Текст книги "Волчий выкормыш"

Евгений Рудаков-Рудак
Волчий выкормыш

Часть первая

Волчица за полночь перешла узенький ручей. Хоть воды было чуть выше живота, она не пошла на хлипкий мостик, помнила, как однажды под ней провалилась доска. Да и люди обычно летом ходили через ручей вброд. К концу лета он всегда пересыхал. Она не спеша обежала поселение со стороны огородов, где-то ползла, отсюда ближе всего находились подворья с разной скотиной, сараи с птицей – всё тихо… но что-то её, всё таки, настораживало. Она подошла к одному из дворов, послушала, и подняв голову, принюхалась. Да, здесь были овцы, внутри сарая они видно тоже почуяли беду и заблеяли, шумно сбиваясь в кучу, потом стихли в ожидании. Наступал рассвет, и скоро должно было показаться солнце. Хорошо стало видно невысокую стену обмазанную глиной и низко нависшую, почти до земли, часть темной камышовой крыши. Волчица легла в нескольких метрах, можно было подумать и отдохнуть, но… она определялась, как быстрее ей проникнуть в сарай. Рыть под стеной нору – дольше, да и шуму больше, это нужно было делать раньше. Был бы вожак, он так бы всё и сделал, но несколько дней назад его застрелили охотники, это и вынудило её рисковать сейчас, в летнее время, когда добычу проще было найти в урочище или в перелесках вокруг озер. Но… там хорошо было охотиться стаей, а после гибели вожака и двух её старших, почти взрослых волков, на ней осталось четыре волчонка, которых хоть и можно еще кормить молоком – его было еще в избытке, но она решила подкармливать их мясом. Пришла пора обучать молодых волчьему ремеслу. Выкрадывать мелких животных по ночам, буквально со двора, ей было легче, хотя и на много опасней. Сегодня, по всему видно, не получится – припозднилась. У неё на этот счет было хорошее чутьё, а ещё она не имела права рисковать, дома её ждут четверо. Это был всего лишь третий её помёт, она была в самом расцвете лет, красивая, смелая и сильная, но и… должна быть в четыре раза осмотрительней. По телу то и дело пробегала дрожь, и она не понимала, к чему бы это, и почему она так припозднилась. Но что-то тянуло её именно в этот двор.

Она отошла метра на четыре и легла, оценивая ситуацию. Вот здесь… камышовая крыша ветхого сарая провалилась, в середине дыра, прикрытая вязанкой свежего камыша. Отбросить его проще всего и ты… внутри! Крышу осветил первый луч солнца: она встала, больше ждать нельзя, сейчас или… но в этот момент из под крыши, изнутри, громко проголосил петух, в ответ ему загоготали гуси. А вот это уже зря! Охота явно срывалась, птицы поднимут такой шум, особенно гуси, что не успеешь ни под стеной подрыть, ни запрыгнуть и раскидать крышу. Ну а как кричит стая гусей, ей приходилось не раз слышать на степных озёрах, в ушах потом полдня, если не больше, гогот стоял. Волчица спокойно поднялась, еще раз осмотрела крышу и отвернулась, как ни в чем не бывало. Она уже осознала, что придет сюда еще, но в другое время. Неожиданно её насторожил незнакомый звук, а всё, что не знакомо – всегда опасно! Это для неё закон. По спине пробежала дрожь, ноги напружинились, и… оскалив прекрасные, мощные зубы, рыкнув, волчица слегка присела, готовая к прыжку в любую сторону, как нападать, так и бежать, но от увиденного… села. Со стороны дома по пояс в траве, шел совсем маленький человечек, меньше любой овцы, даже ягненка, когда падал и вставал на четыре лапы. Он был голый, если не считать обрывков кожи, что трепыхались на нём. Волчица не понимала, что это была короткая рубашонка. Он, то полз, и тогда его не видно было в траве, то снова вставал и пошатываясь, делал несколько шагов, и при этом всё время издавал какие-то непонятные, повизгивающие звуки. Так, или почти так, пищат и её собственные волчата, когда проголодаются. Она быстро поняла, что это тоже детеныш, но непонятно почему!., но у неё неожиданно сработал материнский инстинкт. Она подошла, понюхала его и села рядом. Детеныш залопотал что-то, вроде: – гу-га, просунул между её передних ног голову, ухватился за густую шерсть и попытался подняться. Она зарычала незлобно, так, для порядка, и показала огромные, ослепительно белые клыки, но… несмышлёныш никак не отреагировал, а точно, как и волчонок, в наглую, сунул в её пасть свою маленькую лапку, вцепился в клык что было сил, подтянулся, встал и… завизжал довольный. Она тряхнула головой и освободилась, но неожиданно для себя начала облизывать ему голову, потом и ноги и, вдруг… завалилась на бок. Детеныш гукнул, и быстро заполз на неё, цепляясь за шерсть. Хоть это было для неё непривычным – она всё терпела. Голова детёныша каталась по мягкому теплому животу, лапками он цеплялся за набухшие соски. Волчице стало почему-то приятно, и она положила свою огромную лапу на детеныша, рыкнула, а он… поймал губами сосок и засопел довольный. Сосал, причмокивая, как и её волчата, а она прикрыла глаза, затихла, но всё равно настороженно и чутко прислушивалась к звукам наступающего нового утра и ловила запахи.

Детеныш быстро насытился, перестал чмокать и пискляво залопотал. Потом оторвал какой-то стебель травы и затолкал в рот. Вкус видимо не понравился и он захныкал, чихнул несколько раз, пуская пузыри из носа. Она еще раз обнюхала и тщательно облизала гладкую мордочку. Потом зевнула и слегка рыкнула, то ли на детёныша, то ли себе сказала себе утвердительно:

«Конечно, это мой детеныш, только почему он оказался в этом месте, в этой чужой, враждебной обстановке? Рано еще одному далеко бегать от логова». Снова поводила по сторонам головой, прислушалась, понюхала, чем и с какой стороны пахнет, приподнялась, быстро осмотрелась, потом аккуратно взяла его в зубы, за одежду, потом осторожно подняла, примерила вес, перехватила поперек и привычно побежала трусцой в сторону степи. Там, у подножия невысокой гряды, было её родное логово, там ждали её всю ночь четверо своих детенышей. Спокойно и уверено волчица выполняла свой долг.

…Уже пять дней маленький степной поселок в пятнадцать дворов гудел, как пасека при пожаре. Пропал, будто растворился в бескрайней степи полуторагодовалое дитё – Сашка, сын Белоусовой Анны. И отец его пропал годом раньше, причем, самым странным образом: уехал на велосипеде в сторону горбатой гряды поохотиться да так и не вернулся.

Охотились там многие, всю жизнь, и никаких особых приключений раньше не случалось, хотя, надо признать и такое, Бикилек – так эта гряда называлась, пользовался дурной славой еще в далёком прошлом. По рассказам, там бесследно пропало только за последние пятнадцать лет пять человек, а старики рассказывали сказки, что еще их родители слышали о подобных делах, а это уже сто ли, двести с лишним лет назад. Но… в наши дни молодые люди в чертовщину и прочую муру не очень-то уже верили, и всё списывали просто на разные несчастные случаи, а всего проще – «выпил лишку». Места вдоль горбатой гряды всегда были богаты дичью, потому что вокруг на сто километров поселений не было.

По одну сторону дикой гряды, на юго-восток, до горизонта, раздольная казахстанская степь, по другую – на северо-запад, такая же, более дикая лесостепь на двести километров, с постепенным переходом в самую настоящую, дремучую тайгу. Ближайшим населенным пунктом от посёлка был райцентр, по спидометру до него 60 километров.

Не так давно, в неплохие советские времена в поселке находилось небольшое животноводческое отделение, примерно 70 дворов, которое входило в достаточно успешный и богатый совхоз – «Заря коммунизма».

…Сашку искали в радиусе 2-х километров. По уму, так все понимали, на это расстояние не мог далеко уйти пацан, который и ходить толком не умеет, да еще по сильно пересеченной местности. Тут здоровый человек устанет прыгать по кочкам и по изуродованным по весне дорогам, которые со времени кончины родной советской власти никто не ремонтировал.

Мужики проверили ямы и погреба, прошли по ручью до самого озера, но он пересох так, что в нём и Сашке было по колено. Облазили все известные перелески, два оврага и даже несколько раз прошли туда-сюда бреднем по берегам двух озер Солёного и Камышного, которые хоть и не входили в обозначенную двухкилометровую зону, но так уж, для очистки совести. На всякий случай проверили все колодцы – это уже от отчаяния, поскольку срубы у колодцев были в два раза выше, чем рост у Сашки, а что-то подставить, он сам ещё не мог.

…Телефонной связи с райцентром не было с 90-х годов, когда в один из дней, непонятно с какого бодуна, всем работникам – всех четырёх отделений, известного ещё с 50-х, совхоза «Заря коммунизма», начальство, неожиданно объявило, что работники, вместе с их личным и совхозным хозяйством, стали не рентабельными. И слово-то придумали для такого случая выкабенистое, сходу и не выговорить. А на самом деле было намного проще – проворовалось местное начальство так, что и в тюрьму нельзя – партийное кумовство не позволяло опускать своих до суда, и повышать дальше по служебной лестнице нельзя – резервы кончились. За каждой должностью уже и так два, а то и все три-четыре зама числилось, и один был ширше другого, что вдоль, что поперек. Так что, ко времени, когда далеко, в московском кремле, в результате тяжелой, но безнадёжной борьбы с законами природы власть всё-таки сменилась, к руководству страной прикатили не под общим наркозом, в каталке, а пришел своими ногами шустрый, и очень речистый, Мишка меченный. Он думал, что он самый умный, и на всю страну, и на весь мир начал лепить горбатого – так не так, мол, товарищи, хватить нам строиться, пришла пора нам перестраиваться! Так учили его друзья в Европе и в Америке. Он даже не догадывался, что громко объявленную им на весь мир срочную перестройку, местные кумовья по партии давно, и вполне успешно, завершили несколько лет назад и в наглую распевали на гулянках:

 
– Люд проснулся, на заре,
Бля!.. перестройка на дворе!
Михал Сергеич – наш кумир,
перестраивает сортир.
 
 
Верите – не верите,
брешут не собаки,
до 2-х тысячного года,
будем жить в бараке!
 
 
Хочется – не хочется,
отворяй ворОта,
всех объедем на кобыле —
оченно охота!
 

А ещё через пару тройку лет, выкабенистое слово – рентабельность, уже не только в отдельно взятой «Заре коммунизма», но и по району, было признано и вовсе несостоятельным. Как и на заре великой октябрьской революции в ходу снова стал забытый лозунг – «Грабь, награбленное»! Пока местное, тупое трудящее население разбиралось, кого надо грабить – их всех самих и ограбили, как каждую семью по отдельности, так и целыми советскими хозяйствами. Что характерно, как бы в утешение: в отличие от кремля, ни один местный партийный запевала не помер, как и положено, по доброму, в окружении детей, жены и тёщи. Но трудящий класс всех мастей как-то не осознал для себя сколь-нибудь заметной выгоды, слыша, как по телеку базарят насчет рынка.

В те самые-самые, лихие девяностые, половина «переустройщиков» поубивали друг друга при дележе награбленного, несмотря на многолетнее совместное, даже счастливое членство в родной и горячо любимой коммунистической партии. Свои действия, много позже, они нагло оправдывали и доказывали, что во всём этом беспределе, опять же виноват он – иуда «меченый». Ну, а дальше… объявился пьянчуга мамонт – Бориска, куда не встанет – затопчет, куда не повернется – завалит. Он осчастливил свободой и благами всех, кто был близко, рядом с ним, только не тех, что всё ещё пели по праздникам:

 
От Москвы, до самых, до окраин,
с южных гор до северных морей,
человек проходит как хозяин —
Необъятной Родины своей!
 

И как-то так получилось, даже не постепенно, очень быстро: которые руководили – они обняли Родину изо всех своих сил, точно с южных гор до северных морей, а которые всё еще пели об этом – все оказались на окраинах. Обнимать было уже нечего. Хоть и говорят в народе, что нельзя объять необъятное – оказывается можно!

И оказался на окраинах – тот самый, простой советский народ, про который в этом суматошном объятии все забыли. Но, как и положено на Руси, народ был сам в этом виноват. Не нашлось в тот момент у Родины – Ивана Сусанина, ни Минина и Пожарского, ни даже, прости господи, отчаянного Александра Матросова.

После не очень долгой, но очень бесполезной перестройки, и длительной, но страшно жестокой перестрелки, последний заведующий отделением, бывший член загнувшегося на век райкома КПСС, переехал в райцентр тремя рейсами, на пяти или шести тяжелых камазах. Он назвал себя «новым русским», и стал жить в трёхэтажной вилле своей тёщи, которая всю жизнь проработала дояркой, и только от зятя узнала, что имеет полное право так жить – чтоб зятья всех доярок у нас так жили. Напоследок – не из жадности даже, а скорее на память, непонятно только зачем, он прихватил из своего кабинета единственную надежную связь с райцентром – армейскую радиостанцию. Такая мода была сложилась после войны, держать связь по рации, вроде как – всегда по-боевому.

Скоро в поселке погасли навсегда все лампочки Ильича, а больше шестидесяти километров чисто «люменевых», кручёных электрических проводов, вместе с добрыми деревянными столбами – как испарились. В этот завершающий исторический этап загнивания Зари коммунизма, в народе такое называлось просто и верно – скоммуниздить! От добротной линии электропередач остались лишь памятные вешки – разбитые бетонные опоры. Половина семей, спасая себя и детей, уехали кто куда, где их никто не ждал, а другая половина вернулась к товарно-сырьевым отношениям. Молодые разъехались по стране – искать новое счастье, здоровые семейные мужики подались на заработки. Двое 90-то летних стариков начали вспоминать прошлое, рассказывали, как хорошо они жили при царе, а которые чуть помладше, заговорили с ностальгией о шестидесятых и даже семидесятых годах советской власти, когда жили одинаково, без достатка, зато никому не было обидно. Об этом вспоминали все простые люди, которые остались наедине со своими больными вопросами без ответов, но… все считали, что они по-прежнему живут в самом известном отделении «Зари коммунизма». В районный центр ездили на тракторе «Беларусь», что сохранился каким-то чудом, один-два раза в месяц. Это шесть часов в одну сторону, по новым колдоёбинам, поскольку старую дорогу давно превратили в направление, паводки, дожди, морозы и жаркое степное солнце с ветром.

…Когда совсем уже отчаялись найти мальчонку вокруг отделения, решили ехать в райцентр, в милицию. Не потому, что сильно верили или надеялись на их помощь, просто, так привыкли за многие десятки лет. Последние несколько лет вообще старались не обращаться к ментам, так их теперь звали. Они быстрее всех поняли законы новой жизни, точнее – беспредела, и принялись сами решительно устанавливать и внедрять их в массы. Петро и Андрей были против ментов.

– Они стоко с нас слупят!., одним барашком, даже поросёнком, не отделаться.

– На дороге, сегодня, особенно один на один, ментам хоть не попадайся! Найдут, суки, к чему прицепиться, будь Спок… Век бы их не знать. А когда-то и там были люди.

– Хоть справку с печатью дадут, – убеждали другие.

– Конечно, гады, но других нету. А потом… их все боятся. Не поедем, так они, опосля, рано или поздно, нам же – еще хужей сделают. Поверьте бабьему слову, больше дать придется, – заметила разумная Василиса.

Так и решили, сходом. Андрей с Петром завели трактор и съездили в райцентр, заплатили бараном и двумя литрами самогона, поплакались на бедность и вообще – что у них ни света, ни связи, ни даже радио. С загорелым на солнце красным носом, с помятой от непосильного труда мордой и в такой же форме, дежурный капитан, после продолжительных переговоров о достойном вознаграждении, все же принял заявление. В конечном итоге пообещал доложить начальнику и отправить на уазике следователя, если они сразу по приезду, возьмут того на полное довольствие на время следствия. Объяснил это тем, что менты, как и вся страна, давно перешли на базарные отношения.

– Мент, поганый!.. – в сердцах плюнул Андрей, оглянувшись, когда они вышли из милиции, – он уже не раз слышал в районе такое им прозвание.

– Сука, наел ряху, – добавил Петро.

В эти трудные, переходные для страны годы, именно так народ стал относиться к сотрудникам милиции: – сначала с опаской, потом с явным, но бессильным презрением. Хотя, конечно, в любые времена и там встречались порядочные люди, но… очень редко. Не зря народ говорил всегда – власть портит людей. Особенно базарная власть.

…Мент приехал перед обедом на третий день, один. Для начала его вытащили из уазика и положили в тенёк отдохнуть, с дороги, поскольку он лыка не вязал и ногами не ходил.

– Во… от, а я вам что… о! Прислали раздолбая какого-то, разъедрит твою в ангидрид! – ругался заплетающимся языком Андрей.

– Па… прашу вас лично, не выр… ржаться, при исполнении меня лично!.. – беззлобно заметил мент и захрапел.

Часам к шести вечера он опохмелился, плеснул в лицо из корыта, где поили скотину, и начал опрос всех подряд, кто приходил не только из любопытства, по данному делу во двор к Анне Белоусовой. Пришло всё население отделения и все как один, и стар, и млад, давали показания. Стемнело… Мент показал очень выразительно, что пора бы уже перерыв сделать после трудной работы. Мужики принесли самогонку и свежие огурцы, Валентина отварила ведро картошки и накрыла во дворе стол. Анна, никакая… с горя, лежала в своей избе и потихоньку выла. К ней подходили, пытались утешить, но она никого не видела и не слышала.

Утром, опохмелившись и закусив, мент пошел по степи. Он ходил по окрестностям часа два, за ним, в метре – двух, шли Андрей с Федором, комментировали, при случае отвечали на вопросы по делу или по закуске, далее шла половина населения, и все обсуждали действия мента, то есть, заслужит ли он поощрения. Когда вернулись, он сел во дворе и полчаса сочинял протокол. Два листа изорвал, чем показывал населению, какая это непростая и тяжелая работа. Написанное – громко прочитал всем присутствующим. Из его протокола выходило так, что Александр Белоусов, то есть, местный пацан, пропал бесследно, но… не без помощи кого-то. Без протокола добавил, что только время и вложенные в кропотливые труды материальные средства покажут, правильное или ошибочное было направление ведения следствия.

Подписаться захотели всем отделением, но… мент разрешил только близким родственникам: Анне – родной матери Сашки, и Андрею, как родному дяде. Выразительно и шумно поорав, добилась подписи и Валентина, как родная жена Андрея, хоть он пытался доказать, что она: «И сама… нахрен»! Что она сама – следователь не смог понять.

Потом население начало дружно пить самогон, высказывать предположения, гадать на картах, а кое-кто даже начал поминать мальца добрыми словами: «Как мало Сашка успел сделать в этой жизни!» Пили два дня, хотя некоторые очень решительно говорили: «Грех поминать, мертвым мальчонку никто не видел». Все согласились и стали пить за надежду, за неё куда веселей пьётся. Чтобы нашелся, засранец такой»! С устатку чуток добавили – всё-таки, проползали за пять дней такую территорию! Мент, прощаясь, поплакался на недостойную для его тяжелого труда зарплату и попросил на бедность добавить свинку.

– Так ты, вот!., бери мою, даром! – пьяный Андрей показал на Валентину.

Она врезала ему от души по шее, после чего следователь и на неё хотел оформить протокол, но не смог найти ручку. Ему на дорогу налили пол литра и закинули в багажник живую курицу, всем миром затолкали в машину, поставили ноги на педали и завели мотор. С тем и проводили. Через час уставшая курица, широко раскрыв клюв и волоча крылья, вернулась домой пешком.

…Дни стояли погожие и женщины приступили к работам на грядках, мужики тоже кончили пить, начали похмеляться.

На шестой день пришел Шиктыбай – местный, отделенческий, очень старый охотник – казах. Никто в поселке не знал сколько ему лет. Давали кто 80, кто 90, а он смеялся и говорил: «Много, однако, я живу, аж целых две война стрелял, снайпер я был. Много наших убили, а меня нет, Аллах пожалел». Всю жизнь он охотился в родной степи на лис и барсуков, и никто не помнил случая, чтобы он пришел без добычи. Шиктыбай был необычным охотником. Во второй половине 20-го века его оружием были лук и стрелы. «На войне шибко много из винтовки стрелял, однако, не надо больше, крови», – так объяснял он всем. Об этом странном, «чокнутом» охотнике ходили слухи по всему району и дальше. Лет 20 назад, целая пионерская делегация – отряд из райцентра приезжали знакомиться с необычным, как они его стали звать, «дедушкой из каменного века». После этого по всем поселениям засвистели стрелы и сотни домашних уток, кур и гусей безвинно пали во дворах. А Шиктыбай из года в год уходил в степь на три и больше дней, и приносил – или одну лису, или одного барсука. Летом лисья шерсть была совсем плохая, поэтому сегодня у него висел за спиной жирный барсук. Добыть такого зверя – это очень даже непростое дело. Мало кто из охотников может похвастаться такой добычей, тем более в одиночку. Сейчас, как рассказывают в районе, двое, а то и трое охотников собираются, долго ищут норы, приезжают на «владимирце» – экскаватор такой, лёгкий, и роют барсучьи норы. При этом вся жизненная среда этих, уже редких животных, уничтожается. После такой охоты, как правило, вся живность уходила из родных мест, угодья пустели.

Барсучий жир, как вспоминали старые люди, многие десятки, а то и сотни лет пользовался у местного населения очень большим спросом, в лечебных целях. В поселке, сколько все помнят, к Шиктыбаю не только с района, даже с области очень важные люди приезжали за редким, очень целебным средством, хорошо платили и угощали не одного его, а всех, кто был рядом. Поэтому за многие годы и стар, и млад, относились к нему с большим уважением и всегда советовались по разным проблемам.

Шиктыбай очень удивился, увидев валявшихся по дворам мужиков, ну, а когда ему рассказали, что случилось, он удивился ещё больше, и долг качал головой, потом сел думать. Подумав, стал ходить и даже ползать кругами вокруг домов, постепенно расширяя место поиска до берегов двух озёр, а после ушел в степь на свой курган.

Это был древний курган высотой не более пяти метров, а на самой его вершине лежал огромный круглый камень, высотой метра два, и вросший не известно на сколько в землю. Кто только не пытался под него подкопаться, но безуспешно. Земля была спрессована так – словно окаменела. Сам Шиктыбай часто вспоминал, что несколько раз за свою долгую жизнь замечал, как вокруг камня, там где он входил в землю, иногда появлялась щель, будто камень приподнимался. Пролезть в неё могли только муравьи да паучки, или… самая маленькая зелёная ящерица. «Видно духи выходят ночью на звезды смотреть, а может это сам шайтан копается. Шибко хитрый и злой человек он, однако», – так бывало размышлял охотник, сравнивая шайтана с плохим человеком. Через день два щель закрывалась, а может быть, просто осыпалась земля. Он даже вспоминал, как очень давно, лет 40 назад, мужики поспорили и двумя тракторами попытались сбросить камень с кургана, вдруг под ним клад захоронен. Но оба трактора задымили и заглохли, а камень даже не шелохнулся. Трактористы в течение одного года один за другим умерли от разных болезней.

Еще на камне были выбиты какие-то знаки, но понять их никто не пытался. Откуда такая глыба взялась в степи, где трудно найти камешек даже для обычного кресала, чтобы высечь огонь, только гадали. Вокруг кургана стояли ещё несколько массивных каменных столбов с вырезанными странными ликами и узорами. Говорят, кто-то хотел выкопать тот камень, из города приезжали, вроде как, археологи. За неделю – всего метра на два прокопали вглубь, но так ни до чего не докопались, погнули все ломы и поломали лопаты.

Шиктыбай больше часа сидел у камня, кланялся и причитал что-то своё. Когда солнце на четверть диска скатилось за гряду, он поднялся, спустился с холма и пришел во двор к Анне. Весь поселок затаив дыхание ждал, что скажет старик.

Он молча протянул принесенную деревянную пиалу, сел во дворе за столик и стал ждать, пока она готовила его любимый чай со сливками и солью. Анна подала чай и встала рядом. Он так же молча, не торопясь, как всегда, выпил, коснулся ладонями короткой белой бороды, что означало, что чай, слава Всевышнему, благополучно выпит, и показал Анне на скамейку. Она присела, и с отчаянием посмотрела в узенькие глаза степного, желтоватого цвета.

– Волк унес пацана, – только и успел сказать он, как Анна упала в обморок.

Пока её приводили в чувство, старик рассказал всем, что видел в пыли и на песке крупные волчьи следы, которые вели к сараю и назад в степь. От сарая следы вдавливались сильнее, что означало, волк нёс тяжелую ношу, но… вся скотина и собаки на месте, но кроме того – его догадку на холме подтвердили духи. Они сказали это не словами, а разными видениями, и он всё понял. Женщины завыли, как одна.

Такого поворота никто не мог предположить, такого в посёлке отродясь не случалось. Всё, что угодно… но!.. Мужики снова пошли собирать по дворам последний самогон. В том, что Сашка, малец, принял самую лютую из смертей, больше никто не сомневался. Старому охотнику верили все. Женщины уложили одуревшую от горя Анну во дворе, на раскладушку под навесом, и Зотиха, Пелагея Зотова, мать Василисы, осталась при ней оплакивать и читать молитвы за упокой души, даже не раба божьего, а невинного ангелочка Александра. Она как могла, утешала Анну: и что сынок её уже в раю, все умершие дети прямым ходом в рай попадают, и ему уже приладили ангельские крылышки, и он уже сидит рядом с Богородицей и мамочке своей ручкой машет, и радуется.

– Иди ты в задницу со свое. ей!.. – заголосила Анна, обливаясь горькими слезами. – Вам только бы моего сыночка кроху схоронить побыстрей да крылышки приляпать! Вам бы только помянуть громче да выпить больше!

– Дура, ты! Прошти её, царица небешная, горе ей так шибко голову замутило. Не ведаешь, что говоришь, Анька, язык-то свой попридержи и молись… молись, дура… – Зотиха, когда сердилась, сильно шепелявила, еще и со свистом, потому что у неё всех зубов осталось, через один – полтора с половиной.

Шиктыбай на ночь ушел на свой курган и до утра тоже молился и разговаривал с духами очень аккуратно, чтобы не обидеть. Откуда знаешь, есть у них сегодня настроение или нет.

Только к полудню следующего дня в сонном поселке затеплилась активная жизнь. Во дворе у Анны снова за столом сидел Шиктыбай со своей пиалой и ждал. Чуть живая, темнее ночи, она вышла во двор и решила, что старик пришел помянуть её ребёночка, и принесла пол стакана самогонки, но он отставил в сторону стакан.

– Чай подавай мне, Аныса. Пацан твой, Сашка, однако, живой ещё сёдни.

Он тепло посмотрел в полубезумные глаза и погладил ей руку. Анна резко охнула, хотела что-то сказать, пошатнулась, и стала заваливаться на бок, стащила со стола скатерть с посудой и… упала в обморок.

– Чего издеваешьс. си, нехристь, – прошамкала со свистом Зотиха и потрясла кулачком. – То он живой, то он не живой. Мать не в себе с горя, а он тута шутки шуткует. Подумаешь в степь сходил. От старый дурак!

– Глупый ты старуха, однако. Духи мне сами сказали, что живой сёдни Сашка. Я тоже вам так сказал. Живой, малайка!

– Эт, хто и. иждеся ещё старуха? Эт, я, старуха! Ты на десять годов не мене, как старше! Пярдун старый.

– Не знай, у нас так понимаем. Ты мясо жуёшь и кости грызешь… тада – совсем ещё не старый. А ты, Палашка, однако, кашу и кондёр хлебаешь, и шипишь, как гусыня. Ты совсем старуха будешь, я тебе правду сказал.

Подошли соседи, прислушались, обступили со всех сторон, прислушались и немедленно, хором, приступили к допросу. Валентина сердито ткнула пальцем в грудь старику.

– Шиктыбай, ты кроме волчьих следов, что еще видел? Ты говори, мы ко всему давно готовые. Мы уже его потеряли!

– Дура, ты… баба, как есть, ты – дура! Мы не потеряли, мы токо готовые, но… несогласные! И если, едрит твою в ангидрид… Да! – решительно заявил Андрей. – Так и я… А что, имею права, как этот… Он мне Сашка, а я ему, кто? Я как есть, ему родный дядька я!

Он присел на корточки, но потерял равновесие и упал рядом с Анной, которая уже пришла в себя, но никак не могла встать от слабости. Валентина за воротник подняла мужа и влепила затрещину, а рука у нее – дай боже, как кувалда, не иначе, и прислонила к нему полуобморочную Анну, спина к спине. Погрозила Андрею.

– Сиди тихо, гад, и не дёргайся, как я сказала! Давай, Шиктыбай, еще раз про всё, что видел, и что тебе твои духи там сказали. Ты у нас самый тверёзый.

– Да… а!., и я тоже самый тверз… звёзый! Я тоже с духом, да, пропустили по стакану, – подхватился Андрей. – А ну, давай, Ш… шиктыбай, Валька моя, курва, как скажет, так и не балуй. Если ты так, так и я, а что… бля бу!

Шиктыбай опустил голову, поковырял ногой землю, помолчал, вздохнул тяжело несколько раз. Видно было, что он не решается сказать, что-то очень важное.

– Ну-ну, не телись!.. – толкнула его Валентина.

– С духами говорил я, они шибко плохую весть мне сказали. Три штуки люди прилетали в тазу, оттуда, – он показал пальцем в небо. – Шибко большой у них таз, люменевый.

– Ты же сказал, волки?

– Одна волк… волчица. Ух, и шибко матёрый, и три люди к ней малайку Сашку сажали.

– Охотники, что ли?

– Не знай. Нету у нас таких нигде. Морда у них синий – синий. Не наши.

– Напились до посинения, – догадался, кто-то.

– Не знай, Сашка волчицу сиську сосал, люди синие смотрели, волчицу пузом кверху повертали.

– Ёк…нулся, – икнул Андрей. – С… сиську! Да ты уже забыл, старый, какие они, сись. сь… Во!.. ты у моей Вальки. Валька!., а ну, докажи!

Народ шумно загалдел, никто ничего не понял, и все дружно стали крутили пальцами у головы Шиктыбая. Валентина постучала по лбу, пиалой. Он сильно обиделся, встал и затопал ногами.

– Сам так я думал, что это голова моя совсем старая и дурная стала, а глаза слепой. Однако, Аллах всё видел, моя правда!

– Ой, бабоньки, чудо-то, какое! Сашка-то наш в Маугли подался! – громко воскликнула Катька, двенадцати лет, соседская девчонка. Когда-то она читала такую книжку в интернате, где учились и остальные трое школьников отделения. Правда, на следующий год интернат грозились закрыть, потому что у района не было денег на зарплату воспитателям.

– Отвянь со своим Маугли, Катька! Удумала чёрте что, – цыкнула мать.

– Так в книжке же, мам! Пойду, расскажу ещё кому. Ну и дела, бабоньки!

– Я тебе расскажу, я так расскажу! Не видишь разве, у Шиктыбая крыша слетела.

– А как ей не слететь, ежели у него малое дитё самоё волчицу сосёт, а люди то ходют, а то и вовсе в банном тазу летают. Он же штарее меня годов на двадцать два, а то и на все тридцать! Какой спрос с яво, старого! – Зотиха громко плюнула через губу себе на грудь и отвернулась.