Текст книги "Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы"

Вильнюс

1.

 
На площади у Кафедрального собора возле башни
автобусов разбросанные бусы.
Снег с червоточинами.
Человеком процарапаны пути-дорожки. Небо
не высоко, не низко.
Всё чужое.
 

* * *

 
Холмы. Заснежены холмы. Среди холмов
стандартные в три цвета светофоры. Горят.
Мигают, зажжены, и прячутся в морозном воздухе.
Пьем водку. Собираемся. Расходимся.
 

* * *

 
На древний Университет гляжу,
на стасовский дворец,
на окна, где учился рисовать Тарас Шевченко,
и поднимаюсь улицами узкими вослед
           Наполеону Бонапарту.
 

* * *

 
Улицей Немецкой и Еврейской проезжает автобус
по той стороне, что Еврейская
(другая – Немецкая).
Как толсты стены!
Выезжаем на площадь.
Небо все ближе.
 

* * *

 
Литовские девки и парни ходят в кафе пить кофе.
Литовские мужики и бабы ходят по улицам и тоже
           пьют кофе.
Нежный черный цветок в фарфоровом лепестке
клонится в деревянной вазе пальцев.
Потом идут и пьют водку всласть.
Темнеет печально небо.
 

* * *

 
Небо печально темнеет.
Автобус выезжает из города на дорогу,
           проложенную стараньями многих из конца
           в конец страны.
Подарочные коробочки домов в лощинах и
           на склонах бугров.
Нет света.
Никто ни к кому не ходит в гости.
 

* * *

 
Тоскую по мягким губам.
Тоскую по склонам бедер. Нежным.
Приоткрыл окно. Гляжу на сказочный лес.
Сосны. Сосны.
Это половина луны в облаках.
Почти не видно.
 

* * *

 
Железная ветка лестницы прислонена к холму.
Наверху холма замерзшее озеро.
Из-под льда жидкое стекло воды падает невысоко.
Жидкое стекло воды обжигает холодом.
В дубовом зале за стеной пьем водку.
Вокруг домика сосны, сосны около незамерзающей
           речки.
 

* * *

 
Лучами деревянных стен вылущены из
           пространства отсеки.
В самом начале – ты. Лежишь.
В каждом отсеке жизнь: такая и такая и такая.
– Бог! – пугаешься, – меня устраивает моя жизнь.
И возвращаешься, но туда ли?
Или… или…
 

* * *

 
Как разрешить идущему за эхом загадку голоса,
           печали, милости, голые плечи поцелуя, очи,
           захлопнутые от отчаянья – как разрешить?
Как уберечь идущему за эхом догадки тех
           первоначальных мигов, немедленно забытых
           и замятых, оледенелых в голосах стеклянных
           звенящего растравленного эха?
Терпение – вот ключ и добродетель.
А небо ближе и земля нам вчуже.
Как осторожно тело ты расспрашиваешь,
что было? что было несколько часов назад?
 

* * *

 
Уснуло брошено в постель под одеялом свернутое
           тело. Холод
остался в городе и добродетельном и ясном.
До полстакана тонкого налито водкой.
Ночь. Выпито.
Ночь. Спим.
 

* * *

 
Терпение – тяжелая вещь, но терпение…
Русалочка по ножам, поезд среди снегов
           по блестящим косам рельс.
Каждый к своей тоске, онемев, стрекочет
           кузнечиком.
Далеко-далеко – только равнина. Зима.
Мы едем назад.
 

2.

 
Вера губит лучшее в нас, вера в людей и в их
           дело, вера в историю, вера в нацию, вера
           в государство.
Меру и трезвость и дух любви убивает вера.
Вот частокол. За частоколом дом.
Вот костёл. За костёлом улицы города Вильнюса.
Я и со мной твои полные печали губы. За нами
           никакой правды.
 

* * *

 
Отворились ворота и вышел полный отчаянья,
           нос повесивши, государь.
Он или кто другой, дедушка мой родной,
           царствует во мне.
Хочется избрать республиканскую форму
           правления собственной душой.
Не получается.
Ветки, ветки обледенели. Торчат.
 

* * *

 
В мире другом, где навалом белых звезд в синем
           глубоком ничто над головой,
в мире розовых лепестков под окровавленными
           пятками детей,
в мире пустоты и поцелуя, и выбора
берёмся за руки – и нет нас.
Лицо, лицо твое в сумерках в Вильнюсе в январе.
 

* * *

 
Где бы найти, где отыскать прожаренный
           на солнце кусочек страсти, сласти, ласки лепных
           аляповатых отполированных в лоск временем
           растений на колоннах – где отыскать?
За что б схватиться, присесть на корточки,
           уставиться, молчать, достать ключи,
в пустую комнату забраться и быть невзрачным,
но приемлемым!
Возле огня гонимой мыслью щебетать без счета
           то же, что щебетал всегда на птичьем
           ограниченном наречьи.
Но – улица, но – белый, белый снег,
и белое лицо ее не отыскать – далёко.
 

* * *

 
Все рушится. Текущий год. Текущий потолок,
           шуршащая за колбасою крыса, разбитые
           столы – а был пожар,
а снега не убрали с крыши.
Всё так безропотно, лишь перепады
погоды да таинственный полет
фонарных духов заставляют сжаться
и прийти в себя.
Немного водки.
 

* * *

 
Все съехались: узбеки, латыши, эстонцы,
           молдаване, белорусы, армяне, украинцы,
           таджики и кипчаки.
Пьют водку. Говорят. Решают.
Азербайджанец кофе нам несет. Туркмен напился.
Ползает троллейбус.
Все, все разъедутся, падут в небытиё.
Дешевая, безропотна, безвкусна моя душа вбирает
           эту зиму.
 

* * *

 
На центральной улице Вильнюса два еврея гнут
           круглогубцами дешевые клипсы.
Полным-полно галдящих литовских девок и я.
Похоже, два брата – так похожи.
Почти полное молчание.
А где-то их ждет чин субботы, дом – полная чаша,
           невестки, зятья.
Не могу оторваться.
 

* * *

 
Верхнюю галерею в Университете заложили
           камнями. Строили итальянцы – не рассчитали
           северной погоды.
И дворики почти лишние.
На стенах золотые доски – выдающиеся
           выпускники Университета.
Ни одного знакомого имени.
А рядом иностранцы – Мицкевич, Шевченко…
 

* * *

 
Подбирают все мелочи. Чем бы погордиться.
Улица Чюрлёниса. Как армяне.
Завели ночной ресторан. Два еврея, казашка и
           шесть мещаночек в кудряшках пляшут
           à la Фридрихштадтпалас.
Трогательно.
Из-под стола разливаем водку.
 

* * *

 
«Достойно умереть, когда еще ты не достоин
           смерти» – приводит Аристотель
пример изящной и достойной строчки.
А у двери краснеет будочка, в которой я кричу:
           – Алло!
Полупогашен в вестибюле свет, и тишина.
А за окном и темнота, и снег под редким фонарем
           стоит и медленно вращается в пространстве,
           ну, так же, как тогда, когда мы по Покровке
           шли.
Мне ехать в ресторан и неподвижно отражаться
           в зеркалах.
 

* * *

 
Все, что нагадали ступеньки – дали и годы и
           гудящие ноги и огонь в подошвах – сон
           пришел и унес.
То, что принес я тебе, ни море, ни осень, ни даже
           зима и сон в ином мире не унесли.
Тихо звенят струны троллейбуса, натянутые на морозе.
 

* * *

 
Когда открывается утро, тогда и начинает гитара
           биться в глупости своей непрестанной.
Это птица утра.
Лепестки-пясти и метелки-пальцы плотно
           схватывают ее и полощут по утру струны.
Столица нашей родины – Белорусский вокзал.
Заграница нашей родины – Литва.
 

3.

 
Люк вниз и надпись «Посторонним
вход воспрещен». Не чопорных ли лиц или
болотных лилий или
дворцовых разросшихся кувшинок здесь места?
Я по тем местам блуждаю,
а ждут меня.
И никуда не еду.
 

* * *

 
Освободи – и до свиданья.
Совы́ щелк-щелк всади в мышь.
Шуми и жми.
Клещ в юбки клеш вцепляется наверняка.
Шелк карий канет в детство – и до свиданья.
 

* * *

 
Упущенное. Юноша ушло кусает за уши себя.
           Бесповоротно
А зрелый человек
взглянет на опущенные руки свои – и полетит.
– Воро́ны вальс танцуют на снегу, – я говорил.
 

* * *

 
Возвращение тяжелая вещь, но возвращение…
Ломлюсь в другую женщину – возлюбленную
           вечность.
И мышь у сов – босая нежить.
Как тяжело в гуртах людей ломиться лбом
           в другую женщину.
 

* * *

 
Уехал в сумерках герой, вернулся рано утром.
Хватил лишку и сгорел. Море, море суньте —
           выхлестает.
– Усуха лувмерки рогой, – Монтесума.
Нутром шукаю – вон те самые.
Ремонт кашне занял немного времени
           Sub specie aeternitatis.
 

* * *

 
Хлип.
Хлюп.
Хлоп.
– Но сам-то по себе ты вовсе не в себе, – сказал
           великий венский душевьедец,—
беседуя бисируешь солисту, вальсируешь вороной
           на снегу.
Секрет. Секреты выделяя тайно, наивно думать,
           что жена не замечает в газету
           остановившегося глаза.
Лоб плох.
Плюх пол.
Плюс ничего по дому, – думает она.
 

* * *

 
Я не хочу, чтоб что-нибудь случалось.
Я так и так обманываю ожиданья.
Мне так и так всего довольно.
Во мне живут нелепо и прекрасно
три цвета в призрачном моторе:
любовница, любимая и равнодушно верная жена.
 

* * *

 
Пусть эта женщина поет
и жизнь глубокой будет
и темной, как цветок, застрявший в высоком
           вороте.
Пусть пьет тот синеву вина, кто знает толк
           в небесном крошеве
улыбчатой плоёной жизни.
Ведь всё равно. Всё всё равно. Настолько
           всё равно, что безразлично.
Одна лишь женщина про темное поет.
 

* * *

 
Жажду пустых слов, рассеянной ненаполненной
           жизни,
всюду висящих портьер. Пробирается ветвь
           по обоям. Сижу.
Сижу.
Ложится на бок, вписывается в поворот
жизнь.
Это возвращение. Возвращение нам обоим —
тяжелая вещь.
 

* * *

 
Без надежды нежданного прибежища не будет:
внезапный хруст – и сразу озяб от страха.
А это темен дуб под снегом свои заразговаривал
           былины-небылицы.
Смог разобрать одно:
люби, люби, люби.
 

* * *

 
Я хотел быть девственницей,
девственницей, которая увидела
сонм святых
и спасла Францию.
Я хотел быть морем,
которое отравлено серой
на двести метров под поверхностью
и ниже.
Я хотел быть ученым,
обрученным сообразительности.
И еще я хотел быть лучом
для тех, кто видит во мне темноту.
 

* * *

 
Посмотри на рассвет на вокзале.
Пьяный идет.
Тяжело поднимаются веки.
Наледь блестит.
 

(между 1984 и 1985)

Бодлер. Приглашение к путешествию

1.

 
Вот полированный ларец,
покрытый патиной веков.
На нем паяц. На нем венец.
С зубца свисает бубенец.
Связь слов проста как связь веков.
 
 
Надставлен звездчатый замок.
Его лениво гладит шейх.
Порядок слов, порядок строк
зовут в дорогу на Восток,
где щеки прохлаждает шёлк.
 
 
Я приглашаю, шаг – и мы
возможно соберемся вдруг
туда в зашторенные тьмы
из нашей сумрачной зимы,
из белизны разлук.
 

2.

 
Век сброшен словно майка.
Слава трепещет возле век челкой.
Меня в себя обмакивай —
я человек-иголка.
 
 
Все время теряюсь. Я сброшен словно зеркало.
В углу в глубине зеркала возникло кресло.
Смерклось.
Ты неотраженная обнаженная в стороне воскресла.
 
 
И у окна твое тело – страна,
в которой живут глаза и остро пахнущий стыд.
Я хочу жить в стране такой, где тишина,
в стране такой, как ты.
 

3.

 
Нам не дано понять прекрасный сад,
но в темной комнате, где свечи и духи, той, в которой
           зашторенные окна не выпустят тяжелый воздух,
           мы видим красоту.
Там нам тепло, на мебели висят
кожурки, укутывающие нашу наготу.
 
 
А отблески в глубоких зеркалах,
слоистый дым над розовой постелью,
на спинку стула брошенный халат —
тот самый край, куда мы так хотели.
 

4.

 
Очаровательная дисциплина поз
и красота цветов в усталой вазе,
оплывшей книзу, бесконечных грез
в твоих глазах сплошное безобразье.
 
 
Всё это – тишина. И в тишине одни
той тишины родные речи,
и словно остановленные дни
оставшееся с нами Междуречье,
 
 
куда я приглашаю нас с тобой
в полуоткрытый рот дыша.
Цветы окаймлены травой,
изрезанной как нежная душа.
 
 
И неправдоподобно всё вокруг —
раскрытый день, зашторенные окна.
Намокла зелень. Как всегда и вдруг
трава ресниц брильянтами намокла.
 

5.

 
День изо дня меняющийся свет,
лиловый сумрак городского сквера,
язык любовных «да» и «нет»,
секира, козочка, химера,
 
 
полуокружье неба в облаках
и низкий стул трамвайного вагона —
всё перемешано. На разных языках
мы обнаружены, вечнозелены…
 
 
О, запашок мальчишеской тоски,
который был так густ и ласков!
Растаскан. А на море утюги.
Ни сейнеров, ни лодок, ни баркасов.
 

6.

 
Новой общности зачаток
словно на ночлег задаток.
Ваши общие слова
собирают души наши
и ложится голова
на повергнутые чаши.
 
 
Это доброе добро
до того простое дело —
только что, смотри, свело
и уже, глядишь, раздело.
Чувства крошечный остаток —
пуговицы отпечаток.
 

7.

 
Из одной в другую точку
судно движется в задачке,
и бродяжничает палец
по изрядно стертым строчкам,
романтический скиталец —
некто в омулевой бочке.
 
 
А в голландских-нидерландских
зачарованных каналах
гиацинтовым свеченьем
отражая город блядский
ходит нефть невестой чьей-то
от причала до причала.
 
 
Загадай же мне задачку,
как ты плыл в края Востока,
одиноко-одиноко
стоя на карачках в бочке.
 
 
Вышиб дно и вышел вон
Шарль Бодлерович Гвидон.
 

8.

 
Куда б мы женщину не приглашали,
узнать нельзя и угадать нельзя,
какие вместо наших голоса
и что ей там пересказали.
 
 
Когда мы ласковое чмокаем плечо,
чуть-чуть отодвигаясь от окна,
что думает, о чем молчит она?
Где холодно? Где горячо?
 
 
А надо ли об этом узнавать,
когда на море лунная дорожка,
когда душа оттаяла немножко
и широко распахнута кровать.
 

9.

 
Под одной со мною крышей
поселились мышемыши.
Превращаясь в крысокрыс
под подушкой заскреблись.
Пароходы и народы
смотрят в зеркало природы,
повторяя: «тише-тише,
мы сегодня родились».
 
 
У забора трое пьяниц.
Их снимает иностранец,
ну, а бдительный прохожий
с ходу бьет его по роже.
Замещая аппарат,
разбивает аппарат,
повторяя: «нет, засранец,
нас не опорочишь ложью».
 
 
Пароходы-ходоходы.
Мышемыши – выше крыши.
На снегу моей природы
что-то розовое дышит.
 

(между 1985 и 1986)

А человек – попытка жить
Стихи 1985–1990 годов

«Обернись ко мне порезче…»

 
Обернись ко мне порезче,
обернись и задержись.
Думаю, была бы легче,
много легче наша жизнь,
 
 
если бы в цветах и травах
в понедельник, Духов день,
мы акценты переставили,
поменяли свет на тень,
 
 
поменяли тень на свет,
затаились, просияли,
чей-то приняли совет,
что-то делать бы не стали.
 
 
Не все время люди любят,
спят, едят и ходят в гости,
книжки смотрят, кривят губы,
задыхаются от злости,
 
 
но подспудно, подневольно
прорастают семена —
очень трудно, очень больно
в сердце царствует она.
 
 
До того благополучно,
благодатно правит всласть,
что ты сам на всякий случай
принижаешь эту власть
 
 
и порезче, понадежней
обрубаешь все концы —
наши души непреложно
отовсюду беглецы.
 

«Не ах…»

 
Не ах,
но все-таки хоть человек, не птица.
Не прах
любви, но на душе пылится,
положенная там на полочку того,
что как бы было, но и как бы не было,
что и в горячке половой
себе ни полглотка не требовало,
довольствуясь холодным блеском слов,
согласьем оставаться на подхвате,
неискренним и хамоватым
одним намеком на любовь.
 

«В огороде любви, там, где нежные травы моркови…»

 
В огороде любви, там, где нежные травы моркови
прорастают наружу стыдясь,
занимаемся мы – ах! – не кровью-любовью,
а какую-то тянем нелепую связь.
 
 
Чистый воздух, дожди и дачные сосны —
это баня души, говорят сослуживцы
по жизни, по гладкой и косной,
об которую биться тебе, не разбиться.
 
 
Возникают побеги – загулы из дома.
Объясняют запои холодной женой.
Вдоль канав, по низине и вкруг водоема
все колышется зеленью поздней весной.
 
 
А на юге холмы серо-желты. Спалило
все безоблачной неба любовью.
Не спеши умереть. Посиди и помилуй
в огороде любви эти нежные травы моркови.
 

«Как у Ронсара сказано удачно…»

 
Как у Ронсара сказано удачно
про алую мохнатенькую щель!
Не настоящий воздух – воздух дачный,
не настоящая, а дачная постель.
 
 
Мы погружаемся, мы попадаем как бы
в изнанку дня и, закусив губу,
в пыль, в облако собачьей свадьбы,
в ненастоящую, а дачную судьбу.
 
 
День начался как разговор, а вечер – шепот,
хихиканье. Он – анекдот о дне.
Он алый шар, который вот-вот лопнет
в не до конца зашторенным окне.
 

«Год созревает постепенно…»

 
Год созревает постепенно
и скоро поданный к столу
обезоруженный, растленный
преобразумится в золу.
 
 
И я золою нарисую
на ласковом листе шершавом
щекастый паспорт поцелуя
под сенью носа величавой.
 
 
Разнообразно, утонченно
ты, перегруженный цветок,
склонишься головою черной
в места средоточенья ног.
 
 
Год от начала до развязки
сдуй, щеточками свей
и напоследок красной краски
на белой лестнице пролей.
 

«Разбуди меня в жизни пораньше…»

 
Разбуди меня в жизни пораньше,
до того, как троллейбус завоет
под окном на тягучем подъеме.
Перестарок, я стану у дома,
только стану – и вот уже двое
нас, но время не наше.
 
 
Где, когда мы отпали, как соль
выпадает в растворе в осадок?
Где, когда пересилила боль
вод выпаривавшихся остаток?
 
 
Разбуди меня в жизни пораньше,
чтоб я только поспел подсмотреть
прошлой вечности скорую смерть
и поминки по ней, по вчерашней.
 
 
Ну, а в новой же так неуютно.
Одиноко слоняюсь по дому
как в троллейбусе зимнем дрожащем,
всеми стеклами дребезжащем
на обледенелом подъеме.
Всё так глупо и всё так запутано.
 

«Гляди на зеркало! – Гляжу —…»

 
Гляди на зеркало! – Гляжу.—
Но сбоку, чтоб не отражаться.
Вот видишь там? Я там лежу
в пространстве жизненных абстракций,
 
 
которые нужны, чтоб вам
так орьентироваться в мире
по душам и по головам,
как будто в собственной квартире.—
 
 
Но в собственной квартире я
едва терпим женой и дочкой
и вся надмирная мистерия
мне так не очень… так не очень…
 
 
Я понимаю нужность слов
и самых разных представлений.
Я сам пишу. И я готов
войти в любое положенье.
 
 
Но мне так страшно и темно,
и это в самый зрелый возраст.
Я рад бы выйти из кино,
но слишком поздно, слишком поздно.
 
 
Так покажите что-нибудь
попроще и повеселее!
За середину пройден путь,
а все чем дальше, тем наглее.—
 
 
Какие тонкости, скажи!
Какая в общем-то свирепость!
При всем при том, что жизнь как жизнь
и даже в чем-то жизнь как крепость.—
 
 
И мы в обнимку с ним пошли
и улыбались, улыбались.
Без мысли, без души, ничьи
ушли, идём, еще остались.
 

«А вот баранки, бублики и самовары…»

 
А вот баранки, бублики и самовары.
Сюда пришли попраздновать гитары
и эти бляди об одном чулке – гетеры,
которые смеются и стремятся
перехватить портвейна с иностранцем,—
милиция к ним принимает меры.
 
 
А вот скиталец Вася, тугодум.
Скиталец – он почти что иностранец.
Его спина пряма как лес осенний,
лишенный листьев и дождями всеми
отстиранный до скрипа и до пенья.
Она стоит. Он к празднику угрюм.
Его никто не пригласит на танец.
 
 
Причудлива корона распустех
вокруг украшенной шарами елки.
И грех смеяться, и такой восторг
вся эта жизнь, все эти комсомолки.
– Кто мы такие? – спрашивает друг
и хитро подразумевает,
что мы цветы, что нас не создал труд,
что мы чужды диньдиньканью трамвая.
 
 
А мне ему и нечем возражать —
я с ним во всем вполне согласен.
На мой, хоть может и неверный взгляд
я не писец и не читатель басен.
Я просто всеобъемлющий пиздец.
Пиздец всему. И мне, ну, хоть ты тресни,
вот этот мир, ну, просто, наконец,
местами очень интересен.
 

«На черном отклике окошка…»

 
На черном отклике окошка
в ночи объялась полнота
той жизни, где жена и кошка
обозначают результат.
 
 
И он намеченный невольно
года назад, года назад
игрою зайчиков напольных
перед тобой явиться рад.
 
 
Зверье попряталось за слово,
растворено, и возмущен
потерей сладкого былого
лишь улетающий дракон.
 
 
Такое наступает лето,
в такие входишь ты лета,
что даже звание поэта
включает эта полнота.
 
 
А за поставленною точкой
не чудится пути к тебе,
и утешенье только в точной
и очень скромной похвальбе.
 
 
Ничто не возвратится завтра,
не возродится, не взойдет.
Утрата юности – утрата:
закрытый взгляд и сжатый рот.
 
 
И мир так ясно не чудесен,
и нет достоинства ни в чем,
и новой жизни, новых песен
мы никому не принесем.
 
 
Одна затея за другую
цепляется, чтоб нас развлечь.
Глядишь – еще и эту сдует
последнюю рубашку с плеч.
 

«Покорён, совсем покорен…»

 
Покорён, совсем покорен
у раскрытого окна,
болен, вымыт и покормлен
сел. Душа его видна
 
 
в слабой оторопи пальцев,
в зеленеющих глазах,
в появившемся румянце
и раскрывшихся губах.
 
 
– Дали что ли чашку б чаю,—
как-то вдруг проговорил
и смутился, замечая
на комоде словари.
 

«В ближайшее время не будет…»

 
В ближайшее время не будет
ни жизни, ни слез, ни любви.
Ближайшее время остудит
горячие губы твои,
 
 
и дальняя ляжет дорога
между тобой и мной.
Ближайшее время немного
запахнет зеленой тоской,
 
 
от блядского крика разлуки,
от гадского рева машин
убавит безумья и муки,
прибавит морщин и седин.
 
 
Когда в ледяном обиходе,
расколотом на куски,
на кончике нежной природы
ты женские гладишь соски,
 
 
в изогнутую поясницу
целуешь нагую ее,
в тебе оживает и снится
обратное имя твое.
 
 
Но вот протеренькал звоночек,
забренькали в душах часы,
и ты застываешь отточьем
белеющей полосы.
 
 
Затем наблюдая прямое
развертыванье имен,
ты руки под краном отмоешь,
ты искренен и отменен.
 
 
Сереют косматые танцы
в развешенных небесах,
и рыщут ночами романсы
в твоих одиноких лесах.
 

«Не в темном колодце студенческого двора…»

 
Не в темном колодце студенческого двора
почти как игра и почти до утра,
а в сердце и в тишине и
там, где глаза твои,
 
 
не в небе, не в рыбе, не в кошельке,
даже не в задрожавшей руке,
а на плече мира, на
сиреневом как луна
 
 
эти цветы, и этих цветов таинственны спесь и род.
Только то, что они есть, и можно о них сказать.
Они там, где твой рот,
и там, где твои глаза.
 
 
Нельзя улететь туда, где их нет, с плеча мира сползти
                                     на темный студенческий двор
и воздуха черный раствор
с собой навсегда унести.
 

«Спасибо искренности тел…»

 
Спасибо искренности тел
и женской ласке неумелой
за то, что я тебя хотел,
за то, что ты меня хотела.
 
 
Китайский огненный дракон
символизирует собою
осуществленный жизни стон,
у нас зовущийся любовью.
 
 
И вот процессия несет
чешуйчатый намек свободы,
которая возможно ждет
нас за смертельным переходом.
 
 
Но проповедуя добро
за утренним душистым чаем,
мы не пускаем на порог
то, в чем души, души не чаем.