Текст книги "Петр и Петр"

Грозубинский морщится. Ему не нравится бодрый тон Клятова. Несомненно, тон этот произведет неблагоприятное впечатление на судей. Впрочем, Панкратов, кажется, не обратил на него внимания. Во всяком случае, ничем не показал этого.

Глава тридцать шестая
Вариант Клятова и вариант Груздева

Начинаются консультации о том, в каком порядке допрашивать подсудимых. Ладыгин считает, что первого нужно допросить Клятова. Защита не возражает. Члены суда согласны.

Начинается допрос Клятова:

– Расскажите, что вам известно по этому делу?

Я не буду повторять рассказ Клятова. Он точно, во всех деталях, повторяет сказанное им в камере следователя во время очной ставки с Груздевым. Неизменным осталось и его как будто снисходительное отношение к Пете. Он знает, что Груздев все будет отрицать, что Груздев всю вину будет валить на Клятова. Он, Клятов, не сердится за это на Груздева. Он, Клятов, понимает, что Груздев не со зла, а просто по наивности. Под следствием не был, под судом не был. Думает, скажет, что не виноват, ему и поверят. Он, Клятов, другой человек. Он и следствие знает, и суд знает. Уж если попался – делать нечего, признавайся, и все. Хочешь не хочешь, до правды доберутся.

В последних фразах Клятов пересолил. Слишком явно виляет хвостиком, почти неприкрытая лесть: вы, мол, люди мудрые, куда уж мне вас обмануть.

Расчет Клятова неверен. В суде лесть не пройдет Впрочем, и вреда она Клятову не приносит И судьи и обвинитель достаточно ясно представляют себе его характер Старый уголовник, рецидивист, примитивно мыслящий, убого чувствующий, борющийся за то, чтобы получить срок на год или два меньше, в этой борьбе пускающий в ход нехитрые, легко разгадываемые приемы, Клятов ведет себя так, как и должен вести себя такой человек. Важно другое. Оговаривает он Груздева или говорит правду? Что-то на оговор не похоже. Все, что он говорит, подтверждается объективными данными. Ну, посмотрим, что скажет Груздев.

– Клятов, садитесь. Груздев, встаньте.

Груздев встает. Коротко остриженная голова. Торчат уши. Лицо нечего не выражает. Со стороны посмотреть – типичный преступник. Впрочем, вероятно, каждый просидевший несколько месяцев в тюрьме выглядел бы ничуть не лучше

– Что вы можете рассказать по этому делу?

Ничего не выражает лицо Груздева. Разве только опущенная его голова создает впечатление отчаяния. Впрочем, это ни о чем не говорит В отчаяние впадет и преступник, пойманный и осужденный за совершенное преступление, и невиновный человек, которому грозит осуждение Публика, пожалуй, сочувствует больше Клятову Этот совершенно понятен. Уголовник и уголовник.

А Груздева пойди разгадай. Впрочем, послушаем, что он скажет.

Груздев молчит.

– Ну, – спокойно говорит Панкратов, – мы ждем, Груздев.

– Я не виноват, – говорит наконец Груздев. – То есть виноват в том, что сговорился с Клятовым идти на грабеж. И в том, что пил, виноват, что от жены ушел, и деньгами не помогал последнее время, и друзей обманывал. Во многом, во многом виноват. Но только Никитушкиных не грабил. И в доме у них никогда не был. Когда согласился идти на грабеж, пьяноват был, да и настроение было такое, что хоть в петлю. Может быть, даже и пошел бы, если б телеграмму не получил, что друзья едут. Я и убежал-то от них. В глаза смотреть было стыдно. Я думал, Клятов без меня грабить не пойдет. А он кого-то другого нашел. А убийство и задумано не было. Я об убийстве услышал, только когда братики в Клягино приехали. Я там у Афанасия Семеновича был. Он директор детского дома. Вырастил меня. Я его за родного отца считаю…

Можно подумать по тексту Петькиных показаний, что он говорил взволнованно и убежденно. К сожалению, это не так. Он говорил глухо, без всякого выражения, монотонно. Внешне казалось, что он ничуть не волнуется. Как будто повторяет заученный урок. На публику он произвел очень неприятное впечатление. У Гаврилова просто сердце упало. Он знал, что Петька – человек эмоциональный, умеющий говорить горячо. Почему же именно здесь, в суде, когда решается его судьба, все это куда-то исчезло и он так механически произносит, может быть, самую важную в своей жизни речь?

Ладыгина Петькины показания убедили в том, что обвинение совершенно правильно считает Груздева главным преступником. «Придумал версию, заучил ее и повторяет как попугай. А факты все в противоречии» – вот, в общем, содержание мыслей Сергея Федоровича. Может быть, отчасти на его отношение к Груздеву повлияло то, что он уже внутренне давно согласился с обвинительным заключением, иначе не подписал бы его; что он давно был убежден в виновности Груздева и поэтому, естественно, охотнее принимал доводы в пользу его осуждения, чем доводы в пользу его оправдания.

Так же точно охотнее принимает мозг защитника доводы в пользу того, что подзащитный его невиновен. Именно поэтому, вероятно, обвинитель и защитник имеют одинаковые права. Именно поэтому в процессе дана возможность состязаться двум противоположным точкам зрения.

– Однако, – говорит Панкратов, – на предварительном следствии вы сначала показывали прямо противоположное. Оглашаются показания подсудимого Груздева, данные им на первых допросах. Лист дела пятьдесят девять и следующие…

Панкратов читает отчетливо и неторопливо те первоначальные показания Груздева, где он признавал свою вину и объяснял, что не помнит подробностей, потому что был совершенно пьян.

– Как прикажете понимать вас, Груздев? – спрашивает Панкратов. – Когда вы говорили правду: тогда или теперь?

Долгое молчание. В зале ни звука. Тишина такая, будто зал совершенно пуст.

– Отвечайте на вопрос, Груздев, – раздается снова спокойный голос Панкратова. – Когда вы говорили правду: тогда или теперь?

– Теперь, – раздается глухой, невыразительный голос Груздева. Голова его по-прежнему опущена, как будто он не отрицает свою вину, а полностью ее признает.

– Чем же тогда объяснить, – спрашивает Панкратов, – что на предварительном следствии вы признавали свою вину?

– Я думал, – так же монотонно, так же не поднимая головы говорит Груздев, – что улики совпали, что оправдаться мне все равно невозможно. А так как я не знал, что было на самом деле, я и придумал, что был пьян и ничего не помню.

– Почему же, – спрашивает Панкратов, – после показаний Клятова, подтверждающих вашу вину, вы вдруг отказались от своего признания?

– Он услышал, что я признаюсь, и решил все на меня свалить, будто я и подготовил, будто я и убил. Он кого-то другого вместо меня в товарищи взял, а когда услышал, что я сдуру все признаю, да еще говорю, что подробностей не помню, он решил, что, если я главный, значит, он меньший срок получит.

Панкратов спрашивает обвинителя, есть ли у него вопросы.

– Да, – говорит Ладыгин, – есть. Скажите, Груздев, откуда у вас зажигалка, которую вы потеряли на месте преступления?

– Я ее не терял, – говорит Груздев.

– Ну, а откуда она у вас? – настаивает Ладыгин.

– Мне мои друзья ее подарили, когда они поступили в вузы, а я нет. Я уезжал из С., а они мне на вокзале и подарили. На память и в утешение, что ли.

– Я прошу, – обращается Ладыгин к судьям, – предъявить подсудимому Груздеву найденную в доме Никитушкиных зажигалку.

Судья берет зажигалку и показывает ее Груздеву.

– Это та самая зажигалка? – спрашивает он.

– Та самая, – хмуро говорит Груздев.

– Она обнаружена на месте преступления в доме Никитушкиных.

– Я ее накануне Клятову отдал.

– Скажите, Груздев, – говорит Ладыгин, – при каких обстоятельствах вы передали Клятову зажигалку?

– Ну как – при каких? Он мне перед тем, как мы должны были к Никитушкиным идти, двести рублей в долг дал. Мне деньги очень нужны были. И за квартиру время пришло платить, и жене я хотел переслать. Ну, Клятов обещал деньги мне принести и принес.

– Куда? – спрашивает Ладыгин.

– Ну, в Яму, к Анохиным, я у них комнату снимал. И вдруг говорит: «Подари мне зажигалку». Он ее у меня много раз просил, но я не давал. Все-таки память… А он говорит: «Не хочешь подарить – дай в залог. Двести рублей отдашь – получишь обратно». А мне деньги позарез нужны были. Я и отдал.

– Скажите, Груздев, – спрашивает Ладыгин, – вы послали деньги жене?

– Нет, – говорит Груздев, – не послал.

– Почему же?

– Деньги мне Клятов вечером принес, а утром телеграмма пришла от братиков, от друзей моих, что они едут. У меня все в голове закрутилось. Я от них скрывал и что пью, и что от жены ушел, и что ребенка бросил. Врал им про себя всякое. А теперь они едут. Как я им в глаза посмотрю? И еще я решил на преступление не идти…

– Не понимаю, – спрашивает Ладыгин, – какая связь между телеграммой и тем, что вы вдруг решили на преступление не идти?

– Ну как же! – Груздев впервые с начала слушания дела поднимает голову. И голос у него меняется. Он теперь говорит убежденно и свободно, будто твердо зная, что ему не могут не поверить: – Вспомнил, конечно, друзей своих, с которыми мы выросли вместе, и то, что сегодня наш день рождения. Это мы так придумали считать день, когда в детский дом к Афанасию Семеновичу поступили. И понял, что не могу идти на преступление. Я тогда последним человеком буду. Ну, может, я этого и не думал, а просто почувствовал, что не могу. Значит, мне бежать нужно. От братиков – раз. От Клятова – два. А без денег далеко ли убежишь? – Тут Груздев как– то сразу сникает, плечи у него опускаются, и опять видна коротко остриженная голова, торчащие растопыренные уши.

– Клятов, – спрашивает Ладыгин, – вы подтверждаете, что Груздев шестого сентября вечером отдал вам свою зажигалку?

Клятов встает и улыбается. Улыбка у него снисходительная и добродушная. Смысл ее легко угадывается. Если перевести ее на слова, она бы звучала так: конечно, Груздев запутался и уж сам не знает, чего соврать, я его понимаю и даже ему сочувствую, но врать не могу. Говорит Клятов другие слова, но вместе с интонацией они имеют по существу тот же смысл.

– Нет, не подтверждаю, – говорит Клятов. – Я, верно, эту зажигалку у него видел и несколько раз просил мне ее продать. Но он не хотел. И в этот раз уговаривал: «Дай, – говорю, – хоть на время, ведь у тебя моих двести рублей, как бы сказать, в залоге». Но он опять ни за что. «Это, – говорит, – мне память от друзей, не могу». «Ну, не хочешь, – говорю, – черт с тобой, помни мою доброту».

– Вопросов больше не имею, – говорит прокурор.

Судья поворачивается к адвокатам. Грозубинский, привстав, говорит, что вопросов не имеет. Гаврилов задает вопрос.

– Скажите, Груздев, – спрашивает он, – куда вы убежали, получив телеграмму?

– Телеграмму в десять утра принесли. Она меня прямо как обухом по голове ударила. Как же, думаю, так, я же все время письма писал, хвастался, а они вдруг приедут и все увидят? Я им тогда письмо написал. Мне следователь показывал это письмо. Они копию сняли, оно в деле есть. В общем, решил к Афанасию Семеновичу бежать от братиков и от Клятова тоже. Я с ним условился идти Никитушкиных грабить, а при братиках как же можно? Да и вообще вспомнил, что когда-то человеком был. А если на грабеж пойду, уж мне человеком снова не стать. Письмо я Анохиной оставил – это тетя Саша, квартирохозяйка моя, – и решил к Афанасию Семеновичу бежать. Поезд туда ночью идет. А братики днем приезжают. Ну, я по городу походил. Устал, да и страшно ходить: может, Клятова встречу, может, братиков. Тревожно мне стало. Решил в кино посидеть. Там-то уж никого не встретишь!

– В какое кино вы пошли? – спрашивает Гаврилов.

– Я и не посмотрел название. Новое большое кино. Я прежде-то в кино редко ходил. Я и не помню, когда последний раз был. В этом-то кино я, кажется, никогда и не бывал.

– И сколько вы сеансов просидели?

– Не помню, три или четыре.

– А какую картину смотрели?

– Даже не помню, – улыбается Груздев, – вроде что-то про море. Я, знаете, очень разволнованный был.

– Куда вы пошли после кино?

– На вокзал. К Афанасию Семеновичу поезд в двенадцать часов отходит – это я точно помнил.

– Вы что же, ездили к нему этим поездом?

– Ездить не ездил, а собирался. Доехал до ресторана.

– Объясните точней, – спрашивает Гаврилов, – что значит: доехали до ресторана?

– Ну, значит, – хмуро говорит Груздев, – на вокзал приехал, стопочку выпил, потом еще…

– Словом, в тот раз не поехали?

– Нет, не поехал. Но знал, что поезд в двенадцать отходит. На вокзал приехал, билет купил и чувствую: есть хочу. Я целый день не ел. Зашел в буфет, взял пакет, там пакеты с продуктами продаются, ну и побежал на поезд.

– Вы встретили кого-нибудь из знакомых на вокзале?

– Нет, не встретил. То есть кто-то крикнул будто: «Петух!» – но я испугался, думал, может, Клятов или братики. Я очень боялся встретить кого-нибудь. Я бегом побежал на перрон, поезд уже стоял, я в вагон залез и сел от окна подальше.

– А как вы ехали от кинотеатра до вокзала?

– Восемнадцатый номер там ходит, автобус, остановка рядом с кино.

– Вы долго ждали на остановке?

– Нет, сразу автобус подошел.

– Больше вопросов не имею, – говорит Гаврилов.

Председательствующий обращается к членам суда.

У членов суда тоже вопросов нет. Панкратов предлагает Груздеву сесть и вызывает Никитушкина. В зале особенное, взволнованное молчание.

Сын Никитушкина просит судью разрешить его отцу давать показания сидя. Панкратов разрешает. Солдат приносит стул, и Никитушкин садится.

Начинается допрос потерпевшего.

Глава тридцать седьмая
Обвинитель и защитница

– Расскажите, – говорит председательствующий, – что вам известно по делу?

Никитушкин молчит. Мертвая тишина в зале. Председательствующий не торопит. Он сам здешний старожил, помнит Никитушкина чуть ли не с детства и знает про него много историй. Знает историю о том, как строился новый завод. Молодой инженер Никитушкин настаивал на коренных переделках проекта, принятого государственной комиссией. Сколько было шума в городе, как возмущались наглым мальчишкой почтенные, опытные инженеры. А «наглый мальчишка», никому ничего не сказав, сел в поезд с одним портфелем и поехал в Москву. Все знают, что он пробился к Орджоникидзе, хотя никто не знает как. Вероятно, перед его убежденностью и упорством оказались бессильны секретари Серго попросил его уложиться в десять минут Они просидели до глубокой ночи. Серго сам его не отпускал. На следующий день комиссия, состоявшая из крупных ученых, выехала в Энск. Проект был пересмотрен. Серго хотел назначить Никитушкина главным инженером. Никитушкин отказался. «Не созрел, товарищ Орджоникидзе, – сказал он, – разрешите поработать в цеху».

Панкратов помнит, как во время войны Никитушкин неделями не выходил с завода. Когда налаживалась штамповка танковых башен – дело в то время новое, не подтвержденное опытом, – сколько упорства, изобретательности, воли вложил в это Никитушкин. Когда дело пошло, он сутки проспал в кабинете директора на диване. Директор уж стал волноваться, вызвал врача. Врач сказал: «Пусть спит – сильное переутомление».

Еще год назад Панкратов видел Никитушкина на городском активе. Подумал тогда, что старику, наверное, семьдесят, а больше шестидесяти не дашь. Сейчас Никитушкину не дашь меньше восьмидесяти.

Панкратов задумался и пропустил первую фразу потерпевшего.

– Анна Тимофеевна, – говорит старик дрожащим голосом, – меня попросила выйти, в саду посидеть. Окно было открыто. Я слышал, они разговаривали, но о чем – не слышал. А когда Клятов работу кончил и уходил, мы с ним простились.

Старик говорит не очень разборчиво, но медленно. Секретарше не трудно его записывать. Теперь, когда она привыкла к его голосу, она разбирает каждое слово. В зале так тихо, будто, кроме Никитушкина, и нет никого.

Старик продолжает рассказ. Он переходит к страшной ночи седьмого сентября:

– Как раз часы пробили двенадцать. У нас часы с боем. Они точные. Мы их каждый день по радио проверяем. И вдруг звонок в дверь. Анна Тимофеевна говорит: наверное, телеграмма. Мы ждали от сына телеграмму о выезде. Ты, говорит, лежи, я открою. Надела халат и пошла. Вот (долгая пауза)… больше я ее (долгая пауза)… живой и не видел.

Бесконечно тянется пауза. Панкратов не торопит. У него у самого сжимается сердце от жалости к старику Со скамей для публики видно, как вздрагивают у старика плечи. Он не может сдержаться. Сын подходит к нему, гладит его по плечу, что-то шепчет на ухо.

– Да, да, да, – говорит старик, – сейчас, сейчас.

Все-таки он еще долго молчит. Может быть, ему нужно дать капель? Панкратов хочет попросить солдата принести старику воды, но старик начинает говорить дальше, и голос его звучит размеренно и, как ни странно, спокойно:

– Ну, я услышал мужские голоса. Разные голоса. Думаю, странно, что телеграмму двое принесли. Потом будто бы голос Анны Тимофеевны, а слов не разбираю. Это она, наверное, испугалась и закричала. Я глуховат, сперва не понял. Я и не думал ничего такого. Все-таки надел халат. Решил пойти посмотреть. Тут резко так говорит мужской голос: «Дай ей, Петр, чтоб замолчала». И в сенях будто упало что-то. Я заторопился, вышел, смотрю: двое мужчин в сенях и Анна Тимофеевна лежит. Лица у мужчин платками завязаны. Ну, я к Анне Тимофеевне бросился. Смотрю, у нее на виске кровь и глаза закатились. Ну, я (опять долгая пауза)… посмотрел и вдруг понял: мертвая.

Сын стоит за спиной отца, поглаживает его по плечу.

– Старик справляется с собой.

– Я, наверное, сознание потерял. Я думаю, ненадолго, на минуту, на две. Потом, помню, сижу на полу рядом с Анной Тимофеевной. А этот монтер один почему-то. У него лицо платком завязано было, а теперь платка нет. Я увидел лицо, сразу вспомнил: он у нас электричество чинил. Монтер. Он наклонился, платок с пола поднял. Платок у него с лица на пол упал. Я пошевелился. Он платок завязывать не стал. Просто к лицу прижал и на меня смотрит. Я говорю: «Монтер». Он отвернулся и крикнул: «Давай скорей, Петр!» Я и по голосу тоже узнал. Его голос, монтера. А тут второй выбегает из комнаты, и в руке пачка денег. Я их накануне из сберкассы взял. Я уж давно в очереди на «Волгу» стоял. Мы с Анной Тимофеевной сыну хотели «Волгу» подарить. Вот эти деньги на столе и лежали. Я наутро условился с шофером. Он за мной должен был заехать, деньги отвезти. Моя очередь подошла…

Старик молчит. Вспоминает. Думает. Или борется со слезами.

В зале мертвая тишина.

– Что же было дальше? – мягко спрашивает Панкратов.

Никитушкин не полностью владеет собой. Самые важные для него воспоминания отвлекают его от связного рассказа. Вопрос Панкратова напоминает ему, что он еще не все рассказал.

– Дальше? – говорит он. И повторяет: – Дальше?

Так вот, выбегает из комнаты второй. А я все смотрю на монтера и повторяю: «Монтер…» Тогда монтер говорит: «Успокой старика, Петр, узнал, понимаешь, меня, старый черт». Тогда этот, у которого деньги в руке, другой рукой взмахнул, а рука в желтой перчатке, и какая-то черная полоса пересекает пальцы.

– Может быть, кастет? – спрашивает Панкратов.

– Может быть, – соглашается старик. И вдруг оживляется: – Да, наверное, кастет. Теперь я думаю, что кастет. А тогда я подумать не успел. Помню только, мелькнула рука в желтой перчатке. Потом очень сильная боль. Потом я потерял сознание.

Старик замолкает. Воспоминания очень взволновали его. Сын поглаживает его по плечу. Панкратов спокойно ждет, как будто не замечает, что Никитушкин замолчал.

– Дальше, – продолжает старик, – я ничего не помню. Мне сказали, что сосед наш Серов вышел пройтись. У него бессонница бывает, и он, когда не спится, идет гулять. Видит, дверь открыта и свет горит, он заглянул. Ко мне подбежал, а потом кинулся людей будить. «Скорая помощь» приехала, милиция. Меня на носилки положили – и в машину. Тут я уж в себя пришел. Стал просить, чтоб меня с Анной Тимофеевной оставили, но мне сказали: нельзя. Вот. Это все.

Долгое молчание в зале. Хотя старик и кончил рассказ, все ждут, может, он еще скажет, может, вспомнит еще хоть какую-нибудь мелочь. Но старик молчит.

– Клятов, встаньте! – резко говорит Панкратов. И совершенно другим, мягким, даже ласковым голосом обращается к старику: – Товарищ Никитушкин, посмотрите, пожалуйста, на подсудимого Клятова и скажите: вы узнаете в нем того, кто ворвался в вашу квартиру и кого вы называете монтером?

Старик долго, внимательно смотрит на Клятова. У Клятова лицо спокойное, как будто ничего особенного не происходит.

– Да, – говорит старик, – узнаю, это он, монтер.

– Садитесь, Клятов, – говорит Панкратов. – Груздев, встаньте.

Поднимается Груздев. Он стоит, опустив голову, не потому, что хочет скрыть свое лицо от Никитушкина, а потому, что не хочет встречаться взглядами с публикой, сидящей на скамьях.

– Поднимите голову, Груздев! – резко говорит Панкратов и опять ласково обращается к Никитушкину: – Посмотрите, пожалуйста, товарищ Никитушкин, на подсудимого Груздева, он вам не напоминает второго грабителя?

Никитушкин долго смотрит и отрицательно качает головой:

– Не могу сказать. У того ведь лицо было платком закрыто, а голоса его я не слышал. Так что нет, не могу сказать.

– Товарищ прокурор, – обращается Панкратов к Ладыгину, – у вас есть вопросы?

– Есть, – говорит Ладыгин и поворачивается к Никитушкину: – Скажите, пожалуйста, товарищ Никитушкин, Клятов был в перчатках, когда они ворвались в квартиру?

– Да, – кивает головой Никитушкин. – В черных перчатках.

– А второй грабитель был тоже в перчатках?

– Да, – говорит Никитушкин, – только в желтых.

– А в каком костюме был второй грабитель?

– В светлом, кажется. Так мне теперь кажется. Летний такой костюм.

– Такой, как сейчас на подсудимом Груздеве?

Никитушкин всматривается в Петра.

– Как будто… Как будто нет. Я, впрочем, плохо помню. Я не могу сказать.

– Вы сказали сейчас, что второй преступник, тот, которого Клятов назвал Петром, был в светлом летнем костюме. Но на предварительном следствии вы показывали, что второй грабитель, Петр, был в темноватом костюме. Когда вы были точны, тогда или сейчас?

Никитушкин молчит, думает, наконец говорит, будто колеблясь:

– Мне трудно сказать. Тогда, вероятно, сознание было у меня затемненное. Теперь мне кажется, что он был в светлом костюме. В то время мне все виделось как в дурном сне. Я боюсь дать неправильные показания.

– В туфлях или ботинках был грабитель? – спрашивает Ладыгин.

– Этого я не помню. Кажется, даже не видел.

– Больше у меня нет вопросов, – говорит Ладыгин.

– Товарищи защитники? – спрашивает Панкратов.

– У меня нет, – качает головой Грозубинский.

– У меня есть, – говорит Гаврилов. – Скажите, товарищ Никитушкин, значит, Клятов называл второго грабителя Петром?

– Да, – говорит Никитушкин.

– Может быть, он говорил как-нибудь иначе? Петя, скажем, или еще как-нибудь. Вы точно помните, что он сказал: «Петр»?

– Точно помню, – говорит Никитушкин.

– У меня больше вопросов нет.

– Подсудимые, у вас есть вопросы?

Подсудимые по очереди встают и говорят, что у них вопросов нет.

– Спасибо, товарищ Никитушкин, – говорит Панкратов.

Сын отводит старика на скамью, усаживает его и сам садится рядом.

– Пригласите свидетельницу Груздеву, – говорит Панкратов.

Офицер выходит из зала, из коридора слышен его голос: «Свидетельница Груздева», – и в зал входит Тоня.

– Подойдите, пожалуйста, сюда, – говорит Панкратов.

Тоня подходит к судейскому столу.

– Вы Антонина Ивановна Груздева? (Тоня кивает головой.) Вы вызваны свидетельницей по делу вашего мужа. Вы обязаны говорить всю правду, и только правду.

Не видно, чтоб Тоня волновалась, хотя, конечно, она волнуется.

– Кем вы приходитесь подсудимому Груздеву?

– Я его жена, – говорит Тоня.

– Когда вы поженились?

– Четыре года назад.

– Вы продолжаете жить вместе?

– Нет.

– Почему? (Тоня молчит.) Вы развелись с Груздевым?

– Нет, – говорит Тоня.

– Почему же вы не живете вместе?

– Он сам не захотел, – говорит Тоня. – Он совестился, что пьет. Иногда спьяну скандалы устраивал, ругался и очень потом совестился. И решил, что уйдет и вернется, когда возьмет себя в руки и пить перестанет.

– У вас есть дети?

– Сын.

– Сколько ему лет?

– Два года.

– Груздев давал вам деньги на содержание сына?

– Да, конечно, давал. Он в бухгалтерии заявление оставил. Мне половину его зарплаты переводили.

– До каких пор вам переводили деньги?

– Пока его не уволили.

– Сколько времени назад его уволили?

– Кажется, года полтора.

– Значит, вы получали деньги только первые полгода жизни ребенка?

– Да, первые полгода, – упавшим голосом отвечает Тоня.

– У представителя обвинения есть вопросы?

– Да, есть. Скажите, Груздева, вот вы говорите, что подсудимый Груздев много пил и спьяну устраивал скандалы. Часто он скандалил?

– Да нет, не так часто. – Тоня очень растеряна. Она упомянула о скандалах для того только, чтобы сказать, что не бросил ее Груздев, а просто совесть его замучила. А получается так, будто она пожаловалась суду, что Петя скандалил.

– Ну все-таки – каждый день?

– Ой нет, что вы!

– Через день?

– Да нет!

– Раз в неделю?

Тоня собралась с духом. Она как-то вытянулась вся и, кажется, даже как будто стала и ростом выше.

– Я хочу вот что сказать, – говорит она, – конечно, муж мой и пил сильно, и, бывало, скандалил, и, конечно, теперь уж он привык пить, и ему трудно отказаться от рюмочки. Но только он не оттого пил, что бездельник или бродяжка. Жизнь у него неудачно сложилась. От друзей он отстал: они вон какие, а он вон какой! В жизни ничего не добился. Перед женой ему совестно, что вот он какая-то вроде пустышка. И силы у него нет. А выпьет, захмелеет, и кажется ему, что он все ошибки жизни исправит, семью обеспечит, сына мужчиной вырастит. А протрезвеет и видит: еще больше нагрешил. Он очень совестливый человек, на редкость совестливый. Но только очень слабый. А к совести надо еще и силу иметь. А то что ж от совести без толку мучиться. Ни себе, ни другим не легче. А что он мне деньги не присылал, так разве мы не муж и жена? Мужу плохо – жена продержится. Жене плохо – муж поможет, вот как я понимаю.

Ладыгин так ошеломлен неожиданным взрывом сочувствия к Груздеву, что больше не задает вопросов. Свидетельница обвинения вдруг произнесла защитительную речь. Пусть эта речь ничего не доказывает. Она любящая жена и, значит, пристрастная свидетельница. Вероятно, ее показания необъективны. Впрочем, нет. Все сидящие в зале чувствуют – речь Тони доказала одно: не может такая женщина любить совсем плохого человека. Публика озадачена и начинает менять свое отношение к Груздеву. Мы с Юрой, сидя на последней скамейке, изнываем от желания сказать Тоне, что она молодец и умница. Если бы можно было в зале суда аплодировать, мы разразились бы громкими аплодисментами.

А судьи? Судьи сидят спокойные, и, что у них в душе, никто не знает.

Задает вопрос Гаврилов:

– Скажите, Груздева, муж вам когда-нибудь рассказывал про свои отношения со старыми своими друзьями, братиками, как они друг друга называли, и про то, что он единственный из них не попал в институт?

– Ой да нет же! – восклицает Тоня. – В том-то и дело, что никогда не рассказывал. Да если б я знала, что он им в письмах другую свою жизнь, придуманную, рассказывает, я бы его убедила им правду написать. А побоялся, я бы сама им написала. Как же можно – друзья же! Друзьям не стыдно признаться. И попросить помочь друзей можно. Это уж потом, когда Петя исчез, братики ко мне пришли и рассказали. Разве ж я знала, что у него такая заноза в душе сидит?..

У Гаврилова больше вопросов нет. Председательствующий просит Груздеву подойти к столу.

– Скажите, вам знакома эта зажигалка? – Он показывает ей знаменитую Петькину зажигалку.

Тоня долго молчит, она будто бы всматривается, будто бы старается вспомнить. Наконец слабым, неуверенным голосом говорит:

– Нет, не знаю.

И всем в зале ясно, что она врет. Святая эта ложь или не святая, но это все-таки ложь.

– Вы уверены, что не знаете? – спрашивает Панкратов.

И опять, после коротенькой паузы, она отвечает:

– Да, уверена.

– Оглашаются показания Антонины Груздевой, – говорит Панкратов, – данные на предварительном следствии. Лист дела семнадцать, оборот. «Зажигалку эту я хорошо знаю. Она принадлежит моему мужу, Петру Груздеву. Он мне рассказывал, что это подарок его друзей, живущих в городе С.».

Бедная маленькая Тоня, не с твоей искренностью и прямотой лезть в несвойственную тебе область лжи и обмана. Говорила бы правду, как эта правда ни горька. А теперь вот попробовала соврать, и уже ничему сказанному раньше тобой не верит зал. Вполне теперь кажется вероятным, что и высокую совестливость своего мужа ты выдумала, желая, чтоб его оправдали. И весь созданный тобой образ слабого, но честного человека распадается на глазах. И снова все видят сидящего за барьером забулдыгу, скандалиста и, вероятно, преступника.

Ладыгин доволен. В сущности, показания Тони подтверждают обвинение. На задней скамейке мучаемся бессильным сочувствием мы с Юрой. Гаврилов кусает губы: так прекрасно показывала.

А судьи?

Судьи сидят неподвижно. Лица их ничего не выражают.

Идет судебное следствие, исследование личности подсудимых, исследование доказательств. К каким результатам оно приведет, пока неизвестно. Судебное следствие продолжается.

– Садитесь, Груздева, – говорит председательствующий.

– Я соврала, – говорит Тоня задыхаясь. – Я соврала, но только про зажигалку. Все остальное я правильно говорила.

– Садитесь, Груздева, – повторяет председательствующий, не повышая голоса.

Тоня идет к скамье свидетелей, и всем видно, что у нее покраснели глаза, что она с трудом сдерживается, чтоб не заплакать.

– Пригласите свидетеля Ковалева, – говорит председательствующий.

Офицер выходит в коридор, слышно, как он говорит: «Свидетель Ковалев!»

В зал входит Сережа, свидетель со стороны защиты.

Судебное следствие продолжается.