастила женщина.

Ах, как люди умеют надеяться, как умеют себя успокаивать – в тот момент, когда нужно вцепляться, вгрызаться, когда нужно просто выживать. Но это приходит потом, после сто первого облома, а пока человечек валяется на пузе, мешает слезы с соплями и надеется, надеется дурашка, что это всё не зря.

– Не убивай, миленький! За что? Ведь не за что! – заныла Панкрашина, переползая через привязанный к стулу труп.

– Может, хоть ты скажешь?

– Чего скажу? – просветленно спросила она.

– Адрес Нуркина. Или телефон.

– Не-ет, – завыла Панкрашина. – Ну не было у Феди таких знакомых! Не-е было-о! Мы б тебе сразу и телефон, и…

– И номер пейджера, – грустно закончил Костя. – Никто не хочет помочь. Для вас же стараюсь… люди…

Он выстрелил женщине в затылок и еще до того, как она окончательно распласталась на полу, вышел из комнаты. Обыскав бандита с расстегнутой ширинкой, взял у него «Вальтер» и запасную обойму.

«Вооружился как ковбой какой-то, – без особой радости подумал Константин. – Зачем мне три ствола? Тащить тяжело, бросить жалко… Нет, с ножичком удобней. Он хоть и не такой страшный, как у натовской десантуры, зато опробован многократно – в деле, в живом деле».

Выходя из квартиры, он на секунду задержал взгляд в зеркале и недоуменно пожал плечами. В лице что-то появилось – не странное, но такое, на что раньше не обращал внимания. Какая-то лишняя черточка.

Нет, это нервы. Константин собрался открыть дверь, но вернулся к зеркалу и нахмурился. Чертовщина. Откуда усы? Наклеил для маскировки и забыл? На всякий случай подергал – больно. Настоящие. Сколько себя помнил, ни разу усов не заводил, даже в армии, на последнем периоде, когда по сроку службы положено. И ведь не к лицу ему, вид получается крестьянский, однако ж вот они. Неухоженные какие-то, топорщатся в разные стороны. И кто только подбил на такую нелепицу? Кто внушил, что усы – это хорошо?

«Приду домой и сбрею, обязательно сбрею», – решил Костя.

Но как же домой?.. Как же он явится в таком виде? Настя не поймет. Утром – без усов, вечером – с усами. Комедия.

Не отдавая себе отчета, Константин зашел в ванную и выдавил на ладонь горку пены. Порывшись в шкафчике, он разыскал упаковку с одноразовыми станками и, подержав лезвие под горячей водой, провел им по жестким волосам. Усы хрустели и сопротивлялись, и чтобы ликвидировать их полностью, Косте пришлось повторить процедуру трижды. Он доскоблил последние щетинки и вытер лицо. Кожу саднило, но ни кремов, ни лосьонов в ванной не оказалось. Он бросил полотенце в раковину и выключил свет.

Костя накинул на плечо винтовку, заткнул оба пистолета за пояс и одел плащ. Многовато железа. Попрыгал на месте – не гремит.

В кармане одного из Крепких запищал мобильник. Константин в раздумье замер над телом, но тут же опомнился. Друзья Крепкого – наверняка такие же крепкие, как и он, – перезвонят еще разик и забеспокоятся. А норма трупов на сегодня перевыполнена.

Открывая засов, Костя вспомнил, что не проверил кухню. Узорчатое стекло в двери светилось – не исключено, что и там кто-то… Нет, хватит, хватит. Четверо в одной квартире, куда уж больше? Тот, кто может сидеть на кухне, его не видел. Пусть всё остается как есть.

Телефон умолк, но через секунду зазвонил опять.

И снова Костя ощутил что-то иррациональное и невыразимое. Смутную тревогу от того, что некоторые детали не укладывались в цельную картину, даже противоречили друг другу. Бандиты, например. Кто мог наехать на Панкрашина? Два каких-то быка – на самого Фёдора Фёдоровича?! А где охрана? Где любимый взвод спецназа? Раньше его и до ветру одного не пускали: трое спереди, трое сзади. Не жизнь, а мученье. А теперь? Как будто изменилось что-то, стало немножко по-другому. Усы проклятые…

Мобильник звонил не переставая, но Константин чуял: это так, для очистки совести. Те, кому положено, уже погрузились в свои «БМВ» и «Ауди» или что там у них.

Он аккуратно прикрыл дверь и вызвал лифт. Лучше бы спуститься пешком, но с нижней площадки доносился шорох одежды и бесконечное чмоканье.

Когда он вышел из подъезда, на улице уже совсем стемнело. И еще час до дома. Константин раздраженно вспомнил про «Штайр» и два пистолета. Нет, за час не управиться. Настя будет беситься. Какую бы ей отговорку придумать? Чтоб раз и навсегда, чтоб не пришлось больше мямлить про аварии в метро и всякое такое. Скоро ведь не выдержит, проверять начнет. А список, между прочим, длинный – до зимы хватит.

Добравшись до бункера, Костя замотал оружие в промасленные тряпки и сложил в инструментальный ящик. Засыпал опилками и разным мусором, а сверху положил плоскую, как варежку, дохлую крысу – для любознательных.

На «Шаболовскую» идти не хотелось. До «Октябрьской» было гораздо дальше, но Костя всегда прислушивался к шестому чувству, поэтому, не вдаваясь в анализ, просто повернул налево. Отмахав по сырому подземелью ровно километр, он отворил массивный люк и спрыгнул на жирные от битума пути. Метрах в ста маячила светлая глотка станции.

– Ты всё хуже… – Настя потерла лоб и почему-то опустила глаза. – …всё хуже и хуже.

– Что хуже? – Константин сделал вид, что не понимает.

«Где был?», «С кем был?» и «Когда это прекратится?» – три дежурных вопроса, на которые он не в состоянии ответить. Ну не знает он, не знает!

– Когда твои загулы только начинались, я, грешным делом, надеялась… Думала, подрабатываешь. Раз, думала, ты на зарплату семью содержать не можешь, ищешь халтуру какую-то… как все нормальные мужья. А ты – хоть бы копейку… Тебе хватает! А то, что жена к зиме без сапог…

– Настя, какая зима, о чем ты?

– Нет, так будет, – справедливо возразила она. – Зиму, Костя, никто не отменял. А я в старых сапогах. Надо мной уже люди смеются. Я уж не говорю о дубленке, о-о, про дубленку я даже не говорю!

Настя сделала страдальческое лицо, и Константин отметил, что с каждым разом ей это удается всё лучше.

– Всё хуже и хуже… Другие как-то крутятся, что-то находят. Если уж не хочешь бросать свою школу, мог бы тоже… «Окон» у тебя полно, тетрадей не проверяешь. Тем более сейчас лето. Ничем не занят.

– Что мне теперь, на базаре юбками торговать или в ларьке сигаретами? – выпалил Константин, удивляясь тому, как жалко и неубедительно это прозвучало. Странно, но раньше ларек и базар он считал железными аргументами.

– Вот про юбки ты хорошо, – обрадовалась Настя. – В самую точку. Торговать юбками для тебя унизительно. Ну ка-ак же, высшее образование! А волочиться за ними тебе «вышка» не мешает, нет?

– Настюх, ну что ты… вечно тебя занесет, – улыбнулся он, неловко обнимая жену за голову.

– Не трогай меня! – взвизгнула она. – А что мне еще прикажешь?.. Каждую неделю куда-то мотаешься. И как они тебя терпят, нищету такую? Они ведь не жены, им цветочек желательно, то-се. Вот бабы пошли! Совсем оголодали! Уже на беспортошных бросаются, а ты и рад пользоваться, кобель усат…

Настя замолчала и подозрительно прищурилась.

– Ты чего это?

– А чего? – засуетился Костя.

– Зачем побрился-то? Пять лет с усами ходил – я весь язык оболтала. А теперь разонравились? Значит, поступила просьба, да?! Жена пять лет просила – тьфу, а какая-то сучка…

Разревевшись, Настя убежала на кухню. Константин с опаской глянул в зеркало – усы отсутствовали. Напрочь. Не веря своим глазам, он потрогал кожу и только после этого озадачился по-настоящему. Куда они делись? Разве что сами выпали…

Верхняя губа с непривычки мерзла. Костя вспомнил, что это назойливое ощущение не покидало его всю дорогу – от самой «Октябрьской». Хотя… дорога не может начинаться в метро. Откуда он ехал? Константин нерешительно посмотрел на часы – двенадцать. В смысле, полночь.

– Где тебя носило? – сурово произнесла Настя. – Ответь мне, я требую.

– Я не помню, Настюх, – плаксиво сказал Костя. – Честно не помню. Бывает же такое!

– Да не бывает, не бывает, мразь ты паршивая! – она в сердцах бросила какие-то сковородки, и соседи предупредительно стукнули в стену. – Ты у нее уже как дома. Освоился, кобель! Уже бреешься, ванны принимаешь, сластолюбец сраный! Иди жрать, скотина!

Настя опять заплакала и быстро, не глядя по сторонам, перебежала из кухни в комнату. Константин, расстроенный не меньше, понуро доплелся до стола и взял ложку. В выпуклой нержавейке отражалась карикатурная морда – без усов. Немного подумав, он открыл холодильник и достал бутылку «Посольской». Берег на особый случай. А сейчас какой? Костя налил грамм двести и, откромсав маленький кусочек сыра, выпил.

Удивительно, но его развезло от первого же стакана. Константин планировал прикончить целый пузырь – он прекрасно знал, что и после литра остается в норме, – но теперь почему-то обмяк и сразу захотел спать.

Сегодня всё шло вкривь и вкось.

* * *

Удивительно, но всё шло как по маслу. Ни больных, ни медперсонала в коридоре не было, только неизменный санитар у выхода на лестницу, но он, кажется, читал какой-то журнал.

Пётр отпустил ручку и плотно закрыл дверь. Ключ повернулся мягко, почти без звука, – вот что значит казенное помещение.

Где-то взорвался дружный хохот. Пётр вздрогнул и мгновенно вспотел, но сообразил, что это из комнаты отдыха. По утрам всю неделю показывали повторы старых выпусков КВН. Администрация не противилась – положительные эмоции полезны.

Переведя дух, он зажал ключи в кулаке и с независимым видом прошествовал в палату. Дежурный оторвался от журнала и, пронзив Петра бдительным взглядом, вернулся к чтению. Этот самый лучший. Были еще трое других – с длинными руками и совсем без мозгов, а этот всё-таки не пустая кегля. Но и справиться с ним потруднее будет.

«А справляться придется, – со сладким томлением подумал Пётр. – Сегодня, и обязательно до обеда, пока не хватятся Кочергина».

В палате находились только Гарри и Зайнуллин.

– Рано тебя сегодня отпустили, – заметил Ренат. – Как прошло?

Пётр неопределенно повел рукой – нормально прошло.

Полонезов не сказал ничего, он был занят какой-то композицией.

Пётр открыл тумбочку и достал книгу. Зачем – он не знал. Он просто выполнял задуманную кем-то многоходовку. Этапы сменялись сами собой по мере выполнения – ему оставалось лишь верить, что все его шаги укладываются в единый план. И надеяться, что этот план достаточно проработан. Другого уже не будет.

Геологический справочник весил как чугунная пепельница. Пётр подержал его в руке – нет, лупить им никого не надо. А что тогда?.. А вот: книга переломилась пополам, и из нее выпало несколько банкнот. Восемьдесят рублей. Плюс полтинник покойного Кочергина – сто тридцать. Тридцатку Пётр отложил в карман, а сотню бросил на тумбочку.

– Гарри!

– Чего тебе? – недовольно спросил старик.

– Партеечку, а?

– Давай, давай, – промурлыкал Полонезов и, торопливо смешав фигуры, перенес доску к нему на кровать.

– На что?

– Так… на что… просто так.

– Э, Гарри, это несерьезно. У меня есть сто рублей.

– А у меня нету, – без сожаления сказал старик.

– Тогда на «кукареку». Идет? Проиграешь – полезешь под койку, выиграешь – сотню получишь.

– Зачем она мне?

– Гарри, ты совсем дебил, – подал голос Зайнуллин. – Сто рублей ему не нужны! Да ты знаешь, почему эти суки с тобой играть не хотят? Не на деньги потому что! А если на деньги – каждый согласится. Отбоя не будет!

– Да? – с сомнением спросил Полонезов.

– Да! И я сыграю, и любой.

Пётр благодарно кивнул Ренату и выжидательно посмотрел на старика.

– Хорошо, – согласился тот. – Какая?

Пётр ткнул в левый кулак, и старик ехидно показал черную. Петру было всё равно, играть он не умел.

Расставив с помощью Зайнуллина фигуры, он последовательно отдал четыре пешки, коня и обоих слонов. Когда гроссмейстер съел ферзя, Ренат сказал, что дальше всё ясно, и Пётр не возражал.

– Вот так, – молвил донельзя гордый Полонезов. – Меня на чемпионат приглашали, а я…

– Тоже мне! – презрительно бросил Зайнуллин. – У Петрухи склероз, его кто угодно охмурит. И вообще, он псих. А ты с нормальными пробовал? С санитаром ты пробовал?

Реплика про психа показалась Петру обидной, но Зайнуллин говорил дело: если удастся натравить Полонезова на охрану, дальше будет легче. Собственно, ничего другого Продуманный План и не предполагал.

– Да он со мной не станет, – отмахнулся старик.

– За деньги-то? За сто рублей и не станет?

Гарри нерешительно поковырял в ухе и, собрав фигуры, вышел в коридор.

– Сейча-ас, – мечтательно протянул Ренат. – Пойдем поприкалываемся.

– Рано, – сказал Пётр. – Пусть начнут, а то бычара догадается.

– Пусть, пусть, – закивал Зайнуллин. – Правильно. Ох, ну и веселуха будет! Этот сука если и проиграет, всё равно бабки заберет, а Гарри… нашему Гарри можно ногти выдрать – он промолчит, но шахматы… они его до крезухи довели, а скоро и до могилы!.. Наш Гарри, сука, даст стране угля. Ох, сидеть ему на сульфе!

Ренат растер шершавые ладони и заплясал у двери. Ему не терпелось выглянуть и узнать, как проходит партия.

– Ну что там? – спросил Пётр.

– А… Играют, суки. Санитар, кажись, тоже кумекает. Не к тому послали, надо было с Кланом замутить. Он бы ему устроил и дебют, и гамбит, и паяльник в жопу.

– А кто сегодня по отделению?

– Гитлер Югенд. КВН со всеми смотрит, сука белобрысая.

– Сам-то чего не пошел?

– Да я этого не люблю – когда все ржут. И потом мы же с тобой договорились.

– Да? И о чем?

– Как?.. А, ты же того… Я и забыл. Вчера вечером добазарились. Ты по вечерам немножко в себя приходишь, восстанавливаешься. На утро – колода колодой, а вечером ничего, вечером с тобой интересно.

– Интересно… – задумчиво произнес Пётр. – Ну так о чем мы договорились?

– Сценку поставить. Я же во ВГИКе, на режиссерском.

– Конкретнее.

– Куда уж конкретней? Всё. Сейчас подерутся – вот и сценка. И никакой КВН не нужен.

– А дальше?

– Потом ты хотел продолжение сделать, чтоб я, значит, заперся в туалете и звал на помощь. Только я сомневаюсь.

– Не надо, Ренат, не сомневайся.

– Так я ж на режиссуре, актер из меня неважный, – признался он.

– Особого таланта не требуется. Держи дверь крепче и ори громче. Мы их всех наколем. Пьеса года получится!

– На сульфу посадят, – с тоской проговорил Зайнуллин.

– Ничего, Полонезов ответит. Если что – я на себя возьму.

– Ты, Петруха, настоящий отморозок! За это и люблю.

По коридору разнеслись первые матюги, и Пётр толкнул Рената в бок. Зайнуллин вприпрыжку домчался до туалета и, хлопнув так, что со стены слетело несколько плиток, заверещал:

– А ре-ежут! А убива-ают! Су-уки-и!!! Спа-аси-ите-е!!!

Из комнаты отдыха вышли какие-то растерянные люди. Через секунду, распихивая их локтями, в коридор выскочила Гитлер Югенд. Дежурный у двери пытался ей что-то объяснить, но на нем висел худой и цепкий, как варан, Полонезов.

– Рокировочку, срань колесная… рокировочку уже нельзя, – приговаривал он, взбираясь санитару на загривок.

– Слезь, падла! Десять уколов!

– Ладейку зачем трогал, щенок? Какая же тебе рокировочка, если ты ладейку трогал?

Половина больных окружила охранника и начала смеяться – Зайнуллину бы это не понравилось, но его, к счастью, здесь не было. Ренат бился в сортире и оглашал больницу истошными криками.

– Вызывай, дубина! – велела Гитлер Югенд и понеслась в туалет.

Стряхнув Полонезова, санитар кинулся к столу, но принципиальный Гарри схватил его за брюки и куснул в щиколотку. Вопль санитара на мгновение заглушил стенания Зайнуллина. Югенд обернулась, но лишь отчаянно махнула рукой. Пётр дождался, пока она не скроется в предбаннике, и побежал в комнату отдыха. Что-то ему подсказывало: следующая фаза – там.

Вокруг телевизора осталось человек пять – из тех, кого выключенный экран увлекает не меньше, чем включенный. У стены, нерешительно оглаживая халаты, топтались Вовчик и Сашка.

– Петя, может, не надо? Ну ее, эту косьбу. Ведь сульфу пропишут, а после нее…

– Что вы сегодня вареные какие-то? Сульфы боитесь! А носки дембелям стирать не боитесь? Всяким садистам вроде Ренатика. Там еще и похуже есть.

– Ладно, ладно, зашугал! Мы начинаем, – предупредил Сашка и, подняв над головой стул, метнул его в телевизор.

Вовчик взял второй и, разогнавшись, протаранил им окно.

– Веселей, симулянты! – поддержал Пётр. – Неделька в ремнях, и свобода. За погром такую статью проставят – военком вас за километр обходить будет!

Глухой взрыв кинескопа слился с капризным звоном стекла, и Пётр решил, что дальше здесь справятся без него. Что теперь? Проведать Кочергина. А потом? Посмотрим.

Он устремился к кабинету, но ему преградил путь вечно грустный Караганов.

– Ты говорил, можно будет порисовать, – застенчиво произнес он.

– Да, Гитлер Югенд разрешила, – на ходу бросил Пётр. – Краски и холст найдешь в столовой. Поищи там как следует.

– А кисти, Петруха! – крикнул Борода ему в спину. – Кисти в столовой есть?

– В раздаточной. Спрятаны между тарелками.

«Неужто даже Серега раскачался? Сонный увалень Серега. И все – моя работа, – с восхищением подумал Пётр. – Славно подготовил. Только б не облажаться. Нет, ну каков! Посмотреть бы на себя вечером – хоть одним глазком. Кто я? Сотник…»

Возле уха пролетел какой-то металлический предмет, но это был не новый накат бредовых воспоминаний, а самая что ни на есть реальность. Больные кидались чем попало – двое уже отползали, держась за головы. Зайнуллин вопил в туалете, видимо, у Югенд не хватало сил с ним справиться, а подмоги всё не было. Дежурный с окровавленным лицом лежал у выхода – на нем, как на батуте, прыгал Полонезов и кто-то еще. Из комнаты отдыха раздавался треск ломаемой мебели, в столовой визжала нянечка, и даже на лестнице, за бронированной дверью, безумно голосили.

Пётр прошмыгнул мимо двух дерущихся типов и заперся в кабинете врача. Валентин Матвеевич был на месте. Разбитый висок почернел и запекся, а щеки постепенно приобретали синеватый оттенок, в остальном же он был похож на хрестоматийного любовника, вскочившего с перепугу в гардероб. Пётр снял с перекладины вешалку и бережно положил на стол – мятую одежду он не переносил. Свой халат и байковые штаны он запихнул в шкаф. Возникла идейка обрядить в «психическое» самого Кочергина – ради смеха, не более, – но времени на это не было.