Текст книги "Волчий выкормыш"

– Иди, старый, домой. У нас горе, а ты нам сказки баешь. Надо только додуматься до такого, сиську волчачью сосёт. Тьфу, дурак старый!

Валентина швырнула пустую пиалу со стола. Обиженный до глубины души охотник понуро ушел. Анна, причитая, завыла с новой силой, её поддержали соседки и Зотиха. Андрей сумел проползти метров пять на карачках, поднялся и закрыл уши руками, видно, чтобы его никто не слышал, и громко ругаясь, тоже ушел со двора. Вдруг, кто-нибудь даст выпить. Сегодня, как один, просто обязаны были дать.

– Не какой-то там хрен собачий волк сожрал, а единокровного моего племяша, Сашку! – кричал он, шатаясь от избы к избе. – Сашка мне даже больше сына родного, а я ему даже больше самого родного дядьки, потому как, Валька, тёлка яловая, ни хрена не петрит в с. сущ. щсве вопс. опороса!

Но никто его не угощал, всем надоели вопли Андрея и… он по забору пришел к дому Василисы, она подметала двор.

– Васька, ты думаешь, что я совсем дурак?

– Я не думаю, а знаю. Пошел бы ты домой.

– А я у тебя под забором спать буду. И ничего со мной ты не сделаешь! Мне тут теплей, а дома холодней, а у тебя, Васька, тут теплей, даже под забором. Во. от, видишь, какой он тёплый, как у меня печка.

– Какая печка! Ты тут мне пожар не устрой. Ладно, спи под забором! – и ушла в избу.

Поскольку хоронить было некого, Валентина с Зотихой срочно начали организацию поминок. Помянули, как и полагается, скромно, ребенок же.

…Прошло четыре дня и люди снова зажили своей обыденной, привычной для всех жизнью. Анна резко засобиралась уезжать насовсем. У неё в хозяйстве были куры, пять гусей и поросенок. Всё это она мигом продала, а ещё больше раздала за эти дни, и договорилась с соседом Петром, чтобы он отвез её на «Беларуси» в райцентр к подруге, за это давала ему целого поросенка.

– Дура ты, Анька. – сказал он. – Зачем мне твой поросёнок. Дядька у тебя есть в наличности, хоть пропьет этого поросёнка за помин Сашкиной души, да и тебя добрым словом вспомнит.

Избу и всё, что было на подворье, оставила тётке, хоть она и не родная, а дядька родной, но… он давно стал непутевым из-за отсутствия личной жизни с теткой Валентиной, по причине полного непонимания и больших личных обид.

Вообще-то, простые, бывшие советские люди, брошенные на произвол грабительской стихии, которую раздули братки от новой власти, стали жить беднее, но дружнее. Им нечего было делить, не то что начальству.

– А…а! Делай сама, тёть Валь, чего хочешь с моим домом, потому как я на родного дядю не надеюсь. Вон, у Петрухиных, Колька скоро из армии придет, может женится, скажешь, что дом от меня ему в подарок.

– О чём ты, – вздохнула тетка. – Кто же к нам сейчас после армии вертается. Да и я еще есть с этим раздолбаем. Мне с ним век видно вековать. Сама-то, куда решила?

– А, не знай, может, в райцентре останусь, а может, в город уеду. Мне, тёть Валь, теперь всё по хер! Как говорит дядька – бля бу. Как только где устроюсь – напишу через подружку в райцентре, знаешь. А мне теперь, хоть в фициянтках ходить, хоть на шоссейке блудить!

– Дура ты, дура несчастная, Анька!

– А ты, теть Валь, дура счастливая, да?

Они присели у ворот, обнялись, поплакали, и даже повыли. Тут подъехал Петро, и Анна, охнув громко напоследок, перекрестилась широко на все стороны, отчаянно махнула рукой, и… без всякого сожаления покинула родной дом. Перед выходом со двора она словно споткнулась, еще раз охнула, закружилась, затопала, и… скорее проголосила, чем пропела:

 
– И пить будем и гулять будем,
а смерть придет – помирать будем!
А помирать будем, да без желания,
За любовные, да всё страдания!
 

С тем и уехала раным-рано, как только взошло солнце. За посёлком тоскливым курлыканьем её проводили журавли, взлетевшие с Камышного.

…Шиктыбай следующий день лежал и сильно переживал. Его старуха, Айша, не могла понять, с чего это он, и то и дело спрашивала: «Не заболел ли, дед»? А что он мог сказать ей. Разве поймет старуха, что обидели его сильно, когда все, как один сказали, что он совсем сошел с ума. Конечно, если бы рассказать Айше про Сашку, как он сосал молоко у той волчицы, или про людей с синими мордами, которые с неба в тазу прилетают и ходят по воздуху, как по земле. Да… его старая глупая жена тоже будет крутить у виска своим кривым пальцем, смеяться во весь беззубый рот, а потом еще и родственникам расскажет, они обещали год назад навестить, да задерживаются. А вдруг в этом году приедут, и тоже будут смеяться.

Так лежал старый обиженный охотник целых три дня, только на четвертый, рано утром, еще не взошло солнце, поел, выпил четыре пиалы чаю, проверил тетиву лука, стрелы и сложил в котомку еду. Айша молча лежала на топчане и одним глазом следила за сборами. За десятки лет она привыкла, что он всегда уходил на охоту рано, тихо, старался не будить её, и она не переживала, если его не было даже несколько дней. В этот раз, перед тем как уйти, Шиктыбай присел на край кровати, взял её пухлую руку в две свои и так сидел несколько минут, просто, бесстрастно и молча. После сощурил и без того узкие, степного цвета глаза, и едва заметно улыбнулся, он словно вспомнил что-то очень приятное, потом нежно, по-особому похлопал верную Айшу по крутому бедру, как это бывало в молодые годы. Потом и вовсе сдурел – задрал ей до шеи ночную рубаху, приценился и взвесил, сначала на одной, потом на другой руке её груди, и… остался, похоже, вполне доволен. Она даже открыла рот, чтобы сказать что-то, но он положил свой палец ей на губы, подержал немного и встал. Бегло осмотрел избу, улыбнулся, как он это умел, щелочками глаз и уголками сухих губ, и молча, тихо вышел. Айша вдогонку едва успела открыть рот и произнесла: – Э… э, Шикты… бабай, и некоторое время сидела, соображая, потом стала зевать как-то не так, как обычно, а с натугой, даже закашлялась. Потом не спеша вышла на крыльцо, позевала, почесала всласть о косяк двери спину и прошла к воротам. Никого. Удивилась, как всегда, как быстро ходит её старик – был и нет, совсем, как молодой.

Она долго стояла и смотрела туда, где должен был скоро загореться первый лучик солнца. Прокричал один, за ним другой петух, им ответили, и Айша, поблагодарив Аллаха, что он щедро позволил ей встретить еще один добрый рассвет, вернулась в избу, чтобы помолиться на коленях в тишине. Этому она научилась у русских женщин, которые не соблюдали время молитвы, и её убедили, что важна вера, молитва, а не время. После можно заняться, как и положено казахской женщине, хозяйством, и ждать мужа, сколько бы дней и ночей он не охотился в этой бескрайней степи или в густых зарослях ракиты и конопли, или по берегам двух озёр, или на склонах урочища.

Шиктыбай быстро и легко шел привычным, пружинистым шагом, истинная правда, и это все знали, что за ним не каждый молодой угонится. Он шел по степи, без дороги, по направлению к своему святому кургану. Ему просто не терпелось поделиться сомнениями с духами и узнать, что же они-то думают на этот счет. А счет был особый: может он и правда сошел с ума и над ним сам шайтан так зло посмеялся, и показал видения про волчицу с ребенком, и этих странных, летающих синемордых. Сам он слышал, и не один раз, от уже умерших давно стариков, что в этих райских местах еще до рождения пророка жили какие-то разумные существа. Жили они тихо, мирно, на знакомство сами не напрашивались, к себе тоже никого не подпускали. Получалось, вроде бы они есть, а вроде бы их и нет. Так же, как духи, или боги: – все знают, что они есть, только живьем их никто не видел. Однако… и такое часто бывает, он с детства слышал, что у совсем старых людей в конце жизни случаются странные заскоки еще и потому, что голова изнутри сохнет. С этим и хотел разобраться и спросить: – сколько ему ещё можно ходить по родной степи, охотиться на дичь – лис и барсуков. Или пора сесть на топчан со старухой, слушать её бестолковые разговоры, отвечать на глупые вопросы, тихо самому глупеть и ждать, когда Аллах скажет: «Пойдем, брат, Шиктыбай, хватит воздух в степи портить, всё равно ты совсем на башку дурной стал, и никто больше тебе на этой земле не сможет помочь. Давай-ка лучше, устрою я тебя в рай за твою достойную жизнь, ты шибко её заслужил».

Такой расклад его вполне устраивал, хоть он сам считал, что были в его жизни и такие случаи, когда приходилось немного кривить душой, но… к этому его всегда вынуждали другие. Он пытался вспомнить сколько же было нехороших случаев, насчитал три: один дома случился и два на войне, четвёртый – то ли был, то ли не был. Он вздохнул с облегчением и по ходу стал рассуждать вслух, он хотел всё понять и доказать самому себе.

– Эх… хорошо бы взять бата – благословление у самого уважаемого старейшины. Да нет больше их. Да. а, это упущение Аллаха. Зачем позволил совершать неверным плохие дела? Конечно… и правоверным тоже, но спохватился, что влез не в своё дело и зашагал быстрее.

Скоро перед глазами открылось место в степи, которое он любил особой любовью. Вспомнил, как мальчишкой скакал по на резвом жеребце вокруг кургана, как пас небольшой табун лошадей и сильно гордился этим. Когда это было?.. 70, 80 лет назад, а может быть, не заметил, как прошла целая тысяча лет! Когда Шиктыбай приходил на это место, он всегда – до рези, до слёз в глазах всматривался в родные очертания, и почти всегда видел свой табун недалеко от кургана, любимого жеребца, и только себя на нём давным-давно не видел. И отца тоже давно не видел, как он учил его сидеть на коне без седла, скакать, отпустив поводья уздечки. Он стал забывать лицо отца и переживал. Но стоило проморгаться и вытереть слёзы, как эти чудные видения исчезали. Он оставался, степь оставалась, курган оставался и небо… И всё.

Когда он подходил к кургану, солнце уже скатывалось по склону горбатой гряды и времени оставалось совсем мало. Духи не любят, когда при разговоре солнце висит у них над головой. Лучше, когда оно на закате или перед самым восходом. Он постелил у камня крохотный коврик, который всегда носил с собой за поясом, сел на колени и начал… сначала молиться, читать суры, а уж после общаться с духами. Он давным-давно, и хорошо знал, что дух духу – рознь, и потому терпеливо ждал встречи только с тем, который поймет его, шиктыбаеву душу, и откроет ему третий глаз, тот, который видит чуть дальше, боится чуть меньше, понимает чуть больше и подсказывает только два действия, а какое выполнять – решай сердцем.

Почти час терпеливо кланялся старый охотник, спина даже стала ныть, и он чуть было не решил, что сегодня чем-то не угодил духам, но вдруг, когда в очередной раз поднял к небу голову и вознёс руки, то увидел очень далеко в туманной дымке, урочище Бикилек. Он знал, что с этого места его не должно быть видно, а он увидел!., и не ошибся, потому что знал эти холмики и густые заросли ракиты с детства. Это видение сменилось новым: – его старуха, Айша, стоит на крыльце и чешет спину о косяк, и… тут же видения исчезли вместе с туманом. Даже с вершины скалы, что лежала на кургане, даже в ясную погоду – это урочище просто так не увидишь, а тут – всё как на ладони. Это был знак! Духи указали направление, а действие совершить должен он сам. Конечно же, он не пойдёт чесать спину Айше – не мужское это дело, для этого дома косяков много, и у ворот он специальную доску прибил, чтобы можно было чесаться, а заодно смотреть, что там соседи в своем огороде делают. Нет, конечно, если Айша сильно попросит, он почешет, не чужая, однако. А сейчас он пойдет куда надо.

Урочище Бикилек находилось километрах в пяти, сейчас это было волчье место. Барсуков, диких коз и крупную птицу волки и люди почти извели, лисы и зайцы были намного шустрее, и бегать за ними – не подарок, это молодые пусть. А еще он с детства слышал от бабушки, что очень давно поселился в урочище святой ворон Кара баба, и было это больше тысячи лет назад. Ворон был посланником пророка, об этом даже мулла говорил, и люди в нём сильно нуждались.

– Что сегодня людям не хватает? – он часто в степи говорил вслух с птицами, сусликами, даже с кустами дикой вишни или конопли.

– Почему люди стали бояться Кара бабу? Кто виноват? Люди, конечно, сами люди. Как увидят его, так в страхе начинают жаназу читать, глупые. Не знают, что похоронную молитву не меньше чем ученик муллы читать должен, а не кому не лень, или делать нечего, как бывает сейчас.

Последний раз в урочище он был года три или четыре назад, капкан ставил. Невдалеке тревожно залаяла лисица – предупредила, наверное, или пугнуть решила.

– Кто сказал, что старикам туда ходить нельзя? Никто не сказал. Лисица, как баба худая, её один раз из десяти надо слушать.

Конечно, восемь лет назад он перемахнул бы этот путь всего одним глотком воды, а сегодня… уже четыре раза садился на корточки и отдыхал, но… не очень долго.

Степь до гряды была настоящая, ковыльная, он и раньше любил подолгу сидеть и смотреть поверх богатого серебристого покрывала и любоваться, как седые волны перекатываются на ветру без конца и без края. Он слышал от людей, что степь, как море, может быть, но. о… его степь намного красивее, хоть никогда моря не видел. А что там такого – вода как вода, только очень много. Еще говорят, соленая, ну и что, вон… напротив, озеро Соленое, можно сказать – тоже море! Он также слышал, что все моряки в мире мечтают быть похороненными в море. Глупо всё это – в море утопить могут, а земля новому ростку силу даст. Шиктыбай давно знает, что только здесь он встретит свой последний час и сделает последний глубокий вдох, лёжа на шелковом ковыле под кустом пахучей полыни. Могила его будет в этой прекрасной родной степи. А для него это самая большая, самая заслуженная награда за честно прожитую жизнь: перед Богом, степью, людьми и Айшой. Нет, не так… Айшу он всегда впереди людей ставил, она всегда была ему ближе… она, может быть, даже впереди степи.

Идти оставалось совсем немного, полтора полёта стрелы до первых зарослей ракитника, когда он увидел со стороны гряды, невысоко в небе, тот самый «люменевый таз». Летел он над землей без звука, только временами странно дергался, вверх-вниз, как будто высматривал, или искал что-то в густой траве. Шиктыбай пошел ещё быстрее, чтобы успеть спрятаться в кустах. Таз висел совсем рядом, казалось, руку протяни, а до кустов оставалось еще шагов пять, но… идти стало почему-то очень трудно. И ноги сильные, и грудь дышит, а воздух отталкивал назад. Он лег и ящеркой дополз до кустов. Таз был почти рядом, стрела из лука легко бы долетела, из него в землю воткнулся толстый столб света и в нем показались какие-то тени, они спускались вниз. Другой луч из круглого окошка, прошел по земле и как бы… обозначил круг над степной частью урочища. Старик осознал, что он попал внутрь этого круга.

Преодолевая тугое сопротивление воздуха, он с трудом прополз между кустами полыни и хотел закопаться в первый холмик земли – это была старая лисья нора. Выглянув из-за холмика, чуть не вскрикнул, не совсем от страха, от удивления, потому что давным-давно в родном доме никого не боялся, а степь всегда была его родным домом. Примерно в пятидесяти метрах у куста ракиты стоял не человек, а только чуть-чуть похожий на человека, как нарисованный на бумаге. У него было плоское синее лицо, и!., он держал на руках пропавшего неделю назад Анькиного малайку, и… крутил, или чесал пальцем за его ухом. Сашка, весело гу-гукал и теребил на груди синемордого блестящую штуку, как яркую лампочку. Ниоткуда появился и другой синемордый человек, сказал несколько странных слов и тут же из логова, в кустах, вылезла, поджав хвост, волчица и покорно легла у ног. Первый синемордый опустил ребенка к ногам волчицы и потрогал ей голову, а она сначала лизнула ему руку, потом облизала пацану лицо. Сашка нашел сосок и положил ей голову на живот, потом из-за кустов показались ещё четыре волчонка! Второй синемордый положил на них руку и волчата – словно прилипли к ладони, а он поднял их на уровень синего лица и повертел туда-сюда и вверх. Они заскулили, а синемордый быстро протянул руку к лучу и резко стряхнул волчат. Они мелькнули малыми точками и быстро полетели вверх по лучу, и… пропали. Шиктыбаю казалось, что он спит и видит всё это во сне, или он сошел с ума, хоть у него еще почти все зубы целые и глаз зоркий, как у молодых. А тут… он увидел такое, чего точно!., никогда не бывает в жизни и никогда не должно быть! Несчастный старик успел подумать, что это конечно же, злые духи подшутили над ним, они нарочно прилетели в этом дурацком тазу и разыграли представление с волком и дитем. «Не. ет, духи свои и они не могут так. Это шайтан издевается и проверяет на истинную веру», только он подумал, как вдруг!., его ослепило таким нестерпимо ярким светом, что потекли слёзы, стало очень душно и он потерял сознание. Потом ему приснилось, а может быть и привиделось, как одна синяя морда склонилась над ним и показалось, что его за ухом укусила пчела или слепень, а синемордые заговорили на странном языке, причем, не открывая рта, но… он хорошо понимал их слова, только не понимал, что за ерунду они говорят.

– Какая это странная, ещё живая мумия. Наш экспресс анализ показал с высокой степенью, что она может относиться к караханидам. Это будет большой успех, не так ли?

– Это очень интересная находка. Мы поместим его в хранилище лаборатории – вот будет удача. Там уже лежит наш образец ткани Тектурмаса из раннего Египта. Кто бы мог подумать о таком, мы вовремя и без ошибок сработали.

– Неужели на этих диких просторах мы вышли на потомков омаосов. Это, практически, не менее, чем поздний неолит.

– Не поймешь – это шутка богов над нами или и в самом деле они хотели создать – по образу и подобию. – У них был в запасе свой миллион лет, но что-то во вселенной пошло не так. Связка Z-Сириус несколько раз давала сбои, только на моей памяти.

– Это была не наша вина.

– Ты прав. Жаль, но у нас, биороботов, ресурс всего до четырех световых лет, мы мобильны и управляемы, но… мы всего лишь оцифровываем накопленную коллективную информацию. Тебе не кажется странным, почему люди постоянно всё забывают и не умеют работать над ошибками?

– Да, это так. Они живут, как в последний раз, и не всегда даже скрывают это.

– Как ни странно, но они беспомощны, и это при том, что тысячи лет живут для себя!

– Потому что их Создатель – похоже это они сами всё придумали, пообещал им вечную жизнь после биологической смерти, вот они так и живут в мечтах о вечном. Странная логика.

– Но мы-то знаем, что это всего лишь неплохая, может быть даже добрая шутка. Их боги, похоже, во все времена любили шутки. Помнишь, как они пытались совершенно искренне внушить хорошие заповеди: «Истинные богатства и драгоценности, хранятся на дне самых глубоких морей и океанов. Истинные мудрость и благородство хранятся в глубинах человеческой души».

– Ты прав, за миллионы лет люди так ничего и не поняли.

– Но эту живую мумию нельзя аннигилировать в таком неадекватном состоянии. Мы, пожалуй, доставим её в предварительную лабораторию для анализа генетики и обработки тканей. Очевидно, здесь есть над чем работать.

– Интересно, способен сегодня человек, как и миллион лет тому назад, противопоставить себя хищному зверю, или отступит и будет думать о благородстве души или мудрости? Ты на череп его посмотри.

Шиктыбаю вдруг показалось, что его голову отделили от тела и крутят в воздухе. Он с трудом разлепил веки и в огромном глазу синемордого, как в зеркале, увидел свою голову, как с неё исчезла вся кожа и остался совсем голый череп. Он ужаснулся и закрыл глаза, потому что никогда не представлял, что его собственная голова без кожи, такая страшная.

– Противостоять зверю? Это интересная идея, в некотором роде – анализ, в некотором – шутка, не так ли?

– А заодно, может быть, мы проверим реакцию зверя и этого реликта в пространстве и времени.

– Зверь всегда контролирует определенную территорию. Мы установим в его мозгу датчик и будем постоянно в курсе всех событий.

– У зверя природное высокое чутье, проверим, как они изменились за это время. Может быть люди их испортили, как и себя?

– Конечно, это надо проверить, наша задача в этом и заключается. В данном портале нам ещё лет юо, по-местному времени работать.

– Мне кажется, пришло время присвоить всем образцам первый регистр входа в наш портал, чтобы при необходимости можно было выпустить их снова. В нашем инкубаторе уже одиннадцать местных особей. Причём, это странное замечание, часть из них, живых, которые, как выяснилось, из местных властных структур, даже в этой ситуации чрезвычайно агрессивны.

– Мне интересно, как быстро будут способны эти особи адаптироваться в социуме после нашей обработки.

– Мы правильно решили поступить. Дадим им возможность встретиться. Это надо для сравнения с другими особями.

– Человеческому детенышу, большому зверю и живой мумии я бы присвоил второй регистр. А может быть, дадим возможность свободно входить и выходить им из портала. Эту мумию хорошо бы посмотреть лет через сто, или сто пятьдесят, когда биологически ему будет около двухсот лет.

– Мумия – да, но детеныш ещё слаб и может не адаптироваться.

– Мы введем ему супер элементы ускоренного развития. Физического и умственного.

– Согласен полностью, только сначала, так мне кажется, надо на уровне ассоциаций проверить надежность работы биоэнергетических функций обратной связи между детенышем и диким зверем в интеллектуальных цепях, хоть это и странно, но будет очень интересно.

– И это очень важно.

…Шиктыбай очнулся от тепла, открыл глаза и огляделся. Солнце висело над головой, ослепляло ярким светом, а сам он лежал у подножия камня духов. Звенело в ушах от стрекота кузнечиков, напевали жаворонки, ковыльное бескрайнее море блестело серебром. Так было в его степи тысячи лет. А сколько же он здесь спит и… с какой такой стати? Осторожно стал ощупывать себя, всё ли в порядке: голова обтянута кожей с волосами, даже дёрнул за волосы для гарантии. Нож, вода во фляжке, еда не тронутая в котомке, шапка, но… ни лука, ни стрел рядом не было. Шиктыбай медленно обошел курган, осмотрелся, потом сел на камень и долго сидел молча, пока солнце не покатилось к закату. Думать он не мог, одолевала усталость, он даже не помнит как заснул, и во сне услышал какую-то странную, но очень хорошую песню, которую слышал и раньше, может быть тысячу лет назад или больше, но, кажется, не до конца. Только сегодня совсем по-другому звучала эта мелодия, а теплый степной ветер с запахом полыни доносил слова до самой души:

 
…Мой милый, слышишь, я любовь твоя,
Мне ветер с губ донес твои желанья,
До дней последних буду рядом я.
Мой Шиктыбай, а я – Айша твоя…
 

Он дёрнулся и проснулся, сел и стал молиться, просить прощения у Айши за то, что так надолго оставил её. Потом просил у духов прощения за свою глупость, за то, что сильно им надоедал и попросил вернуть ему, если можно, мало-мало разули, чтобы он, старый дурак, мог вспомнить, зачем он так им надоедал и самое главное – как снова здесь оказался, и… где мог потерять свой лук со стрелами. В конце концов, духи его успокоили и сказали, что утро вечера мудренее, что надо ему хорошо отдохнуть, чтобы достойно встретить самое главное событие в жизни. Он снова заснул и спал до самого восхода солнца.

Проснулся легко и бодро, и сразу же вспомнил всё, что с ним было: «Не. ет, всё же духи сильнее тех… синемордых. Когда свои в посёлке ему не поверили и как один смеялись, духи послали его в урочище, чтобы сам во всём удостоверился. И он снова увидел этих странных, не поворачивался язык сказать, людей. Вот он, Шиктыбай – люди, дома его ждёт Айша, она – люди, рядом соседи: Василиса и Пётр, Кожахмет, и они все – тоже люди!., а кто эти синемордые? Встанут боком и делаются плоскими, рот не открывают, даже когда говорят. Ф..фу, это совсем не люди, их точно проклятый шайтан придумал! Их люменевый таз шайтан придумал и отдал Сашку-малайку волкам, да..а. А ещё эти плохие люди забрали в урочище его память, наверное, когда сняли кожу с головы, кожу потом вернули, а память себе оставили. Зачем им его память? Вот почему он совсем не помнит – как здесь оказался. А хорошие духи его память положили на место… в голову». Он ещё раз, основательно, ощупал голову со всех сторон, пошевелил кожу, подёргал за волосы и уши, подвигал руками и ногами.

– Эх, Шиктыбай, Шиктыбай… однако, совсем ты старый стал. Зачем шайтану дал так сильно свою башку заморочить, устал видно, – сказал он вслух. – Однако, совсем пока не понял, как здесь оказался? Ой бай. яй! Значит, это они его в тазу привезли? Ничего не помню, вот старый баран. Спросить бы, а кого? К духам теперь до новой луны не подходи, надоел им, шибко сердиться они будут за его глупые дела.

Он встал, глубоко вздохнул, посмотрел в даль, на Бикилек, и понуро пошел домой… людям-то, нечего сказать. Сам он был уверен, что всё, что случилось – правда, Аллах свидетель, но люди… Люди, совсем засмеют.

– Эх-хе-хе… – он громко выдохнул. – Айша, конечно, поверит, только не надо ей это. Совсем она старая и на голову давно плохая стала, хуже не надо ей делать. Синемордые целых сто или сто пятьдесят лет жизни ему дают, так он согласен, только с Айшой вместе. Без неё и двести ему не надо, пусть даже у неё ума совсем мало осталось. Да она еще все сто пятьдесят лет будет так же хорошо стирать и баню топить, суп… и даже в байрам бешпармак варить. А лучше её ни одна старуха баурсаки не сделает и за двести лет.

Он вышел на заметную только одному ему тропу, что вела напрямую, и пошел понуро, как обреченный на неизвестность, не выбирая тропы, не чувствуя земли под подошвами, ни степных колючек. Со стороны кому-то показалось бы, что плывет он по серебряным волнам волшебного моря и… только бы смотреть и радоваться, пить ароматный воздух и ласкать шелковый ковыль… А он шел, опустив глаза, сильно озабоченный тем – почему на его голову так неожиданно свалилось всё это. Могли бы кого и помоложе выбрать, а хоть бы и Кожахмета. Он шёл не замечая земной красоты в степи, спотыкался и вздыхал, вздыхал и останавливался и, то и дело, оправдывался, то перед маленькой птичкой на кустике, то перед пчелой на цветке. Один раз его суслик слушал, моргал круглыми глазами, и в ответ посвистывал, может быть, хотел что-то подсказать.

– Стыдно сильно, если на старости лет люди брехуном назовут, как Андрея или Валентину, или ещё хуже – глупую Зотиху. Ай как стыдно будет, – чуть не плача, шептал Шиктыбай, – И никому не докажешь. Ой, ба. яй, как жить можно дальше с этим, – шептал честный от ногтей ног до макушки старый охотник.

…В это же время, по другой степной тропе и в ту же самую сторону, трусцой бежала волчица с ребенком в зубах. Она часто приседала, словно раздумывала и не могла понять, почему своего детёныша она должна сама отдавать людям. Она делала это помимо своей воли. Какие-то странные звери… или люди, которые даже не пахнут как люди, разве только чуть-чуть похожие на них, подчинили всю её себе, наперекор всем волчьим инстинктам, и принудили ползать перед ними. А ещё!., они отобрали четырех её волчат, а она даже не рыкнула, показала клыков и не стала драться! Оставили только этого, хоть и не очень похожего на волчьего детеныша, но уже совсем родного, по запаху. Теперь она возвращает его – в его нору, к людям, и должна жить с ними мирно, и навещать, детеныша, и обучать. Ни один человек не может разорвать пополам овцу, а она его и этому научит. Быть с ним не всегда рядом, но всегда вместе – это очень сложно.

Она знала, всегда, что люди врагами были, и останутся всегда, но… как делить с ними своего детеныша? Такого никогда в природе не было и не должно быть. Но отныне всё не так, что-то в ней сильно изменилась и к этому ей надо обязательно привыкнуть. Найти себе новое предназначение и новый порядок жизни рядом со своими злейшими врагами, и при этом растить общими усилиями такого голого, и совсем не похожего на волчонка детёныша человека.

Обе тропы на подходе к посёлку сходились. Волчица положила Сашку под куст, показала ему клыки, рыкнула, что означало – сиди тут, молча, не скули и не дергайся!.. – покрутила головой, понюхала откуда ветер дует и побежала проверять безопасность на тропах к человеческим логовам, стараясь уловить малейший звук или запах. Ей не нравилось, что запах у людей часто менялся, не как вокруг её норы, а тут надо всего опасаться.

Сашка был не самый послушный… Он чихнул на угрозу «приемной» матери и размазал сопли по лицу. Он уже знал, что она его любит, что она тоже его мама и скоро вернётся, и как миленькая оближет, надо не надо. Он сказал:

– Угу. гу, ма-ма… ухватился за пучки ковыля, встал и побежал по тропинке. Он уже усвоил, если отойти в сторону, то можно очень больно упасть на колючки.

…Шиктыбай остолбенел. Его узенькие степные глаза открылись так, что в них можно было увидеть красные жилки на белках и желто серые зрачки под цвет осенней степи. Широко расставив ноги, он удивленно всплёскивал руками, бил себя по коленям и долго ничего не мог сказать. Ещё бы, столько шуму, обвинений и обид, а он вот он! Стоит напротив и лыбиться!

– Ой. бай. яй, Сашка-малайка! О, аллах! Ты где шлялси, балбес ты этакая… Ай. яй! – выкрикнул он с трудом и перевёл дух.

Малец очень хорошо знал Шиктыбая. Добрый человек не раз угощал его вкусными баурсаками, которые делала Айша. Сашка заулыбался во весь рот, протянул руки вперед, старик тоже раскинул свои, как можно шире и… шагнул, улыбаясь во всё широкое скуластое лицо.

Молнией, беззвучно, из кустов густой конопли метнулась вытянутая в струну волчица. Она сбила по ходу Сашку и с глухим гортанным рыком её мощные клыки сомкнулись на горле старика.

Шиктыбай не успел ни защититься, ни даже вскрикнуть, а только успел краем глаза заметить пикирующего сбоку на волчицу черного ворона и подумал: «Ой бай. яй, не смог ты защитить меня, Кара баба, не успел, или не захотел… Конечно не захотел. Значит, так надо. Жалко, однако, жаназу некому будет прочитать, не успел я договориться, много жить собрался».

Через пару минут волчица, грозно рыкнув, вернулась к ребенку и стала вылизывать ему лицо кровавым языком. Ноги её подрагивали, шерсть на спине еще некоторое время стояла дыбом, в пасти затихало клокотание. Шиктыбай не успел ни испугаться, даже понять, что это перед ним пролетело – такое огромное, и почему так сильно и больно перехватило дыхание… И почему перед глазами было одно, а в сознании совсем другое. И почему это, вдруг, яркими солнечными красками обозначилась картина очень далёкого прошлого, причем, он явно чувствовал, что это было больше тысячи лет назад, не меньше. Лица он не видел, но точно знал, что это его отец, который очень крепко держал за огненную гриву строптивого, хрипящего рыжего коня. Потом конь вырвался и умчался далеко в степь, а отец засмеялся, поднял Шиктыбая на своё сильное плечо и показал в сторону урочища, где разметав по ветру косматую гриву, между ярких огнистых облаков, метался этот вольный строптивый конь.