Текст книги "Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы"

«Однажды было так – мы плакали вдвоем…»

 
Однажды было так – мы плакали вдвоём,
двухдневным расстояньем разделённые,
когда бы нам идти его пешком,
двухчасовым, когда бы спать в вагонах.
 
 
Однажды было так – ты вдруг сказала мне,
что тяжело, но некуда деваться.
В глубокой телефонной тишине
ничьи гудки провесили пространство.
 
 
Однажды было так – тот разговор,
если уж правду говорить, влюбленных
двух глупый разговор, тот ор
немой закончился незавершенный.
 

«По лестнице, вбежавшей в город…»

 
По лестнице, вбежавшей в город,
с горы спускается курортник.
И воротник его обвис,
ладонь расставлена как противень,
мир на два берега расколот,
вода души стекает вниз
по лестнице, вбежавшей в город.
 
 
За ним осталось сорок ям,
дым, даль и дом в лесу,
он перевесил полосу
шоссе, курящегося там,
 
 
вверху. Он пересек свой ум
налипшими слоями чувства
и отказавшись от искусства
природой выпачкал костюм.
 
 
Он ничего не говорил.
По лестнице, вбежавшей в город,
он мерно шел, тряся рукой.
Из-под его нависших крыл
виднелись плечи, на которых
тяжелый опочил покой.
 
 
А снизу я глядел, застыв.
Мне было и чудно и страшно,
что я за все позавчерашнее
еще испытываю стыд.
 
 
А там, в тени трех колоколен,
еще пониже город мой
лежал измученный жарой,
людьми и улицами болен.
 
 
И жальче не было на свете,
чем зрелище в исходе дня
детей, играющих в меня.
Ну, что ж, на то они и дети.
 

«Уйди в обратное ничто…»

 
Уйди в обратное ничто,
мой одинокий брат по крыльям,
по тем устам, что нас открыли,
по жизни меченой крестом,
уйди в обратное ничто,
 
 
где жил ты, не напоминая,
пока я занят, о себе
один в стихах и ворожбе,
как молния глухонемая,
 
 
о чем нам Тютчев рассказал,
имевший, видно, сходный опыт,
но всю подлунную Европу
воспринимавший как вокзал,
 
 
в отличии от нас с тобой,
которым небо – заграница,
куда не надобно стремиться,
но надо чувствовать любовь.
 
 
Смешной, а иногда трагический,
но, кажется мне, что не скучный
расфыркаешься непослушно,
треща кошачьим электричеством,
 
 
уйди в обратное ничто.
Сниженье неба неизбежно
и неизбежно наше бешенство,
когда утратит тело нежность
и потянуло за крестом,
а там – обратное ничто.
 
 
Изнанка палева, пушиста,
над нею глаз в ночи пророс,
и мы с тобой погладим ворс
на той морщинистой отчизне,
 
 
которой доживать свое,
стране сократов и собратьев,
стране не слишком длинных платьев,
туго простроченных швеёй,
 
 
и ты готовно улыбаешься,
привычно тянешь руки в руки,
тебе приятно, что разлуки
качаются, плывут, кончаются.
 
 
На землю падает бычок,
волочит за собой веревку,
а на трамвайной остановке
стоит знакомый полубог.
 
 
Уйди в обратное ничто,
покуда я из груды листьев
не вылущил простого смысла,
не обозначился крестом,
уйди в обратное ничто.
 
 
Ты жив, пока и я не мертв.
Ты виден и на диво важен,
пока в моих глазах окрашен
любой удачник в свой восторг.
 
 
Удачник – это тот же дачник.
На креслах вытянувшись в рост
он отдыхает. Свой вопрос
он окунает в день вчерашний,
 
 
а завтрашний небывший день
не запятнав концами пальцев,
лихой кузен неандертальца
он тень, имеющая тень.
 
 
А ты, мой яростный собрат,
привыкший жить своим законом,
скачи себе вечнозеленый
Пан, оборотень и Сократ.
 

«Из больничных дворов, из тяжелого хлебного духа…»

 
Из больничных дворов, из тяжелого хлебного духа
появляется жизнь, как в ночи появляются звезды,
и ложится в подушки и спит легче пуха старуха,
положивши под щеку пальцев зимние грозди.
 
 
А я рядом ночую, через тумбочку рядом ночую.
Раздражает меня старой няни моей всхлип и посвист во сне.
Я собрался осесть, но по-прежнему в прошлом кочую,
улыбаясь домам, как они улыбаются мне.
 
 
За последней оградой, когда развернутся пластины
щитовых и, надо сказать, халтурных ворот,
забежавши вперед, на смертные глядя родины
мои, она будет стоять и молчать, забежавши вперед.
 
 
Легче пуха старуха сама себя обиходить не может
уже, забывает спичку к газу поднесть
и стоит. Это мстит сам себе человек, что зажился, а прожит
весь накопленный в полдень запас. И какая же глупая месть!
 

«Нельзя менять в самом себе…»

 
Нельзя менять в самом себе
ни даже самой малой йоты.
Коли родился бегемотом,
живи в судьбе, живи в судьбе.
 
 
А коли стал совсем другим,
так значит так оно и было
задумано, когда светила
над новорожденным над ним
 
 
упрыгались в калейдоскопе
и зафиксировали миг.
В тот миг, в который он возник
молочных звезд застыли хлопья.
 
 
И в этой падалице слов
среди обидного глумленья
над нашей постоянной ленью
ищи любовь, ищи любовь!
 

«Я снова равного ищу…»

 
Я снова равного ищу,
чтобы поспорить, чаю выпить,
осмыслить опыт и Египет
или чего-нибудь ещё.
 
 
Я снова беден на слова
и незадачлив на улыбку,
я снова приоткрыл калитку,
а улица опять мертва.
 
 
Всё можно сызнова начать
и поиски каких-то равных,
но в одиночестве есть правда,
не просто злобная печать.
 
 
Есть даль в бесплодии, и в том,
что ты проводишь по пустыне
давно осмеянные линии
есть смысл. Зачем-то ж мы живем?
 
 
Во сне мне видится приют,
лощина бесконечной мысли,
где шепотом играют гусли,
когда в полголоса поют
 
 
какие-то живые люди,
не обозначенные впредь,
чтоб их не подкосила смерть
своим бессмысленным орудьем.
 
 
И в той пейзанской старине,
незнамо как ко мне приблудшей,
я чувствую, мне много лучше,
мне лучше жить, чем не во сне.
 
 
Но это потому что сон,
а так со мною имя-отчество,
во мне гуляет одиночество
и смотрит жизнь со всех сторон.
 

«Мы договорились…»

 
Мы договорились
между собой
то, что случилось,
ни Боже мой
 
 
не осуждать,
не толковать —
принять как есть.
Это наш крест.
Это наш ад.
 
 
И то, что произойдет
потом,
это не закат, не восход,
а еще один том
 
 
жизнеописания нас.
Смысла в нем нет —
ни через много лет,
ни сейчас.
 

«Вялый день проходит мимо…»

 
Вялый день проходит мимо.
В злом людском непостоянстве
неподвижное незримо
как изъято из пространства.
 
 
Мы следим за бурным ростом,
за паденьем, оживленьем,
в нашей жизни всё не просто,
всё не чётко, всё со шлейфом.
 
 
Ходят люди, носят руки,
месят встречи и разлуки,
слабо верят в результаты,
потому что эти игры,
хоть и вовсе не котята,
только всё-таки не тигры.
Можно на стену не рваться,
до смерти не заиграться
 
 
чтоб. И постепенно вялый
день проходит в обороне
без восторга, без печали
не в дерюге, не в короне.
 
 
Спросит мой протагонист:
– Что нам делать в этом царстве?
в этом царстве-государстве,
без интриги, без коварства,
без любови и убийств?
 

«Завороженные эмали…»

 
Завороженные эмали
дождь разбросал в моем дворе,
они как в зеркала поймали
и заковали в серебре
те облака, что обитали
в небесной сказочной норе.
 
 
Выманивают из затвора
меня твои глаза опять,
чтобы публичного позора
теперь уже не избежать,
чтоб уходить от разговора
и снова споры начинать.
 
 
Расставленным как перед битвой
по разным сторонам кровати
тебе, оставшейся без платья
и будто вырезанной бритвой,
и мне, возведшему объятья
чуть не на уровень молитвы,
 
 
что нам друг в друге,
нам друг в друге
такого, скажем, неизвестного?
 

«Всё. Закончился разврат…»

 
Всё. Закончился разврат.
Ноги в стороны торчат,
но уже слезою белой
изошел безумный дятел,
лизоблюд и крокодил,
и очнулось очумело
небо в ласточке летящей,
в развороте черных крыл.
 
 
Пили чай и ели торт.
Был под нами мир простерт.
На его больших полянах
веселились люди, звери.
Тихо капала вода
с водопадов-великанов.
Множились, росли потери
бесполезного труда.
 
 
Выпил чай, заправил койку
и пошел на перестройку,
а за мною на цепочке
груди, плечи, руки и —
то тащась, а то взлетая —
сердце, печень, мышцы, почки,
голени и гениталии
перехваченные в талии.
 
 
Шел лобок, остервенясь,
проклиная нашу связь.
Где ты, где ты, боль вчерашняя?
Я опустошен стою
посреди широкой площади.
Прямо предо мною башня,
а за мною на краю
море синее полощется.
 

«Аспазия, ты мне верна…»

 
Аспазия, ты мне верна.
как легкий снег щербатому асфальту,
как белый свет открытой морю Ялте,
как розовой скале зеленая волна.
 
 
Ты тая, исчезая, уходя
опять вернешься обязательно
и будешь властвовать старательно
немножко все-таки горда.
Полна, о, женщина, душа
твоя двумя страстями неусыпными —
любить и властвовать постскриптум,
когда уже нельзя дышать.
 
 
Аспазия, ты входишь в дом.
Тому ты вечно служишь домом,
кому отчаянье знакомо,
кто сам отчаянью знаком.
 

«Встал передо мною город…»

 
Встал передо мною город,
полон запахов весенних
подл и зол, как будто короб
той, Пандоры,
легкосеющей
все раздоры.
 
 
Город предо мною встал
из домов и из трамваев
из мостов, и я, листая
улицы вошел в вокзал,
 
 
где стремительнейший поезд
разрывая теплый воздух
разгремелся разбегаясь
выстрелом сухим и грозным.
 
 
Я же влажный нежелезный
и по сути и по телу,
для вокзала бесполезный,
что я тут собрался делать?
 
 
Что приперся и стою?
То ли сесть на электричку,
то ли прочирикать птичкой
жизнь свою
в своем раю?
 
 
То ли сесть, покинуть город,
яблоко свое достать
и хрумчать им зло и гордо,
пока поезд будет мчать?
 
 
То ли развернуться важно,
и совсем уйти с вокзала?
Нам, мол, нежелезным, влажным
много ль надо? – надо мало.
 
 
Я стою. За мной Пандора,
притащив дурацкий короб,
ждет, когда же ей раздоры
выпускать на этот город.
 
 
Уходи-ка ты домой
да лицо свое умой,
также руки б не мешало.
Нас и без тебя достало.
 

«Даже верить невозможно…»

 
Даже верить невозможно
в то, что жизнь легка, проста
и ясна как пустота
плоско-блеклая, порожняя.
 
 
В ней извивы, глубина,
смерть ее сопровождает,
даже если не видна,
мысли бедные рожает.
 
 
И в круговращеньи воль,
в обреченности осенней
анекдота злая соль
проступает на коленях.
 
 
Голенький стоишь впотьмах,
думаешь: «– а может статься,
чтобы не сойти с ума,
надо просто улыбаться».
 
 
Море светлое вперед
простирается до края
взгляда. Я живу наоборот
тем вещам, что понимаю.
 
 
Я балдею, я стою,
хоть и невозможно верить.
Волю шаткую свою
твердо заношу в потери.
 
 
Тонкий профиль пустоты,
осязаемый в подводном
царстве – чаемая ты,
голод, познанный голодным.
 
 
Возвращайся, возвращайся,
мой усталый теплый кролик,
сложно понимая счастье,
но не выходя из роли.
 
 
И стремясь в моря молитвы
порознь и вместе вы
ускользая похвалите
мир белесой синевы.
 

«Был август глух к страданьям всех супругов…»

 
Был август глух к страданьям всех супругов,
был август скуп на шепот и на крик.
Был август как старик похоронивший друга
последнего и не читавший книг.
 
 
Он медленно бродил по набережной Ялты,
подкармливая чаек и жуя
свой одинокий хлеб, и сам себе семья
под шляпу заправлял желтеющие патлы.
 
 
Седые августы числом сорок четыре
пред мокрыми проходят сентябрями,
а те жалеючи взмахнут вослед платками
и запираются в своем особом мире,
 
 
где много водки пьют и много говорят,
где есть жестокость, но она другая,
где так же далеко до чистой злости мая,
но верят в новый год с приходом января.
 

«Кричали песни птицы за окном…»

 
Кричали песни птицы за окном.
Душа готовилась начать с начала
всю эту жизнь, поскольку стало мало
всего добытого с трудом.
 
 
Когда в аллее вдруг зацвел шиповник
и кончилась внезапно юность,
из облаков, из их краев неровных
Бог знает, что в душе небес проклюнулось
 
 
и стало жить ещё, как уголок
недоразвёрнутой страницы,
над строчками которой Бог
ещё не взялся потрудиться.
 
 
О тяжесть злости, тяжесть без причин!
О тяжесть сна под духотою ночи!
А на дворе кот на кота кричит
и хочется прожить не очень…
 

«Воспоминанье будит даль стоокую…»

 
Воспоминанье будит даль стоокую
и приближает прозу к правде,
а рядом гравий продан
воспоминанью тонкому.
 
 
О, это детство без обмана, о, эта девственность туманная,
чуть намекающая на возможные исходы —
дыханье
взаимотяжкого обмена.
 
 
Ляльки на острове снуют по краю пропасти
на голенях, едва прикрытых травами,
а скалы голые, увенчанные древами,
прекраснее, чем крепости.
 
 
Вот нагнетается сквозь маски мхов и воздух моря
самой воды зеленый горький облик
и камни берега – властительные нобили
ей уступают первенство не споря.
 
 
И я вхожу как в даль воспоминаний
в её лучи, идущие со дна,
и страннобелая моя рука видна
мне самому в молчании, в молчаньи…
 

«Я в царственный чертог иду…»

 
Я в царственный чертог иду,
очерченный провалами небесными,
и в воздухе блестящую слюду
не чувствую глазами бесполезными.
 
 
Я в резвости невидимой возрос,
когда от всех границ грозили шведы
и мой корабль задравши острый нос
валился от войны и до победы.
 
 
И вот тогда я стал прекрасный Сид.
Убив отца, у дочери его
на чреслах развязав кушак обид
я внутрь ворвался птичкой полевой.
 
 
И вот я старый Сид среди ветвей,
я старый зять повязанный, привешенный
в чертог небесный ухожу от всех страстей
зять яростный, Сид бешеный.
 

«И пока, над белым светом…»

 
И пока над белым светом
в этой странной желтизне
солнце движется одето
облаками как во сне
 
 
мир свой призрачный, туманный
и холодный растревожь,
а иначе в жизни данной
ничего ты не поймешь.
 

«Мне так хорошо в этом тихом и радостном мире…»

 
Мне так хорошо в этом тихом и радостном мире,
как будто бы летом в распахнутой в небо квартире.
Балконная дверь подвержена ветру,
а сердце мое подвержено вере,
и капли дождя стучат по фанере,
и розу в стакане колышет и вертит.
Никак она не успокоится,
никак поудобнее не устроится.
 
 
Ты где – всё равно.
Почему не со мной?
Не влетаешь в окно
и не служишь окном
в этот мир, в этот тихий и разный
тонкий, длинный, зигзагообразный
почему?
Потому, что мне там хорошо одному,
самому по себе
вспоминать о тебе.
 

Раубичи

1.

 
Мы вырвались из плена и устали
стремиться вдаль.
Внезапно неба сталью
искусственный над нами встал
 
 
наш потолок. Мы были —
мы это твердо знали —
ну, а теперь мы – мы ли? —
или мы в мыле стаи
 
 
волчьи, терзающие ближнего поспешно,
поскольку с голодухи всё равно,
и наше настоящее безбрежно
от времени отстранено?
 
 
Мы чувствуем вот эту вот минуту
бездонную и согнутую в нас.
Свободны, обездолены, беспутны
мы загнаны в своё сейчас.
 
 
История в истерике. Ей нечем
остановить и обустроить время,
латинские мечи срубают плечи
и греческие мечутся триремы,
 
 
и благородные меркантилисты
всё верят, что на путь благой наставят,
внушат нам пафос цифр и прелесть мысли,
но мы устали, Боже, как устали.
 

2.

 
Жить можно только тем, кому не нужно,
а в одиночестве апрели, маи скомканы
в одно остановившееся дружно
дыханье масс, влекомое из комнаты.
 
 
Как жить тому, кто не имеет прошлого,
хотя бы в виде чести и достоинства,
в ком немота времён с амикошонской пошлостью
вздымает волны, поднимает воинства?
 
 
В остервенении то по полу катаясь,
то задом вышибая дверь,
он тает, он сейчас совсем растает,
он в воздухе, где он теперь?
 
 
Он без корней, а потому в полете,
ещё не зная сам куда,
он без времён, а потому в милоти,
благословляющий леса и города.
 
 
Поскольку в настоящем дребедень,
а прошлого не чувствуешь ни мало
ты, одиночество, рождаешь новый день
на грязной простыне, под рваным одеялом.
 

З.

 
Мы посланы сюда затем,
чтоб не иметь предназначенья,
не говорить с отцовской тенью
и в общем тени на плетень
 
 
не наводить, а жить в грязи.
И в ней старея, стервенея
не любим немца и еврея,
а так же чукчей и грузин.
 
 
Мы посланы сюда. Но кем?
Тут ходит просто тьма гипотез
и вбрасывает в кровь гипофиз
адреналин от этих схем.
 
 
Особенно же после водки
мы любим составлять догадки,
что в срок достаточно короткий
мы будем жить довольно сладко.
 
 
Мы посланы туда, куда
друг друга в общем посылаем,
а значит скоро нарожаем
поля, леса и города.
 

4.

 
Нет, мы не выдохлись, над нами
небесное движенье облаков
и соловьи дурными голосами
напоминают о чреде веков,
 
 
обозначая территорию, с которой кормятся.
Всё это русская земля!
Погода начинает портиться,
чтоб зацвели твои поля.
 
 
То лошади, то женщины заржут
над сеном или же над шуткой.
Нет, мы не выдохлись, но жуть
с чего нам постоянно жутко.
 
 
Не так уж страшно. Погоди.
Зачем сидеть-молчать свирепо.
Начнутся и пройдут дожди,
зато родится много хлеба.
 
 
Ужрёмся хлебом, даже часть
с успехом перегоним в водку,
но главное сейчас начать
приватизацию ошметков
 
 
незавершенки и излишков,
твоей судьбы, моих невзгод.
Иначе всё, иначе крышка,
иначе не спасём народ.
 
 
Нет, мы не выдохлись, но я
не в состояньи больше слышать,
что страждет родина моя.
Мне это в общем выше крыши.
 
 
Я в развороченные бёдра
вхожу своим упрямым я
и горд, что я на что-то годный
в сплошной возне небытия.
 
 
Затурканный, измельтишивший
свою какую-никакую,
но жизнь, которую, случившись,
уж не заменишь на любую.
 
 
И вот стою я вне времен
на всём своём пути ответчик
до неизбежных похорон
самим собой враздрызг отмечен.
 
 
Мне не дарили мой удел,
на подвиги не провожали,
я сделал то, что захотел,
не выиграл, но и проиграл едва ли.
 
 
И вот стою, дерзая приз,
не пред судом времен и наций,
а перед стаей мощных птиц,
как это объяснил Гораций.
 

5.

 
Купил я ветр в трёх узелках
и в зеркалах стихов
хочу найти твоё лицо,
в морщинках и губах
прочесть насколько взят в кольцо,
насколько мир готов
 
 
ко мне. Мой край – увы не рай.
Ко мне, мой край, ко мне!
Но поворачивает крах
с проложенных дорог,
обвал и смерть, трубите в рог,
я правлю по луне.
 
 
Исправленному верить ли?
Исправленному веры нет.
Я запер узелки в шкафу,
смотрю в бессмыслицу газет,
блефую и живу,
а мне кричат: вернись, верни,
исправленному верить ли?
 
 
Развяжешь первый узелок,—
завскладом говорил,—
чухонский жидкий ветерок
пронзит тебя до жил,
 
 
заставит дробно заплясать
и поспешить вперед,
ужо заставит приискать
очаг и огород.
 
 
Когда займешься ты вторым,
то камни грянут с гор,
затрусятся Кавказ и Крым,
настанет твой позор,
 
 
и труса празднуя, в слезах
ты обратишься в мох,
который в скалы вполз и вчах,
но счастлив, что не сдох.
 
 
А третий сморщен и зелён.
Колдуньею-надомницей
одной у нас завязан он,
но он тобой наполнится.
 
 
Я думаю, там смерть твоя,—
завскладом заключил.
По случаю покупку я
такую совершил.
 
 
Готова ли, гляжу в тебя,
готова ли постель?
И твердь над нами голуба,
зеленовата ель?
 
 
Достаточна ли желтизна
полуденного солнца?
Насколько, скажем, ночь черна
и глубока бессонница?
 
 
Наполнен третий узел мной,
тоской, тобой и миром
и можем ли грозить войной
зеленым командирам?
 
 
– Безумие, – ты скажешь мне,—
безумие, безумие.
Ты правишь нами по луне
в полнейшее безлуние.
 
 
Ты отрицаешь орьентир,
историю истерикой
считаешь. Глупый командир
и страшные потери,
а смерть зачитана до дыр,
а в жизнь закрыты двери.
 

6.

 
Всё так, ей Богу не смешно
и всё не интересно
и хоть вернуться не дано,
давай вернемся вместе
 
 
туда, где дождь и Дагомыс,
туман и Белоруссия,
давай отправимся под Минск
в края Марселя Пруста.
 
 
Купил я ветр в трех узелках,
прослушал мненья разные,
заснул в снующих облаках,
проснулся вне опасности.
 
 
Продрал глаза и вижу вдруг —
все зеркала завешены,
не чувствую ни ног, ни рук,
ни времени, ни вечности.
 
 
Еще немного подремал,
поскольку было рано,
встал, завтрак съел и так устал,
что стало даже странно.
 
 
Ну, расскажи мне, расскажи
в губах, в морщинках, в пятнах,
как жить, когда уже дожди
прошли тысячекратно.
 
 
Хочу найти твое лицо.
Язык колдуний и страстей
дорогу комкает в кольцо
позавчерашнейших вестей.
 
 
Землетрясенье решено.
А фига ль в нем, в землятресенье?
Над нами солнце зажжено
с завидной точностью весенней.
 

(между 1989 и 1990)

Хитросплетенья ясных слов
Стихи 1990–1999 годов

«В огромные твои глаза…»

 
В огромные твои глаза
гляжу, а город мокрых стекол
никак не вытрет, но как сокол
внезапно посвежел вокзал.
 
 
О, возрожденье – сад утех
и радостей, а радость – редкость,
но нашу бедность – нашу крепость
не время сморщило, а смех.
 
 
Зеленых зданий испытанья —
свежеть и в слякоти цвести,
сказать «люблю», сказать «прости»,
над серой площадью взлетая
 
 
и обрести свое окно
в твоих глазах, глазах огромных,
распахнутых в тот заоконный
сад, где утех полным-полно.
 

«Снова напрягает лук…»

 
Снова напрягает лук
тот спортсмен, что стал как сталь
и от всех своих подруг
отвернулся и слинял.
 
 
Не устал он, но сознательно
выбрал торный путь побед.
Он вернется обязательно
после дождичка в обед.
 
 
Лед пустыню крепко держит
сборкой возле горла озера,
а она дрожит. Одежда
ходит в воздухе морозном.
 
 
Где твоя стрела спортсмен!
Сколько славного задумано!
Разгони скорее тлен
зимних облаков угрюмых!
 
 
Будет утро – будет день.
Будет дождик – будет лето.
Будет пестрое Нигде
к Никогда ходить с приветом.
 

«Ложитесь спать царевна…»

 
Ложитесь спать царевна,
нам предстоит беда.
Не страсть, не смерть, не ревность —
зеленая вода,
 
 
простые камни моря
и голый берег сна,
нам предстоит не горе,
а ясность и весна.
 
 
Мы брошены собою
в такое никуда,
что я тебя укрою,
укрою, успокою
на многие года.
 
 
Слабеет запах тела.
Застыло у стены
не то, что нас раздело,
а чем разведены.
 
 
Не до конца несчастен
и счастлив не вполне
я зол и безучастен.
Не подходи ко мне.
 
 
Но брезжат лампионы
сквозь окна, сквозь туман,
я на лугу зеленом
тобою обуян.
 
 
В ночи прохватит холод,
в ночи спадает злость,
ночная мгла расколота —
в ней мириады звезд.
 
 
Да будь хоть ложь и подлость
ты вся. Я одинок.
С утра машину подали,
я вышел за порог.
 
 
И не смириться душеньке
с обманом и туманом,
поскольку в роли мученика
я выгляжу кустарно.
 

«В союзных органах такая пустота…»

 
В союзных органах такая пустота,
как будто бы прошелся неприятель,
как будто бы недодали блистательных
и пошлых слов. Крушенье как всегда
 
 
в нас вызывает легкую тревогу,
беспамятную память о величьи
хоть что-нибудь сугубо личное
и жалость к созидающему Богу.
 
 
Опять ломать, опять творить, опять…
Не успокоится. На то он и творец.
И снова падает госстроевский дворец
и поднимается. Не может полежать.
 
 
Страна в преддверии больших ножей —
нам кто-то говорит, нам кто-то
пророчит смерть не дале как в субботу,
а кто-то возрожденье миражей.
 
 
И я стою на паперти Госстроя
пред темными дверьми его один
и думаю о том, как пала Троя,
а мимо пробежало трое
по-видимому в магазин.
 
 
Обычай жив, хотя обычай мертв.
Кто в сущности Москву интересует,
кто наше завтра нарисует
похожее на именинный торт?
 
 
Не ты, не я, не он…
Кто говорит «крушение империи»?
Я не согласен, мы еще проверим,
еще отложим время похорон!
 
 
Или наоборот помочь
ей успокоиться навечно,
как будто женщину в тоске сердечной
встречая, жаждать ночь?