Текст книги "Седьмое лето"

20

В бедре, как показалось Марине, начал скапливаться гной. Привыкшая в детстве давить все свои фурункулы, не давая им созревать, она и тут решила воспользоваться этим не хитрым способом. Аккуратно надрезала бритвой, центр предполагаемого скопления тканевого детрита и тихонько нажала по краям новообразованного отверстия.

Ничего.

Наверно стержень ещё не достаточно сформировался, или же пока находится глубоко.

Эх, что бы мы делали без народной медицины?

Марина растрепала бутон камыша (заготовленного для таких случаев еще прошлым летом), перемешала со сметаной, наложила получившуюся массу на рану, перевязала, успокоилась – время поможет.

Время помогло.

Но не ей, а гангрене, активно прогрессирующей в её бедре. Пока, самоцелительница разрезала, подготавливала, накладывала, то умудрилась занести инфекцию, и теперь «сухая» перешла во «влажную». А это уже повод для паники, причём достаточно таки серьёзный.

И пошли закупорки сосудов. И из чёрного пятно стало сине-фиолетовое. И при нажиме стал слышен подозрительно неприятный хрустящий звук, гоняющий по ткани сероводород. И пораженная часть тела стала разбухать. И самое главное, это противный гнилостный запах, который другим был бы почти не заметен, но ей, закупоривавший, до тошноты, ноздри, преследующий весь день и снящийся даже ночью.

Она ясно поняла, что умирает.

Без ампутации тут не обойтись, но кто её сделает, в этой отдалённой деревушке, где из разумных живых, только двое. Осталось надеяться на возвращение пропавшего третьего – он сможет отвезти в больницу, а там врачи… квалифицированные врачи, не народные.

С каждым днём состояние ухудшалось. Ей стало тяжело ходить, всё больше времени проводила в кровати, потея под тремя одеялами, в надежде, что прогревание хоть чуть-чуть поможет затормозить расползающуюся по ноге синеву.

Павлик, что сказать Павлику? Как его подготовить? Ведь скоро он останется один – сама она не в состоянии отвезти сына к людям, муж неизвестно когда вернётся, да и вернётся ли? Надо научить его как жить, без помощи старших, тогда он легко продержится достаточное количество времени, до того как кто-нибудь, по какой-либо причине, появится в Егре.

Мозг Марины, и без того в последнее дни плохо соображавший, выработал, рассадил и культивировал в себе идею-фикс, заключающуюся в том, что кроме быстрого курса обучения взрослению сына, она его должна откормить, чтобы жировых запасов хватило надолго.

И понеслось.

День мальчугана начинался с плотного завтрака, который он сам же себе, под руководством матери, готовил. Далее действия с козами и курицами. И вновь еда. Затем тщательная уборка в неуспевающем загрязнится доме. Потом опять на кухню. Следующее по списку – умственное развитие, разучивание стихов, математика, биология, каллиграфия, орфография и т. п. И так до самого вечера, несчётное количество вариаций по совершенствованию своего отпрыска вперемешку с огромным количеством поглощаемой пищи.

Павлик не сопротивлялся.

Он не знал, но чувствовал, что надо ценить, надо ловить все эти секунды, минуты, часы, дни, проведённые с матерью, что это может прекратиться, пропасть, исчезнуть, раствориться… Хотя, если бы у него, в тот момент, спросили о значении всего происходящего, то наверняка он бы растерялся и ответил полностью противоположное.

Когда мама засыпала, с каждым разом всё чаще и на дольше, сын брал карандаш с листочком, садился напротив и начинал рисовать. В первый раз, во второй, в десятый, объект был только один – та, которая лежала перед ним, на советской кровати, накрытая тремя одеялами, насквозь мокрыми от пота, постоянно ворочающаяся на спине, иногда кричащая во сне, но при этом такая любимая, родная, незаменимая…

Чистые листы давно закончились, так что маленький художник оставлял графитовые следы, прямо на чернильных буквах, которые месяц назад аккуратно выводили «Жизнь давшая» и «Жизнь принявший».

Смертельно больная натурщица и тот, кто сохраняет её последние мгновения.

Словно Рембрандт и Саския.

Разница лишь в типе болезни одной, и гениальности другого. Да и Амстердам тысяча шестьсот сорок первого года малость отличался от Егры две тысячи одиннадцатого.

Марина умерла. Ночью, тихо и в беспамятстве.

Смертельно больная натурщица и тот, кто сохраняет её последние мгновения.

Словно Рембрандт и Саския.

21

Ночь.

Павлик очнулся.

Он так и сидел на кровати, закрывшись одеялом, в состоянии анабиоза, с засохшей кровью на подбородке и высохшими, размазанными, солёными следами по щекам. Так мерно и умиротворённо, его семилетнее сердце не билось никогда в жизни.

Тишина.

В животе заурчало. Громким раскатом, звук прокатился по почти безлюдному дому. Надо поесть. Но там ведь мама, одна, брошенная, с открытой дверью, почти как на улице.

Ей точно не понравится, если сын придёт голодным.

Павлик доел холодные остатки вчера приготовленного супа, вымыл за собой кастрюлю, тарелку и ложку, протёр со стола.

Обычно, когда на трапезу было больше времени, он любил есть не сразу, как только наливается горячая жидкость, а подождать, пока немного поостынет и на поверхности появятся жировые кружочки. Затем, он ложкой подгонял один к другому, и когда края встречались, ей же, перерубал точку соприкосновения, объединяя два, в единое целое. Далее присоединял ещё один, затем ещё, ещё и ещё, словно великий полководец Древнего Мира нападал на соседние поселения, захватывая, порабощая и создавая большую, великую и могучую Империю. Но ничто не вечно и когда объектов для пленения больше не оставалось, всевышним принималось решение, о уничтожении им созданного. Инструментом апокалипсиса являлись хлебные куски, летящие с неба, разрушающие всё на своём пути и трансформирующие эпоху супа, в эпоху каши (хотя это зависело от количества карающего материала).

Кстати о каше – процесс поглощения данной субстанции тоже являлся своеобразным ритуалом. Для начала, она ровнялась ложкой и приобретала почти идеально гладкую поверхность. Потом, этим же алюминиевым предметом, чёткой линией разделялась надвое, затем на четыре части, на восемь и на шестнадцать. Лишь только после этого отправлялась в рот, и то, в строго определённом порядке, благодаря которому на тарелке оставались красивые узоры из пока ещё недоеденного.

«Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и ещё сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлёпнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать»[12]12
  Отрывок из повести Николая Гоголя «Ночь перед рождеством» (1830–1831)


[Закрыть]

Павлик вышел из дома, неся с собой одеяло, подушку, молоток и гвозди.

Луна на небе прибывала в восьмой фазе, поэтому отраженный ею солнечный свет лишь чуть-чуть обрисовывал контуры предметов, оставляя самое главное скрытым в темноте. Так что, пока глаза не привыкли, пришлось идти интуитивно и, по памяти, вспоминая повороты.

Ворота, из двенадцати досок, так и стояли открытыми. Миновав их, сын направился к месту, где оставил свою мать. Баня, двери, тележка, мама, шуршание, писк.

Шуршание и писк?!

Он бросился на место звука, отодвинул тележку и застал двух крыс, которые, совершенно его не смутившись, продолжали грызть левую ногу Марины. Павлик, не задумавшись, тут же швырнул в них первое, что попалось под руку, а если точнее, то, что в ней находилось – молоток.

Промахнулся.

Один из самых древнейших инструментов человечества, угодил в коленную чашечку, с хрустом сместив её влево. Те же, из-за кого в четырнадцатом веке вымерло четверть населения Европы, спокойно трапезничали дальше. Толи инстинкт самосохранения был притуплен, толи человеческий детёныш, по их мнению, не представлял ни какой угрозы, но факт остаётся фактом – плевали они своей крысиной слюной в лицо гостя, неожиданно появившегося на их празднике жизни.

Павлик растерялся.

Подойти – укусят. Дождаться, когда насытившись, исчезнут сами – об этом лучше и не думать. Кинуть ещё чем-то – а вдруг опять промахнусь и сделаю маме больно. Закричать – бесполезно, этим их не испугаешь. Что же делать, что делать?

Одеяло!

Растянув его перед собой, он опасливо стал приближаться к грызунам. Перешагнув, уже не существующий порог, семилетний мальчик вошел в предбанник. Медленно, аккуратно, чтоб не заподозрили и не кинулись в ответ, он оказался на расстоянии броска. Средство, мешающие холоду добраться, по ночам, до человеческого тела и не выпускающее, от него же тепло, полетело на голохвостых, накрывая при падении. Следом, не давая противнику опомнится, юный защитник материнского тела, бросился сам. Одна из крыс, успевшая вовремя среагировать, метнулась в сторону, выждала две секунды, оценивая ситуацию, и резво понеслась к выходу, перепрыгивая через все препятствия. Вторая осталась прижатая одеялом и руками новоявленного охотника, который судорожно пытался понять, что теперь с ней делать.

Решение, как назло, не приходило.

Пленница противно визжала и металась, в минимальном свободном пространстве, пытаясь найти щель, либо укусить, её державшего. Который, в свою очередь, уже мысленно вынес ей смертный приговор.

Павлик свёл углы темницы к центру, резко вывернул и превратил одеяло в мешок, содержащий пищащий, рвущий когтями ткань и во всю цепляющийся за жизнь груз. Затем выбежал с ним из бани и со всех сил ударил о бревенчатую стену. Шевеленье продолжалось. Испугавшись, что она выберется и отомстит, он, размахиваясь, бил ещё и ещё, до тех пор, пока приступ паники постепенно сошел на «нет».

Одеяло пропиталось кровью.

Надо открыть, проверить, убедиться.

Страшно.

Тогда бросить её, даже не разматывая, как можно дальше, туда, за забор, в овраг.

А если она жива?

Она же вылечится, найдёт его дом и придёт! За ним придёт, за Павлом Сергеевичем! Дождётся, когда он уснёт и перегрызёт горло! Зубы то у неё, очень-очень острые!

Он закрутил головой во все стороны, пытаясь найти хоть что-нибудь, способное его защитить и оградить от опаснейшего животного. Причём не на день-два, а навсегда.

Бочка.

В одном дворе она может служить купальней, в другом же, прекрасно исполнит функцию темницы. Стенки прочные – не перегрызёшь, высокие – не выпрыгнешь. А летать они вроде не умеют – крыльев то нет.

Павлик бросил окровавленный куль в металлический резервуар для жидкости. Отошел, затем вернулся и накрыл её поломанным листом ДВП, валяющимся неподалёку, затем, немного подумав, водрузил сверху большой камень. Так, на всякий случай.

Вернулся в баню. Подобрал молоток и, чувствуя от него защищающую тяжесть в руке, обследовал помещение. Никого не найдя и немного успокоившись, сын обтёр водой (собранной тряпкой со дна банного чана), укусы на ноге Марины, подложил ей под голову подушку, извинился, что не смог сохранить одно одеяло, и что за другими уже нет сил идти, прибил на исконное место порог, поцеловал маму в щёку, закрыл снаружи дверь и вколотил шесть больших гвоздей (один из которых, как назло загнулся), чтоб никто, кроме папы, больше не смог попасть вовнутрь.

Луна продолжала слабо светить, неподалёку растущий лес тихонько шуметь, лёгкий ветерок играть растрепавшимися волосами, а Павлик медленно шагать домой, вытирая непослушные слёзы.

Хоть и обещал отцу никогда не реветь.

Больше он маму не увидит.

Ни живую, ни мёртвую.

 
«Чтобы не дать материи изникнуть,
В неё впился сплавляющий огонь.
Он тлеет в «Я», и вещество не может
Его объять собой и задушить.
Огонь есть жизнь.
И в каждой точке мира
Дыхание, биенье и горенье.
Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье –
Творящий ритм мятежного огня»[13]13
  Отрывок из трагедии материальной культуры Максимилиана Волошина «Путями Каина» часть первая «Мятеж» (25 января 1923)


[Закрыть]
 

22

На девятый день Марина, стоя на кладбище, почувствовала, что за ней кто-то наблюдает.

Она была не из пугливых, и мёртвых особо не боялась, но сейчас, мерзкий холодок всё же пробежался по телу, остановившись в сердце, которое, в защитной реакции, начало биться быстрее.

Осмотрелась – никого, только близкие родственники Елен, стоящие между двух свежих могил, уже успевших покрыться тонким слоем снега.

Ей стало не по себе и, сославшись на сильную головную боль (с мыслью, что обязательно вернётся завтра), она отправилась домой.

Взгляд не исчез и проводил испуганную Марину, через половину города, с одной автобусной пересадкой, вплоть до самого дома.

Как у любой порядочной одинокой девушки, которую некому защитить, успокоить, ободрить – у неё начался приступ паники. Она закрыла дверь, оставив ключ в замке, повернув на девяносто градусов, чтоб с другой стороны невозможно было вытолкнуть, закрыла все шторы, образуя полумрак, проверила в доме всё количество ножей (так, на всякий случай), села на кресло и стала ждать дверного звонка, либо стука, от преследуемого.

Луна продолжала слабо светить, неподалёку растущий лес тихонько шуметь, лёгкий ветерок играть растрепавшимися волосами, а Павлик медленно шагать домой, вытирая непослушные слёзы.

Не ошиблась.

Костяшки пальцев, увесисто, четыре раза, с ровными интервалами, коснулись обитой деревом двери.

Вся ситуация напоминала фильм ужасов – жертва, незнакомец, тишина, страх, никаких свидетелей – осталось только музыку тревожную пустить фоном, да кровь по стенам размазать. Разница лишь в том, что там, в мире целлулоида, есть фраза «Стоп – снято», после которой все трупы спокойно встают и идут в душ отмываться от грима, а тут, в реальной то жизни, с ножом в лопатках (или что там у него приготовлено) особо не походишь.

Четырёхкратный стук повторился.

И тут Марину переклинило – «Да какого это лешего, я должна, в своём же доме, бояться неизвестно кого?!».

Смелым быть сложно, если конечно к этому готовиться изначально, а если же внезапно, то хоть под поезд за ребёнком, хоть на крышу за котёнком.

«Под моей охраной ты в безопасности. Разве ты забыла, что Гудвин дал мне смелость?»[14]14
  Отрывок из сказки Александра Волкова «Волшебник Изумрудного города» (1939)


[Закрыть]

Она вскочила с кресла, зажала в массивной пятерне нож, взятый на кухне и уверенной, восьмидесяти пяти килограммовой походкой, отправилась открывать. Добравшись до преграды, отделяющей её от маньяка (а там мог быть только он), Марина медленно, стараясь не шуметь, повернула ключ и резко дёрнула дверь на себя, выставив вперёд холодное оружие.

Цветы.

Маленький, хиленький, но такой неожиданный букетик из пяти дешёвеньких подмерзших роз был направлен на неё и буквально через секунду, волшебным образом, перекочевавший из рук дарителя, в руки дар принимающей.

Вооружённая женщина, стоя на лестничной площадке, пыталась понять, что, в конце концов, происходит. Кто это, что ему надо, зачем цветы, почему цветы, ей ли они, или может он ошибся дверью и теперь их заберёт обратно, чтоб отдать более нужной и достойной? Она инстинктивно, сама того не замечая, сжала букет, внимательно рассмотрела гостя и наконец, после долгой паузы, спросила, кто он такой и с какой целью пожаловал (со стороны всё выглядело достаточно комично – он, она, нож, подарок, тишина, неуверенность, стеснение, любопытство).

А оказалось всё проще некуда.

Перед ней стоял будущий отец Павлика.

Именно он лопатой готовил место для последнего переезда Мони и Лены в квадрате, именно он их потом засыпал, именно он напросился на поминки и весь вечер наблюдал за Мариной, но потом случайно упустил, именно он, зная, что на девять дней придут близкие, мёрз с самого утра на кладбище, наблюдая за могилой, именно он проследил за ней до дома и именно он подарил розы, купленные с вечера, и совершенно измученные, за всё это время.

Странные мы всё же люди. Такая непонятная ситуация должна закончиться как угодно, но только не приглашением войти, распитием чая, множеством рассказанных бесконечных жизненных историй, провожанием до двери которое, как-то само по себе, переросло в секс. Грубые руки, неопытность, натирающая в красноту щетина, пухлые формы, появляющиеся залысины, закрытые глаза, татуированное тюремное тело, тихие стоны, мозоли, скрипучая кровать – всё перемешалось в один, туго затянутый и перемотанный клубок.

Когда всё закончилось, Сергей уснул, держа руку на большой, мясистой груди, глубоко вдыхая воздух, наполненный запахом пота. Марина же лежала, смотря в потолок, боясь пошевелиться и вспугнуть неожиданно появившееся чувство.

Она беззвучно плакала.

Первые слёзы появились во время оргазма, но партнёр, увлечённый процессом, их даже не заметил. Оно и к лучшему. Теперь же, несмотря на то, что он был так близко, так рядом, она осталась наедине с собой и могла позволить дать выход, накатившимся эмоциям.

Последний раз, такой близкий контакт, с противоположным полом, произошел чуть более двух лет назад, когда они отмечали Монино день рождение. Тогда, все гости, в большинстве малознакомые, под влиянием раскрепощающего алкоголя, разбились по парам и разбрелись по всевозможным горизонтальным поверхностям, она осталась одна. Вышла на балкон и, с зажатой в груди обидой, стала считать звёзды, пытаясь этим бесполезным занятием, заглушить творящееся у неё на сердце. Вслед за ней зашел Он – пьяный, страшноватый и без имени. Судя по всему, он остался без пары и, решив довольствоваться тем, что осталось, последовал за толстухой. Всё произошло быстро, второпях и неудобно. Кончив, не успев толком начать, Безымянный, довольный собой, поцеловал случайную партнёршу в щёку, и зигзагами ушел спать.

Больше она его никогда не видела.

На следующий вечер Сергей вернулся.

Она ждала.

Через два месяца они поженились.

23

Лопата разбивала куски слежавшейся за зиму земли. Павлик перекапывал огород, чтоб потом посадить картошку. Отец неизвестно когда вернётся, так что нужно быть самостоятельным и приготовится к тому, что зимовать, может быть, придётся в одиночестве. А значит, никто не сможет ездить в город за необходимыми продуктами, из серии масла, соли, макарон и т. п., поэтому, то, что за лето вырастет, тем питаться и придётся.

У Грачёвых под картошку было два поля. Первое – большое, за территорией дома, и предназначенное только под неё, второе – раз в десять меньше, находившееся в огороде и расположившееся прямо от грядок, где раньше росли морковка и редиска (сейчас нет семян и их посадить не получится), и почти до самого забора, у которого было, застолблённое горохом место.

Пятнадцать детских шагов в длину и четыре в ширину.

Вроде небольшой отрезок для механического переваливания почвы с места на место, но силёнки то ещё не – быстро поисчерпались.

Выжав из себя последнее, Павлик отправился поесть (регулярные действия быстро становятся привычками). Сидя на стуле за столом, болтая недостающими до пола ногами, он, наконец, задал себе вопрос, которым задавались все светлые умы человечества (да и тёмные тоже), который вынесен в название книги Чернышевского и повторённый Лениным – «Что делать?»

А ничего не делать – ждать, да и всё. Куда уж проще. Это-то он осуществить в состоянии, как ни как, семь лет уже, а это не пять, чтоб быть маленьким и несамостоятельным. Но, в таком взрослом возрасте появляется ответственность за себя, за близких, за хозяйство – этого точно забывать не надо. Значит, надо как-то сообщить папе, что дома беда, он же не знает, поэтому и не возвращается. Но как? Не стоять же и не кричать на улице – авось услышит. Надо придумать что-то более дельное и существенное.

Такое… такое… такое… какое?

Точно! Павлик аж подавился от резко упавшей в голову мысли – надо над домом повесить флаг, его будет заметно издалека, и папа увидит, и папа придёт, и папа моментально со всем разберётся!

Быстро доев начатое и убрав за собой, он снял с одной из подушек наволочку, с обеих сторон нарисовал, последними оставшимися чернилами, символ «)I(» (знак, придуманный отцом во время одной из игры и означающий опасность) и повесил во двор, на бельевую верёвку, сушиться. Далее, через час, когда черное красящее вещество прочно впиталось в ткань, он прибил материю к длинной жерди, сходил за лестницей, забрался на крышу и нехитрым способом, с помощью гвоздей и молотка, установил самодельную конструкцию рядом с трубой.

Теперь он вернётся.

Ждать осталось совсем чуть-чуть.

24

В течение недели в доме Марины как-то сами собой починились все краны, прибились все полочки, смазались скрипучие шарниры, перестал бежать бачок в туалете, и заменились перегоревшие лампочки.

Одним словом – появился работящий мужик.

Она, в ответ, стала больше уделять внимание своей внешности, вкуснее и разнообразнее готовить, потихоньку вышла из депрессии по поводу Елен и, наконец, за долгие годы, ощутила себя самой настоящей женщиной.

Время потекло в другой, непривычной для неё скорости – рабочие часы пролетали незаметно, вечерние наполнились радостью, смехом, счастьем, а ночные потом, скрипом и наконец, окончательно высохшими слезами.

Её родители отнеслись к браку полярно, недоверчивый отец был резко против, но мать, понимающая всю женскую ситуацию, умудрилась его переубедить. Сергей же был сиротой, выкормышем детского дома, поэтому с его стороны, никаких родственных преткновений быть не могло. И в итоге, маленькая домашняя свадьба на тринадцать человек, прошла тихо, спокойно, по-семейному.

Прошел год, второй, третий. Марина пообвыкла к «неотёсанности» мужа, где-то прогнулась сама, где-то незаметно прогнула его, помогла устроиться на нормальную, хоть и не высокооплачиваемую работу, а сама обустроила, в меру своих способностей, этот неопределённый, но многими желанный, семейный очаг.

В самом начале нулевых, всё резко изменилось.

Восьмое марта, двухтысячного года. Сергей вернулся домой в напряженном состоянии и вместо подобающих в таком случае цветов, конфет, подарка, он позвал жену на кухню, налил в два стакана водки (хотя пил очень редко и в исключительных случаях), залпом опрокинул свой, заставил повторить процедуру хозяйку праздника и сказал всего одну фразу «Нам надо уехать».

Как, почему, из-за чего – он не ответил. Но она и не спрашивала. Бабское дело – доверять мужику и слушаться всего, чего бы он не решил. Надо, значит надо.

Через три дня, собрав самый необходимый скарб, Грачёвы покинули город и заехали в дом, некогда принадлежащий дальним родственникам Сергея, а теперь давно пустующий и никому не нужный.

Почти пустая Егра, добродушно распахнула своё нутро.